Однако то, как ее поступок подействовал на Люсьена, имело совершенно иное значение, и вот теперь она беспомощно терялась в догадках, что он может про нее подумать.

Друзья. Да, он сказал именно так: они должны быть друзьями, и возможно, даже смогут помочь друг другу — коль скоро в некотором смысле их можно считать родственными душами. И тут он был совершенно прав. Но настоящие друзья не имеют друг от друга секретов — условие, на котором особенно настаивал Люсьен, видимо не удовлетворенный тем, что она знает о нем все, в то время как ему известны лишь отдельные эпизоды из ее прошлого, о которых ей угодно было сообщить самой или о которых он смог узнать от других обитателей Тремэйн-Корта.

И она могла бы ему обо всем рассказать еще неделей раньше на берегу пруда. Но прошло уже семь дней, а он ни разу не сделал попытки поговорить с ней по душам — и решимость оставила Кэтрин. И теперь, если бы только ей удалось забыть об объятьях, в которых он держал ее вот под этой самой березой…

— Как сказано в стихах у Джона Хейвуда, Кэтрин? «Я пенни дать готов за вашу мысль!»

Пенни за мысль? Кэт едва не умерла со страха.

И не только оттого, что Люсьен так неожиданно дал знать о своем присутствии, выглянув из-за ствола березы, но еще и потому, что намек на ее мысли вызвал на ее щеках яркий румянец. Стараясь не подать виду, как она сконфужена, Кэт торопливо отвечала:

— Хейвуд не считается поэтом — по крайней мере в классическом понимании. Скорее, он был мастером эпиграммы, и к тому же главным фаворитом королевы Марии, насколько мне известно.

Она наблюдала за тем, как из-за дерева появляется остальная часть Люсьена. И вот он уже вольготно расположился на краю одеяла, скрестив ноги, оперевшись локтем о колено, а подбородок упрятав в ладонях. Он успел сменить костюм для верховой езды на кожаные лосины и легкую свободную белоснежную сорочку, ворот которой был распахнут и открывал его широкую грудь. Кэт заметила тонкую золотую цепочку у него на шее и гадала про себя, что за святыня хранится у него под рубашкой. Но думала она об этом совсем недолго. Ее внимание привлекли его глаза: они смеялись.

Не оставалось никаких сомнений в том, что Люсьен простил ее за то, что она сунула ему в нос его серебряную чашечку, требуя публичного признания в том, что он не забыл напрочь свое счастливое детство. Скорее весь его облик сейчас напоминал ребенка — проказливого мальчишку, всегда готового пошалить.

— Кэтрин! — воскликнул он лукаво. — Я и подумать не смел, что у нас в Тремэйн-Корте завелся такой совершенный синий чулок. И я готов пасть перед вами ниц, дабы благоговейно внимать перлам мудрости, которые вам будет угодно обронить с ваших милых губок. Умоляю вас, расскажите побольше. Может быть, при вас случайно имеется и тетрадка с карандашом — я бы тогда сделал конспект.

— Тише, Люсьен, — одернула она его строго, хотя сердце пело у нее в груди. Но нет, это ложь: ее сердце не имеет права петь после всех ее прегрешений. — Вы разбудите Нодди.

Его улыбка моментально угасла, веки прикрыли глаза, и она вспомнила, как открыто он в течение всей последней недели игнорировал существование ребенка.

— О, он довольно милое дитя, не так ли? — заметил Люсьен, глядя куда-то в пространство, своим нарочито вежливым холодным тоном давая ей понять, что ему неприятно обсуждать сына Эдмунда.

— Эдмунд обожает своего сына.

— Да, надо полагать.

Кэт нахмурилась. Если бы вдруг какому-нибудь незнакомцу пришло в голову заглянуть в эту березовую рощу, Люсьен, Кэт и Нодди показались бы ему счастливым семейством, воспользовавшимся возможностью побездельничать на лужайке в солнечный денек. Однако они отнюдь не были семейством — неважно, что это невероятное видение не давало Кэт спать всю ночь. Они настолько не подходили друг другу, что это с трудом укладывалось в мозгу: незаконнорожденный сын, падшая женщина и безгрешное дитя.

— Люсьен, вы очень понравились Нодди. И он без конца спрашивает, когда вы снова придете поиграть с ним, — Кэт понимала, что испытывает судьбу, уже во второй раз за последние три часа, рискуя разозлить Люсьена настолько, что их надежды стать друзъями рухнут как карточный домик. Но ведь он был так добр с Нодди. Наверняка произошло что-то, что заставляет его теперь старательно избегать детской.

Он улыбнулся ей, хотя это была его прежняя улыбка — не менявшая выражение глаз.

— Люсьен. Я не говорил вам, Кэтрин, что мне нравится, как вы произносите мое имя? При этом очевидно, что вы знаете французский язык. Пока вы здесь, Эдмунду не придется нанимать гувернера, правда? И в один прекрасный день, когда вы простите меня за мои ужасные подозрения, вы, может быть, поведаете мне о своем прошлом.

Кэт вздохнула. Он не искал возможности поговорить с ней целую неделю, так что она уже стала сомневаться, хочет ли он сохранить дружбу, которая между ними возникла, однако он все еще не утратил любопытства и хочет узнать ее подноготную.

— Это будет не слишком веселая история, — отвечала она, наблюдая за бабочкой, которая приподнималась и опускалась при каждом вздохе Нодди, словно яркий поплавок, прыгающий на зыбкой поверхности пруда.

