Кейси Майклз - Опасные связи

Кого она вызвала своим последним письмом? Спасителя или еще одного паука в банку?

Люсьен заговорил снова, и от его низкого, завораживающего голоса холодок пробежал по ее спине.

— Все та же молчаливая мисс Харвей, невзирая на ее благоприобретенную эксцентричность. Ведь это вы, мисс Харвей, не так ли? Служанка, мисс Кэт Харвей? Пожалуй, я могу гордиться, что не забыл ваших грозных глазок.

Понимая, как надо говорить, если она намерена добиться своего, Кэт собралась с духом и выпалила:

— А это вы — мистер Тремэйн, не так ли? Ублюдок мистер Люсьен Тремэйн? Как видите, я в равной степени могу гордиться своей памятью. Вы получили мое письмо?

Она заметила, как приподнялась его левая бровь, затем он обогнул Кэт и встал перед могилой Памелы. Не поворачиваясь, он сказал:

— Ваше письмо да в придачу к нему другое, гораздо более откровенное приглашение, уместившееся на острие кинжала. — Он развернулся к ней так резко, что легкая ткань пальто обвилась вокруг его коленей. — Но вы ничего не подозреваете об этом, не так ли?

Люсьен не мог предположить, что она станет такой красавицей. Он помнил ее совсем юной, и она тогда уже много обещала, но действительность превзошла все ожидания. Длинные густые волосы ниспадали почти до талии; нежное, с тонкими правильными чертами лицо дышало благородством, а ее стройная, изящная фигура поражала зрелостью форм, которых не могло скрыть даже уродливое одеяние. Он знал, что не следует удивляться, к тому же он почти не запомнил ее; в его памяти остались только ее странные полные какого-то внутреннего света серые глаза. Уже больше года в кошмарах он видел эти равнодушные глаза; они смотрели сквозь него, но вместе с тем грозили и влекли куда-то, в какую-то темную глубину.

Но теперь, взглянув на ее высокий чистый лоб, слегка нахмурившийся от каких-то неведомых ему мыслей, Люсьен вернулся к иным, беспокоившим и смущавшим его, но также неотвязным воспоминаниям: легкий шепот в ночи, прикосновение прохладной руки к его горевшему лбу, ощущение ее мягкого, податливого женского тела в руках, нечаянное прикосновение женских губ.

Возможно ли это? Можно ли отождествить эту строгую юную красоту с той живительной, бескорыстной заботой? Неужели стоящая перед ним красавица и есть автор тех язвительных писем?

— Вы говорили про кинжал. Кто-то пытался убить вас, мистер Тремэйн? Как это восхитительно опасно! Подумать только, кому-то понадобилось вас убить? Надеюсь, подозреваемых не очень много? Не больше сотни?

Люсьен улыбнулся ее язвительности. Мимолетной растерянности, странного ощущения уязвимости, вдруг охвативших его, как не бывало. Неужели ему когда-то могло показаться, что ее глаза пусты? Ведь они сияли — и язвительностью, и весельем, и гневом.

— Я вам, по-видимому, не нравлюсь, мисс Харвей? Не понимаю почему: уверен, что ни разу в жизни не причинил вам вреда. По правде сказать, я вообще всегда считал себя отличным малым.

Кэт вскинула голову, предоставив Люсьену возможность любоваться ее белой нежной шеей.

— Конечно, вы такой и есть, мистер Тремэйн. И вы упомянули о кинжале только для красного словца. Жаль.

— Жаль, вы сказали? — Люсьен приблизился к ней почти вплотную. Его взгляд приковали ее полные, алые губы. Что она сделает, если он поцелует ее? — Жаль, что я опустился до того, что пытался таким образом привлечь ваше внимание, мисс Харвей.

Она стояла не двигаясь, и Люсьен отдал должное ее храбрости. Любая другая на ее месте обратилась бы в бегство. Неужели она не чувствует того напряжения, что возникло между ними?

— Жаль, что нападавший так оплошал, мистер Тремэйн, — ответила она и добавила: — Несмотря на приятность нашей милой беседы, боюсь, что мне надо вернуться в дом. Пора давать Эдмунду лекарство. Кроме того, мне необходимо лично проследить, чтобы повар забил жирного тельца в честь возвращения блудного сына. Я уверена, мы еще встретимся и сможем обсудить то, что я написала вам в последнем письме.

— Эдмунд? Удивительно знакомое имя. А вы, я вижу, в мое отсутствие не бездельничали, дорогая? — ответил Люсьен, отвесив изящный поклон и отступая в сторону, чтобы пропустить ее к распахнутым воротам, не желая быть втянутым в дискуссию по поводу возможной кончины Эдмунда. — Не откажите в любезности поставить в известность экономку, что мой слуга Хоукинс прибудет позже с багажом и с моим конем Калибаном. Надеюсь, для нас будут приготовлены комнаты. Да, и еще, мисс Харвей, я милостиво принимаю вашу благодарность за столь быстрый ответ на ваше последнее письмо, в котором вы умоляли меня явиться в Тремэйн-Корт.

— Я не благодарила вас.

— Да, мисс Харвей, я знаю, — улыбнулся Люсьен, отвесив новый поклон. Он все же смутил ее и получил огромное наслаждение, полюбовавшись ее румянцем.

