— Иными словами, ты передернул, тебя застукали, и теперь кто-то разыскивает тебя, чтобы разбить коленные чашечки.

— Хладнокровный, равнодушный сукин сын! — Фляжка явно была из второй бутылки, и Рик уже почти ее прикончил. — Не забывай, что и ты кое-чем мне обязан. Мне нужно отлежаться где-то, хотя бы несколько дней, пока все уляжется, можешь ты это понять?

— Только не здесь.

— Ты хочешь вышвырнуть меня вон, и пусть они меня убивают?

— О да, — отозвался Гейб с улыбкой, в которой не было ни капли веселости. — Но я дам тебе равные с ними шансы. Пять тысяч позволят тебе на некоторое время лечь на дно и не отсвечивать.

Рик огляделся по сторонам, скользнул оценивающим взглядом по ухоженным строениям, по глянцевым шкурам лошадей. Он никогда не бывал настолько пьян, чтобы не суметь подсчитать куш.

— Этого мало.

— Ничего, перебьешься тем, что дают. И держись подальше от моей фермы. Я выпишу тебе чек.

Гейб зашагал прочь, а Рик снова поднес к губам фляжку. Этого мало, думал он, глотая виски, которое горечью растворялось в крови. Этого недостаточно. Гейб вышел в люди, завел свое дело, большое дело, и Рик хотел получить свой кусок пирога. И он получит его, пообещал себе Рик. В свое время он дал мальчишке шанс. Настала пора сыграть в ту же игру, только обменявшись ролями.

Глава 8

Сидя в ресторане за бокалом белого вина, Филипп Байден все чаще и чаще поглядывал на часы. Келси не опаздывала — это он приехал слишком рано, так что для волнения не было никаких видимых оснований. И тем более не было оснований считать, что за две недели своего пребывания на ферме Келси успела измениться столь сильно и необратимо, что теперь она будет смотреть на него совсем другими глазами. Или что она заметит его тоску — ту самую тоску, которую Филипп уже испытывал однажды — в тот самый день, когда женщину, которую он когда-то любил, увозили в тюрьму. Но ведь он ничего не мог сделать. Абсолютно ничего… И все же, как бы часто Филипп ни повторял себе эти слова, они продолжали звучать фальшиво. Ощущение вины не отпускало его все эти годы, оно нещадно мучило его, и умерить боль Филипп мог, только даря всю свою любовь дочери.

Но даже сейчас, два десятилетия спустя, он как наяву видел лицо Наоми, слышал ее голос, помнил, как она смотрела на него в день их последнего свидания.

Дорога от Вашингтона до Алдерсона в Западной Виргинии занимала шесть часов. Шесть часов отделяли упорядоченную, цивилизованную, размеренную жизнь университетского городка от серой, унылой реальности федеральной тюрьмы. И здесь, и там жизнь была строго регламентирована в соответствии с предназначением обоих заведений, но если в одном из них били ключом надежды и энергия, то в другом правили бал отчаяние и злоба.

Разумеется, он готовил себя к этому визиту, однако, увидев за решетчатой перегородкой Наоми — некогда живую, энергичную, беспечную, — Филипп испытал настоящее потрясение. Месяцы, что прошли со дня ее ареста и до вынесения приговора, не прошли для Наоми даром. Тело ее, облаченное в бесформенную тюремную робу, утратило свою соблазнительную женственность, и Наоми показалась ему угловатой и худой. Ее волосы, глаза, одежда — все было (или казалось) серым, безликим, утратившим свежесть, и Фи-липпу потребовалась вся его сила воли, чтобы встретить ее молчаливый и тусклый взгляд.

— Наоми… — Он чувствовал себя полным идиотом в своем дорогом костюме, в галстуке и рубашке с накрахмаленным воротником. — Твоя просьба о встрече… Признаться, она меня удивила.

— Я должна была увидеться с тобой. Здесь быстро узнаёшь, что внимание — это главное.

К этому времени Наоми находилась за решеткой неполных три недели, но она уже давно перестала мысленно зачеркивать числа в своем внутреннем календаре. Чтобы не сойти с ума.

— Я благодарна тебе за то, что ты приехал, — сказала она. — Должно быть, тебе приходится несладко из-за всех этих слухов и пересудов. Надеюсь, это никак не повлияет на твое положение в университете.

— Нет. — Он сказал это ровным голосом. — К тому же твои адвокаты, по-видимому, будут подавать апелляцию.

— Я не слишком на это надеюсь. — Наоми крепко сжала руки, чтобы он не видел, как дрожат у нее пальцы. Надежда была еще одним камнем, который отягощал ее рассудок и грозил свести с ума. — Я просила тебя приехать из-за Келси.

Филипп ничего не сказал. Он не мог. Больше всего он боялся, что Наоми попросит его привезти с собой Келси — привезти ребенка в это страшное место.

Она, разумеется, имела право видеть свою дочь. В душе Филипп признавал за ней это право, но смириться с таким положением никак не мог. Он знал, что будет до последнего вздоха сражаться за то, чтобы Келси никогда не попала сюда и не увидела этого серого, безликого ужаса.

— Как она?

— Хорошо. Я оставил ее на пару деньков у своей матери, чтобы… чтобы приехать сюда.

— Я уверена, что Милисент только рада заполучить девочку. — В голосе Наоми неожиданно прозвучал горький сарказм, хотя сердце ее обливалось кровью. — Надеюсь, ты еще не успел объяснить Келси, где я и что со мной?