Люсьен переменил позу: он повернулся на бок, так что оказался ближе к ней, оперся на локоть и заглянул ей в лицо. Непослушная прядь волос упала ему на лоб, и Кэт ужасно захотелось поправить ее. Знает ли он о том, как действует на нее? Кэт полагала, что знает. Он должен был уже привыкнуть к тому, что имеет власть над женщинами. Наверняка Кэт не первая, которая не устояла перед ним.

— Почему, Кэтрин? Вы — образованная женщина, более образованная, чем многие другие дамы. У вас явно благородные манеры и происхождение. Вы считаете необходимым запирать на ночь дверь — даже здесь, в Тремэйн-Корте. Вы носите в кармане кинжал для самозащиты — или по крайней мере носили. Не могу передать вам, какое облегчение я испытываю, зная, что этот кинжал теперь в моем распоряжении. Но продолжим: вы целуетесь — прошу извинить меня за упоминание вслух о том, о чем вы предпочли бы умолчать, — как неофитка, припадающая к кресту на первом причастии. Но при этом — еще раз простите меня покорно — вы родили ребенка. И ваша история, коль скоро в ней должно заключаться объяснение столь разительного несоответствия, не может быть скучной.

— Может быть, я когда-нибудь напишу книгу и прославлюсь, — кратко заметила Кэт, сгоняя бабочку — просто чтобы что-нибудь сделать, чтобы не сидеть неподвижно.

Люсьен сжал ее руку — не сильно, как тогда, когда он старался отобрать у нее кинжал, а мягко, словно опасаясь причинить вред ее нежной коже. Его прикосновение каким-то странным образом подействовало на нее: ей показалось, что она теряет равновесие и вот-вот упадет к нему в объятия.

— Кэтрин, простите меня, — произнес он, в то время как она всматривалась в его глаза, стараясь разглядеть то, отчего этот мужчина казался ей таким притягательным. — Я вел себя глупо, когда разозлился на вашу попытку положить конец тем дурацким пьескам, которые повадился разыгрывать перед Эдмундом. Вы заставили меня признаться, что я все-таки помню свое детство. Это пошло на пользу и ему и мне. Вы ведь знаете, что я навещал его только из-за данного вам обещания. О Боже, я чувствую, что опять должен буду начать извиняться. Похоже, я обречен постоянно в чем-то извиняться перед вами. — И он, не выпуская ее руки, стал легонько гладить пальцем ее ладонь, отчего она затрепетала.

— Вы знаете, что сами во всем виноваты. Если бы вам не приспичило так противопоставлять себя всем и вся, у вас не было бы нужды в извинениях, — устало произнесла она, изо всех сил стараясь найти решимость и убрать руку, но так и оставаясь неподвижной.

Он рассмеялся, поцеловал ее ладонь и разжал пальцы. Кэт подавила в себе желание прижать эту ладонь к щеке.

— Тише, Кэтрин.

И он мгновенно помрачнел, а его темные глаза так впились в нее, что она испугалась.

— Я сам виноват. За последний год я успел убедиться, и особенно находясь здесь, что в Тремэйн-Корте для меня не может быть хорошего. Раз-другой я делал попытку подавить в себе это убеждение, особенно после вашего последнего письма, даже посмел вернуться сюда и на что-то надеяться. Но в ответ на каждую такую попытку жизнь била меня еще больнее. Вы когда-нибудь отступали перед жестокостью жизни? — Он покачал головой. — Глупый вопрос. Ведь иначе вы не скрывались бы здесь, в Суссексе, правда? И сейчас вы были бы в Лондоне и разбивали бы сердца поклонникам направо и налево, красуясь на майском фестивале. Вы не обязаны отвечать мне, но, пожалуйста, не пытайтесь лгать, Кэтрин. Я не поверю.

Он устремил взор куда-то в пространство, за деревья, залитые солнечным светом, в голубую даль, и его темные глаза подернулись дымкой, словно он видел нечто неуловимое для ее взгляда, то, что делало его несчастливым.

— Здесь все выглядит таким красивым, Кэтрин, таким мирным, — наконец сказал он. — Странно, не так ли? Тремэйн-Корт с виду никак не походит на дом, где разбиваются сердца.

Он выпрямился, глядя на нее, и от его безрадостной улыбки у Кэт защемило сердце.

— О Боже… В чем тут дело — вы не знаете, дорогая? Вы не находите, что я становлюсь великим философом прямо у вас на глазах?

Дорогая. А ведь он был так открыт с ней, так честен, а потом окатил ушатом холодной воды. Ну зачем ему обязательно все отравлять? Дорогая. И никуда от этого не деться. Все замки и засовы снова на месте. Он снова оттолкнул ее. Невольно Кэт протянула руку и коснулась его плеча. Она считала себя такой близкой ему, такой нужной. Она не позволит ему снова это разрушить.

— Не надо, Люсьен. Не надо снова ощетиниваться. Мне гораздо больше нравится, когда вы просто человек.

Он накрыл ее руку ладонью.

— Человек, Кэтрин? Я бы скорее назвал это чрезмерной чувствительностью, временами переходящей в откровенную сентиментальность. Ведь даже вам, моя милая, придется признать, что вряд ли этот дом назовешь счастливым. Да, Эдмунду стало немного лучше, но ведь это может оказаться лишь ремиссией. Хотя вы рассчитываете на изменения благодаря моему присутствию.