– Молчи, звонят! Доктор всегда приходит в это время. Я тебе опять повторяю, я не знаю, даю тебе мое честное слово, что не знаю, где Фарнеби.

Тише! Тише! Доктор идет наверх. Он не должен ничего слышать.

До сих пор мистрис Рональд удавалось сдерживать мужа, но теперь бешенство, накопившееся во время рассказа, совершенно им овладело.

– Ты лжешь, – закричал он в исступлении. – Ты все знаешь, ты должна знать, где Фарнеби. Я убью его, хотя и попаду за это на виселицу. Где он? Где он?

Крик наверху заставил его замолчать прежде, чем миссис Рональд успела произнести хоть одно слово. Дочь услышала его, дочь узнала его голос. С криком ужаса бедная мать бросилась наверх, опять где-то отворилась и затворилась дверь. Потом наступило молчание. Наконец наверху раздался голос мистрис Рональд, зовущей сиделку, уснувшую в гостиной на диване. Ее ответ неясно долетел до Фарнеби. Потом опять наступило молчание, прерванное другим голосом – голосом незнакомым, раздавшимся у окна.

– Идите сейчас же за мной наверх, сэр, – говорил кто-то очень повелительно. – Как доктор вашей дочери, я говорю вам, что вы ее серьезно испугали. Она находится в таком критическом положении, что я не отвечаю за ее жизнь, если вы не постараетесь поправить сделанное вами зло. Пойдите, приласкайте ее, скажите, что вы ей прощаете. Нет! Мне нет никакого дела до ваших домашних ссор, я обязан думать о своей пациентке. Чего бы она ни попросила, вы должны исполнить. Если у нее начнутся конвульсии, она умрет, и вы будете причиной ее смерти.

Так говорил доктор. Мистер Рональд все реже и реже перебивал его и наконец повиновался. Послышались поспешные мужские шаги, потом снова наступило молчание, продолжительное молчание, прерванное голосом мистрис Рональд наверху.

– Отнесите ребенка в гостиную, няня, и подождите меня. В это время дня там прохладнее!

Плач ребенка и грубое ворчание няни были следующими звуками, долетевшими до Фарнеби.

Няня ворчала, потому что ее разбудили.

– Нужно же человеку отдохнуть после бессонной ночи.

В этом доме никому покоя не дают. У меня голова тяжела, как камень, и все кости ломит.

Вскоре восстановившаяся тишина показала, что ей удалось убаюкать ребенка. Фарнеби впервые позабыл об осторожности, его лицо пылало от волнения, он подходил все ближе и ближе к окну в своем нетерпении узнать, что будет дальше. Наконец он услышал тяжелое дыхание, доказывавшее, что нянька заснула. Окно было низкое. Когда тяжелое дыхание перешло в храп, он влез на окно и заглянул в комнату. Нянька крепко спала в кресле, ребенок спал у нее на коленях.

Он неслышно спрыгнул на землю, снял башмаки, положил их в карман и поднялся по двум или трем ступенькам, которые вели в полуотворенную дверь, выходившую в огород. В коридоре он мог слышать голоса наверху. Они все еще были заняты своим несчастьем, только служанка могла его заметить. Плеск воды в кухне убедил его, что и с этой стороны не представлялось никакой опасности: она, вероятно, что-нибудь мыла. Фарнеби успокоился, неслышно отворил дверь гостиной и подкрался к креслу няньки.

Одна из ее рук все еще лежала на ребенке. Надо было действовать осторожно, хладнокровно, чтобы не разбудить ее. Если она проснется, все пропало!

Он взглянул на американские часы, висевшие над камином и немного успокоился, было еще не очень поздно. Чтобы не потерять равновесия, он встал на колени у кресла няньки и осторожно положил руку под ребенка. Так же осторожно, беспрестанно останавливаясь, чтобы не разбудить ее, он взял у нее ребенка. Рука ее так потихоньку опустилась на колени, что она не проснулась. Самое трудное было сделано. Положив ребенка на левую руку, он правой отворил дверь. В саду лицо малютки сморщилось, маленькое, нежное создание задрожало от свежего воздуха. Он тихонько набросил на лицо ребенка угол шерстяного платка, в который он был завернут. Ребенок спал на его руке так же спокойно, как на коленях няньки.

Через минуту Фарнеби был у забора. Женщина поднялась ему навстречу и улыбнулась в первый раз после отъезда из Лондона.

– Ты достал ребенка? – сказала она. – Ну, ловок же ты!

– Возьми его, – ответил он раздраженно. – Нам нельзя терять ни минуты.

Остановившись только, чтобы надеть башмаки, он повел их в центр города. Первый попавшийся мужчина указал им дорогу на станцию. Она была недалеко. Через пять минут женщина и ребенок были в безопасности в поезде, отправлявшемся в Лондон.

– Вот остальные деньги, – сказал он, подавая их ей в открытое окно.

Женщина смотрела на ребенка с выражением сомнения на лице.

– Все пойдет хорошо, пока деньги не кончатся, – сказала она. – А потом что?

– Разумеется, я приеду к тебе, – ответил он.

Она пристально посмотрела на него и тремя словами выразила насколько она верит его обещанию.

– Разумеется, ты приедешь!

Поезд тронулся. Фарнеби посмотрел ему вслед с выражением сильного облегчения.