— Нет. Возможно, она… Нет. Она думает, что ты уехала куда-то далеко — погостить у каких-то старых друзей.

— Прекрасно. — По губам Наоми скользнула призрачная улыбка. — Я действительно далеко, не правда ли?

— Но ведь она еще ребенок… — Филипп почти решился использовать любовь Наоми к дочери, хотя этот прием, безусловно, был из разряда запрещенных. И просто подлых. — Никак не могу придумать, как лучше ей сказать. Возможно, со временем…

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — перебила его Наоми, наклоняясь вперед. Темные тени у нее под глазами, казалось, глядели на него с насмешкой, но во взгляде Наоми насмешки не было.

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — повторила она. — Ни в чем. Что с нами случилось, Филипп? Когда, в какой момент все пошло наперекосяк? Я пыталась понять, пыталась вспомнить… Мне казалось, что, если я сумею найти причину, событие, период, с которого все началось, тогда мне будет легче принять все, что случилось потом. Но я не могу.

Наоми крепко закрыла глаза и замолчала, ожидая, пока к ней вернутся силы и она сможет продолжать.

— Я не понимаю, что именно пошло у нас не так, зато я часто думаю о том, что было у нас как надо — как и должно быть в нормальной, счастливой семье. Особенно о Келси. Я постоянно думаю о ней.

Тяжкий груз жалости придавил Филиппа.

— А она все время спрашивает о тебе.

Наоми отвернулась и окинула взглядом унылую комнату для свиданий. Неподалеку плакал кто-то из посетителей — слезы были неотъемлемой особенностью этого места. Наоми оглядела стены, охранников, замки. Особенно замки.

— Я не хочу, чтобы она узнала, где я.

Этого Филипп не ожидал. Застигнутый врасплох, он попытался что-то сказать, но запутался между облегчением, благодарностью и инстинктивным чувством протеста.

— Наоми!..

— Я очень хорошо все обдумала и взвесила. Чего-чего, а времени на размышления у меня хоть отбавляй. Я не хочу, чтобы Келси знала, что у меня все отняли и посадили в клетку. — Она судорожно вздохнула, пытаясь успокоиться. — Скандал скоро уляжется, благо я вот уже больше года не вращаюсь в том же обществе, что и ты. Человеческая память коротка, Филипп. К тому времени, когда Келси пойдет в школу, о том, что случилось в Виргинии, скорее всего уже позабудут.

— Это возможно, но пока… Не могу же я сказать Кел, что ты просто исчезла, да еще ожидать, что она примет подобное объяснение. Она любит тебя.

— Скажи ей, что я умерла.

— Боже мой, Наоми, я не могу…

— Сможешь! — Она с неожиданной силой вцепилась в решетчатую перегородку. — Ради нее — сможешь. Неужели ты хочешь, чтобы она всю жизнь представляла меня здесь, в таком месте, как это? Отбывающей срок за убийство?

— Разумеется, я не хочу, но… Нельзя ожидать, что в таком возрасте Келси сумеет во всем разобраться, не говоря уже о том, чтобы справиться с этим. А потом…

— Вот именно, — согласилась Наоми, и ее глаза снова стали живыми и осветились страстью. — Пройдет несколько лет, Келси все поймет, и тогда ей придется как-то жить с этим. И единственное, что я могу сделать для нее, это избавить от страданий. Подумай об этом, — настаивала Наоми. — К тому времени, когда я выйду на свободу, Келси исполнится шестнадцать, и всю свою сознательную жизнь она будет представлять меня здесь. Она будет чувствовать моральную обязанность навещать меня, а я этого не хочу. Не хочу!

Слезы наконец-то прорвали плотину воли и самообладания и хлынули бурным, неудержимым потоком.

— Я не выдержу этого, Филипп! Не выдержу даже мысли о том, что Келси может приехать, увидеть… А как больно это ранит ее! Что с ней будет?! Говорю тебе, я не хочу испытывать судьбу, Филипп. Позволь мне защитить ее хотя бы от этого. Боже всемогущий, помоги мне сделать для нее это последнее благо!

Филипп поднял руку и сквозь ячейки решетки прикоснулся к ее пальцам.

— Я тоже не могу видеть тебя здесь.

— А смог бы кто-нибудь из нас спокойно смотреть, как Келси сидит на том месте, на котором сидишь ты, Филипп?

Нет, лично он бы не смог, да и Наоми это вряд ли было под силу.

— Но как сказать ей, что ты умерла? Никто не может предвидеть, как это на нее повлияет. И как нам потом жить с этой ложью?

— Не такая уж это большая ложь. — Наоми отняла пальцы от решетки и вытерла слезы. — Какая-то часть меня действительно умерла. А другая отчаянно хочет жить. В смысле — просто выжить. Навряд ли мне это удастся, если Кел будет знать. Ей будет очень больно,

Филипп. А так она просто погорюет… недолго, но зато у нее останешься ты. Через несколько лет Келси перестанет вспоминать меня, а потом и вовсе забудет.

— И ты сможешь так жить?

— Придется. Я не буду ни пытаться связаться с ней, ни вмешиваться в ее жизнь как-то по-другому. Я не буду просить тебя навестить меня здесь, а если ты все-таки приедешь, я к тебе не выйду. Я действительно умру — для тебя и для нее.