— Эту рамочку мне подарила мама, а не ты.

Замирает, достает из-под стекла фотографию на фоне Эйфелевой башни и ставит обратно.

— Лиза, когда у нас все пошло под откос? — поворачивается, убирая снимок во внутренний карман, а мне хочется рассмеяться Рокотову в лицо.

Даже сейчас на нем нет намека на щетину или переживания. Гладко выбритые щеки, ни одной складочки на пиджаке и брюках — идеальная картинка, за которой скрывается пустота.

— Сколько сахара я кладу в кофе? — спрашиваю и мотаю головой услышав:

— Ложку.

— Половину, Боря. Я не люблю сладкий кофе.

— Но это же мелочь, Лиза!

— Не для меня, — опускаюсь на диван, сдвинув ногой мешающую коробку. Что в ней — не важно, даже не интересно. — Я устала от твоих мелочей. Устала быть слепой и, — усмехаюсь, — удобной. Я хочу быть собой.

— Лиз! Прости. Давай все забудем и начнем с начала? Мы же взрослые люди.

Рокотов опускается на колени, но я мотаю головой. Этот его жест сейчас — фикция, игра, попытка вернуть то, чего не было никогда. И он не вызывает никаких эмоций. Даже капли того, что испытала, когда Макс так же стоял на коленях. С ним — сумасшедшая эйфория и разрывающая душу искренность шепота. С Рокотовым — ноль и звенящая пустота вокруг. И что бы он ни сказал, что бы ни пообещал, в его словах не было и не будет правды.

— Уходи, Боря. Забирай свои вещи и уходи. С меня хватит.

— Лиз!? Я обещаю, что все изменится.

— А я не хочу ничего менять. Не хочу! Но ты уже в который раз не можешь и не хочешь услышать меня. Давай разойдемся, как взрослые люди. Без этих ненужных сцен, обещаний и пустых слов. Ты не изменишься, Боря, а я не хочу и устала с этим мириться. Оставь ключи и уходи. Все когда-нибудь кончается. И у нас, слава Богу, закончилось. Ключи, Рокотов, — протягиваю ладонь и жду. Жду, пока он достанет их из кармана, отцепит с колечка и еще раз наобещает того, чего не сможет выполнить даже в следующей жизни. — Ключи! — повторяю жестче и, получив требуемое, выдыхаю с облегчением. Гора, давившая на плечи все это время, наконец, рухнула, и я впервые за последние годы смогла вдохнуть полной грудью.

— Он тебя бросит, Лиза. Сбежит раньше, чем ты осознаешь какую ошибку совершила. Жаль, что не видишь этого и с такой легкостью рушишь наши отношения из-за какого-то минутного увлечения.

— А мне жаль, что ты до сих пор считаешь, что у нас были отношения. Забирай свои коробки и уходи. Сунешься к маме или Максу, пожалеешь. Я тебе не только глаза выцарапаю, глотку перегрызу, если попробуешь к нам лезть. Живи своей жизнью, а мою не трогай. У тебя десять минут на то чтобы собрать оставшиеся вещи и исчезнуть из нее навсегда. Потом вызываю охрану. И поверь мне, я это сделаю без капли сожаления.

Пять минут. В кои-то веки укладывается раньше и все же уходит, бросив напоследок, что я совершаю ошибку. Только почему, закрывая дверь, у меня было ощущение, что ошибкой был исключительно Рокотов и годы с ним, а не Макс? Почему я вытащила из шкафа свой чемодан и стала собирать вещи с такой скоростью, будто каждая секунда промедления отнимает у меня что-то безумно важное? Почему ехала к "ошибке" с улыбкой на губах? Почему вошла в его квартиру, как к себе домой? Почему? Может потому, что кажущаяся одному ошибка, была правильным решением для другой? Тем, которое все время было на виду, но раз за разом отметалось.

— Привет, Пират! — я чешу кота, а он ластится к моим ладоням, спрыгивает с банкетки, трётся о ноги и шипит на звук входящего сообщения.

Рокотов. Не понял, не услышал. Все как всегда. Даже пристрелочное: "Лиз?" неизменно. Но сегодня оно точно станет последним. С меня хватит. Отправляю его номер в черный список и, вспомнив, что так и не сняла блокировку с Макса, переименовываю его запись в контактах со спамера на Максима, убираю галочку игнора и улыбаюсь, увидев всплывающие уведомления о звонках и сообщении.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍"Привет, Еля. Я хотел написать, что у Пирата все ок," — читаю, пришибленная болью, которой пропитана каждая буква такого кажущегося беспечным на первый взгляд сообщения. "У кота все хорошо, а у меня нет," — в каждом слове, в каждом предложении. Размазывая по щекам слезы, жму иконку вызова и улыбаюсь услышав перепуганное после второго гудка:

— Еля!? Что-то случилось? Я сейчас подскочу! Ты где? Еля, скажи адрес! Еля!?

— Малыш, я дома. Купи Пирату рыбы, — сама удивляюсь тому, что "Малыш" срывается с языка раньше, чем успеваю подумать о том, как на это отреагирует Максим.

— А!? — паника в его голосе обрывается, и даже не видя лица чувствую расплывающуюся по лицу Макса улыбку. — Хорошо, Еля. Что-нибудь ещё купить? Хочешь какой-нибудь дичи? Может, селёдки или арбуз? Я найду по-любой. Ты только скажи, чего хочет наша малышка.