– Теперь, – подумал он, – и репутация Эммы спасена. Незаконный ребенок не должен нам мешать после свадьбы.

С платформы он отправился в буфет и выпил стакан воды с водкой, чтобы подкрепить силы для предстоящего ему дела. Еще на пути в Рамсгэт он тщательно обдумал все, что нужно было сделать, избавившись от ребенка.

– Когда пропажа ребенка переполошит весь дом, будущий муж Эммы будет первым лицом, которое она пожелает видеть. Если у старого Рональда осталась хоть капля чувства, он должен (после того, что я сделал) согласиться на наш брак.

Обсудив все таким образом, он возвратился в Слайс-ро и позвонил у двери, как подобает гостю, которому нет надобности скрываться.

В доме уже поднялась паника из-за исчезновения ребенка. Ни слуги, ни хозяин дома не спешили отворить дверь. Фарнеби терпеливо ждал. В некоторых случаях мужчина обязан заботиться о своей наружности. Он вынул карманную гребенку и с большой ловкостью и быстротой привел в порядок бакенбарды. Наконец послышались шаги в коридоре. Фарнеби положил назад гребенку и поспешно застегнул пальто. «Теперь за дело!» – сказал он про себя, когда отворили дверь.

Повествование

Глава I

Прошло шестнадцать лет после ужасного открытия, сделанного мистером Рональдом в Рамсгэте, т. е. в 1872 году пароход «Аквила» вышел из Нью-Йоркской гавани по направлению к Ливерпулю. Был сентябрь месяц. Осенью отправление пароходов из Америки в Англию было бы крайне невыгодно для судовладельцев, если бы не компенсировалось платою за груз, так как в это время года все путешественники направляются в противоположную сторону. Американцы возвращаются из Европы домой. Туристы откладывают путешествие в Соединенные Штаты до прекращения августовской жары и наступления прелестного курортного сезона. И за столом, и в каютах пассажирам «Аквилы» было очень просторно. Лакомые куски доставались буквально всем за обильным обедом.

Ветер дул попутный, погода стояла прелестная. На всем корабле нельзя было встретить ни одного недовольного лица. Любезный капитан угощал всех за столом с видом джентльмена, принимающего у себя гостей. Красивый доктор прогуливался по палубе под руку с дамами, поправляющимися после первых приступов морской болезни. Корабельный инженер – страстный музыкант – в свободное время играл на свирели в своей каюте, ему обыкновенно аккомпанировал «Аполлон» Атлантического океана, унтербаталер.[1] Только на третий день путешествия утром общее согласие было нарушено мимолетным раздором, причиной которого послужило неожиданное прибавление к пассажирам в образе заблудившейся птички.

Это была уставшая птичка, (занесенная ветром, как предполагают ученые) она уселась на мачту отдохнуть и оправиться после долгого полета.

Как только маленькое существо было замечено, ненасытная страсть англосаксов к истреблению птиц, начиная от величественного орла до ничтожного воробья, проявилась во всей своей силе. Экипаж забегал по палубе, пассажиры бросились в каюты, чтобы поскорее схватить ружья и подстрелить птичку. Счастливец, которому первому попалось губительное оружие, был старый квартирмейстер[2]«Аквилы». Он прицелился и уже хотел спустить курок, как вдруг на него налетел один из пассажиров, молодой, худощавый, загорелый, живой мужчина, выхватил у него ружье, разрядил его через борт корабля и с негодованием воскликнул: Негодяй! Вы хотите убить бедную, уставшую птичку, которая доверилась нашему гостеприимству и ничего не требует от нас, кроме отдыха. Это маленькое, безвредное существо такое же создание Божье, как и вы. Мне стыдно за вас – у вас на лице написано убийство, я прихожу в ужас от вашего поступка. Квартирмейстер, высокий, серьезный мужчина, очень медленный в движениях, выслушал этот выговор, вытаращив глаза и открыв рот от удивления, из которого потекла желтая от табака струйка слюны. Когда пылкий молодой человек остановился, чтобы перевести дух, моряк обратился к публике, собравшийся вокруг них.

– Господа, – сказал он с римским лаконизмом, – этот молодой человек сумасшедший.

Голос капитана остановил общий взрыв хохота.

– Довольно, – сказал он. – Никто не должен стрелять в птицу. Позвольте заметить, сэр, что вы могли бы проявить свои гуманные чувства и не в таких выражениях. Пылкий молодой человек опять заволновался.

– Вы совершенно правы, сэр! Я заслужил это замечание. Он побежал за квартирмейстером и схватил его за руку. – Прошу у вас прощения, прошу от всего сердца. Вам следовало выбросить меня за борт за все то, что я наговорил вам. Пожалуйста, извините мою горячность, простите меня.

– Что вы говорите? Кто старое помянет, тому глаз вон! Вот это прекрасно! Вы отличный, малый! Если я могу быть вам полезен (вот моя визитная карточка, в ней и адрес в Лондоне), пожалуйста, дайте мне знать, умоляю вас, исполнить это.

Он поспешно вернулся к капитану.

– Я помирился с моряком, он простил мне, он не сердится. Позвольте мне поздравить вас: у вас хороший христианин на службе. Я бы желал походить на него. Извините меня, господа, – обратился он к присутствующим, – за произведенный мной переполох. Я вам обещаю, что этого впредь не случится.