Когда она удалилась, держась как можно прямее в своем ужасном коричневом кашемировом платье, Люсьен заметил, что Кэт забыла книгу. Он взял ее, собираясь при случае вернуть, но его внимание привлек переплет ручной работы.

В книге излагалась история семейства Тремэйнов с той поры, когда Холлис Тремэйн водворился в Суссексе — более чем странное чтиво для служанки. Ему надо получше присмотреться к этой мисс Харвей — и по многим причинам. Она могла оказаться не только красивой, но в равной степени и амбициозной особой.

Люсьен вернулся к материнской могиле и только теперь заметил лежавший на ней свежий букет из диких роз. Он уже слышал, как служанка дружески беседовала с его покойной матерью. Должен ли он поблагодарить Кэт Харвей за внимание? Люсьен не желал ни перед кем быть в долгу — особенно в моральном.

Он стал на колени, не заботясь о своем костюме, протянул руку и прикоснулся к холодному камню.

Вспомнив свои еженедельные посещения этого места в детстве, Люсьен вспомнил и те молитвы, которые его мать возносила к небу о вечном покое для тех, кто здесь лежал. Но почувствовал он нечто иное: Памела Тремэйн не была погребена под слоем земли. Памела Тремэйн жила в каждой розе, что цвела на лугу, в свежем ветерке, шелестевшем листвой, в пении птиц, паривших в сияющем небе.

Он давным-давно простил ее, отказавшись видеть в ней виновницу своих несчастий. Не было никаких сомнений, что Памела любила своего сына, любила своего мужа Эдмунда. Пусть она и согрешила когда-то, она прожила прекрасную жизнь — на протяжении всех тех лет, что он помнил, — содержательную, полную любви жизнь, и она заслужила, чтобы ее сын боготворил память о ней.

Люсьен встал. Он не почувствовал здесь ни горя, ни боли. Пусть тело его матери в земле — он в сердце своем сохранил ее душу — как сохранил и ненависть к Эдмунду и Мелани Тремэйн.

Смертельная тоска снедала Мелани, заточенную в Тремэйн-Корте вот уже который год. Жесточайшие ограничения, наложенные Эдмундом на ее расходы, не позволяли ей и мечтать о том, чтобы снять особняк в Лондоне. Ох, если бы он умер, никчемнейший из никчемных людей! Но и тогда ей придется соблюдать траур, а значит, оставаться вдали от столицы, от Люсьена один бесплодный год.

Разве что у Эдмунда хватит совести сдохнуть прямо сейчас. Война с Наполеоном вот-вот кончится — об этом известно повсюду, даже в их дикой глуши. Скоро войска вернутся на родину, и начнется череда праздников, балов и раутов. Следующей весной Лондон станет самой блестящей столицей мира. Ах, участвовать бы в этом веселье!

Но нет. Эдмунд ни за что не пойдет на это. И ей суждено вечно быть прикованной к Тремэйн-Корту и к сопливому Нодди, дожидаясь, пока ее эгоист муж соблаговолит отдать Богу душу. Она должна сидеть здесь, почти нищая, тратя последние гроши из тех денег, что успела раньше прибрать к рукам, — денег, которые с таким удовольствием можно было бы потратить на платья и драгоценности, вместо того чтобы отсылать той проклятой великосветской суке, которой хватает ума помалкивать, коль скоро ее поганые деньги поступают к ней десятого числа каждые три месяца.

Высший свет знает, какая она сука, но высший свет предпочитает смотреть на это сквозь пальцы ради ее происхождения, ее богатства и положения. Угроза разоблачения ничего не значит для нее, в то время как для Мелани, имеющей столь великолепную родословную, подобный скандал равносилен самоубийству.

Если бы только она могла погубить эту женщину! Но Лондон и Суссекс так далеки, — все равно что на разных концах вселенной. Она потеряла счет бессонным ночам, когда, лежа в постели, строила планы мести. Как же несправедливо устроен мир, коль и эта сука, и Люсьен свободны и вовсю наслаждаются столичной жизнью, а она, невинная жертва, остается беспомощная, одинокая в Тремэйн-Корте.

А может, Люсьен и та сука встретились? Может, они посещают одни и те же вечера и приемы? Может, они уже договорились, разрушив мечты Мелани?

Ах, эти вопросы так мучают ее. Никто не понимает, какой хаос царит у нее в мыслях, когда она, вся дрожа, вскакивает посреди ночи, и нет никого, чтобы облегчить ее все возрастающую тревогу и страхи, снедающие ее.

Она не создана, чтобы терпеть такие муки, но всю жизнь она подвергалась несправедливостям, ее не понимали и ненавидели, да, ненавидели, все женщины, которых она знала. Оттого что она наделена такой чудесной, такой неотразимой красотой. Оттого, что она создана для любви. Оттого что мужчины не в силах устоять перед ней.

Люсьен тоже когда-то говорил, что она неотразима, хотя и стал потом таким сумасшедшим упрямцем. Но ведь Мойна обещала ей, что он совсем скоро вернется в Тремэйн-Корт. Неужели и в самом деле прошло больше года? Кажется, время остановилось в Тремэйн-Корте, целые месяцы промелькнули незаметно, а она жила лишь от одного Мойниного зелья до следующего, а обычные дни тянулись для нее целую вечность.