— Сейчас спрошу, — улыбаюсь, опускаю ладонь на живот и смеюсь бредовости происходящего. Только что ревела и через мгновение задыхаюсь от счастья. Такого простого и настоящего. — Она говорит, что хочет шоколадное мороженое.

— Лады. Сейчас куплю и пригоню.

— Макс, только прошу тебя, без фанатизма! Один стаканчик.

— О'кей, Еля. Буду дома через тридцать минут.

— Хорошо. Мы тебя ждём.

— Люблю тебя, Еля.

Он влетает в квартиру спустя двадцать три минуты. С объемным пакетом в одной руке, замороженным окунем в другой и улыбкой, от которой за спиной вырастают крылья. Смеется, когда я ругаюсь на килограммовое ведро мороженого — кто-то разве сказал про размер стаканчика? Нет. И мнется на два пакетика с лепестками роз.

— Это для ванной, Еля. Че-то подумал и… — жмёт плечами, краснеет, опуская глаза в пол, — как-то так получилось. Не, если ты не хочешь, то выкинем.

— У тебя есть свечи?

— Неа, но мне тетка в цветочном подсказала, и я купил. Там ещё какое-то масло и соль…

— Пойдем?

— Типа вместе?

— Не типа, а вместе, — смеюсь, тяну его за руку и жмурюсь, целуя в губы. — Ты у меня, оказывается, жуткий романтик.

— Есть малеха. Только пацанам не говори, ржать будут.

— Не скажу, Макс. Это будет наша маленькая тайна.


Улыбаюсь танцующим огонькам расставленных свечек, еле слышному потрескиванию их фитилей и плеску воды, когда Макс подцепляет ложкой подтаявшее мороженое и подносит ее к моим губам. То, которое ещё слишком твердое и холодное, мне нельзя — простыну, а превратившееся в жидкость — невкусное, и только промежуточное состояние попадает мне в рот. Я смеюсь, отбираю ложку и отковыриваю большой кусман из центра, протестующе мыча на поднятое вверх ведерко:

— Макс! Укушу!

— Кусай, — подставляет вторую руку и шипит, когда я ее кусаю. Не сильно, но достаточно ощутимо, чтобы оценить всю серьезность моих намерений. — Еля!

— Отдай!

— Отдам, если будешь есть с краю. Ай, блин! Еля! — морщится на второй укус, уже более сильный, терпит третий, а после четвертого все же отдает ведерко и улыбается моему довольному возгласу.

Я съедаю еще две ложки, а потом отставляю мороженое на край ванной и откидываюсь на грудь Макса, обнимая себя его руками. Правда приходится упереться ногой в стену, чтобы постоянно не съезжать вниз и не наглотаться воды. Прикосновение к кафелю холодит стопу, но на фоне моего шкалящего счастья — это вынужденное неудобство просто мелочь.

— Я даже не помню, когда в последний раз так дурела, — признаюсь, поднимая одну ладонь Макса и сдувая с нее пену. — Чтобы свечи, пена.

— Нравится?

Киваю и жмурюсь ладони, сместившейся ниже и осторожно поглаживающей мой живот. Какая-то нереальная сказка, в которой я главная героиня, а не сбоку пришито.

— У меня в четверг прием в центре.

— Можно с тобой съездить?

— А ты хочешь? — вывернув голову, заглядываю в глаза Макса и возвращаюсь в нормальное положение, увидев утвердительный кивок. — В два сорок. Только не опаздывай.

— К двум за тобой заеду и сгоняем. Мне там карточку или что-то такое с собой брать?

— Не знаю, — жму плечами. — Я позвоню Вениамину Веневитовичу, спрошу.

— Хренасе дядьке с именем повезло. Язык сломаешь.

— Максим Сергиус Левентис, по-твоему, звучит проще?

— Угу, — целует меня в макушку. — А почему ты говорила, что Гарских не совсем твоя фамилия?

— Потому что она не моя, а мамина. Она меня удочерила.

— Хренасе!

— Угу, — киваю и спрашиваю, — Хочешь узнать настоящую? Только пообещай не смеяться.

— О`кей.

— Куськина.

— Правда? Куськина? — прыскает от смеха и ойкает, получив локтем под ребра. — Еля, блин! Да я не с этого угораю!

— Да ладно!? И с чего же?

— У меня у мамы девичья фамилия была Лай. Прикинь? Лай и Куськина. Типа из одной темы.

— Ну-ну, — хмурюсь, но все же переспрашиваю. — Правда или врешь?

— Да зуб даю. Прилетим к моим, я тебе свидетельство о свадьбе покажу. Лай София Никитична. Мама говорит, в школе ее постоянно кошмарили:”Лай, полай!” А ты за Куськину меня кошмаришь. Норм фамилия, просто реально прикольно, что из одной темы.

— Мне тоже, к слову, в интернате немало прилетало.

— Забей, Еля. Что ты хочешь от детей? — Макс снова касается губами моей макушки и ладонями накрывает живот. — А нашу как назовем?

— Я еще не думала, — пальцами черчу по линиям татуировок и мысленно перебираю имена, которые мне больше всего нравятся. В голове не возникает ни одного мужского, все женские, но что-то внутри подсказывает, что эта странность ни разу не случайна. — Может Мирослава? — предлагаю и чуть не таю от звучащего с нежностью голоса:

— Мирослава, Мира, Мирочка…

Максим пробует имя то так, то эдак, и чем больше оно звучит, тем явственнее убеждаюсь, что другое уже не подойдет.