Кровь означала, что он стал слишком мягок. Слишком слаб. Что его можно сломать.

«Позови меня. Произнеси мое имя».

«Кристофер… пожалуйста».

Он был не понаслышке знаком с просьбами распростертых под ним людей и удушением их мольбы. Но ее врезались в него зазубренным камнем. Она молила об освобождении?

Он не мог сказать. Он не мог вспомнить. В глубине души он был рад, что не видел ее прошлой ночью и память о страхе или боли на ее лице не вставала как образ, навсегда запечатлевшийся перед его мысленным взором.

Черт возьми! Казалось, это был сон. С нею это всегда был сон. Такие слова не могли прийти ему на ум, когда он бодрствовал. Такие примитивные желания не принадлежали к миру дневного света. Мужчины, подобные ему, не дарили женщине судороги блаженства.

Их это не заботило.

В этот раз колода раскололась под его кулаком.

Он занимался этим для того, чтобы чувствовать себя подобно вечности, с маниакальным физическим упорством умерщвляя ум. Пот бежал по его голому торсу холодными ручьями, кровь пульсировала, вздувая под кожей вены. Мышцы вспучивались и горели.

Однако ему не удавалось забыть мягкость между ее бедер, блаженство чувствовать ее под собой, толчки его бедер в ее лоно.

Он принудил ее. Считая девственницу шлюхой, взял ее как продажную девку. Ворвался в нее как варвар, но в тот раз она хотя бы согласилась. И тем не менее его передергивало от того, что он натворил.

«Не… останавливайтесь».

Он рыскал в тумане желания и безумства, отчаянно пытаясь разгадать скрытый смысл этих слов. В его сне она подгоняла его, поощряя его взять ее.

В его кошмаре он взял ее против ее воли.

На самом деле он излил семя в женщину впервые в жизни. Что, если она… Что, если они сделали…

— Твою мать. Твою мать. Твою мать, — сопровождал каждый новый удар ревом бессилия Арджент.

— Я бы не позволил вам говорить так при маме, — с мягким упреком произнес тоненький голосок, вклинившись в эхом разносившиеся непристойности. — Ей не нравятся ругательства.

Замечательно. Сколько их он произнес вчера вечером?

Якоб вышел из дверного проема и вошел в комнату, остановившись, чтобы изучить оружие на стенде, с которого свисала веревка подъемного блока. Его пальцы с восхищением ощупывали небольшую деревянную ручку удавки Арджента.

Кристофер открыл было рот, чтобы приказать мальчику выйти, но неожиданно для себя спросил:

— Ты видел ее?

— Она одевается.

Якоб погладил несколько метательных кинжалов.

— Она… в порядке?

Проклиная себя за прорывающееся в голосе беспокойство, Кристофер сжал травмированный кулак.

— А почему с ней что-то должно быть не в порядке?

Для подобных вопросов здесь слишком небезопасно.

— Не трогай! — рявкнул он.

Якоб отдернул руку от блестящего пистолета, и, как показалось, пристыженно спрятал ее в карман брюк.

— Извините, — пробормотал мальчик и вспыхнул. — Вы разбили? — Он подбежал к колоде, почтительно положив на нее руку, а потом вытянул шею и поднял глаза. — Когда я оделся, Уэлтон сказал спуститься к завтраку, и тут я услышал грохот. Вы это кулаками?

При взгляде сверху проклятые очки превращали ребенка в одни гигантские глаза с тощими, свисающими конечностями. Кристофер не сразу смог разглядеть его.

— Вы, наверное, ужасно сильный, если разбили такую прочную деревяшку.

Нотка сожаления в голосе мальчика тронула его, и Кристофер посмотрел вниз и увидел, как Якоб, нахмурившись, водит пальцем по разлому колоды.

— Я ужасно силен, но тебе не надо пробовать повторить. Это скорее требует знаний, дисциплины и гибкости, а не силы.

Он подошел к полке в углу и достал бинт, которым можно было замотать суставы. Скосив глаза на перевязанное предплечье, Кристофер вздрогнул от воспоминания о нежной заботе Милли.

— Мама никогда этого не смогла бы, — рассуждал Якоб. — И я тоже.

— Ерунда. — Кристофер снова подошел к мальчику, обматывая бинтом руку. — Боевое искусство, которым я занимаюсь, несколько десятилетий назад преподавала монахиня на Востоке. Говорят, что она могла разбить камень ударом пальца.

— Это всего лишь история, — усмехнулся Якоб.

— Историю рассказал мне мастер, который учил меня сражаться. Он был очень маленький человек, меньше твоей матери, и я видел, как он ладонью разбивал кирпичи.

Мальчик фыркнул.

— Хватит смеяться надо мной.

— Я никогда в жизни ни над кем не смеялся.

— Тогда вы лжете.

Кристофер скрестил руки на груди и нахмурился.

— Почему ты так подумал?

— Вы на меня не смотрите.

Их глаза встретились, и они пристально, сощурившись, смотрели друг в друга в течение нескольких секунд, а затем плотно сжатые губы мальчика дернулись и расплылись в улыбке.

Крякнув, Кристофер отвернулся, чтобы не улыбнуться в ответ, взял в углу таз и принялся смывать с тела пот.

— У вас забавные брюки, — продолжал виться вокруг него Якоб. — Они похожи на платье.

— Разве тебе не пора завтракать?

— Вы применяете это оружие против людей?

Кристофер замер с мочалкой, наполовину погруженной в воду. Невинность Якоба не для этого дома. И не для его матери, которую он, ублюдок Кристофер, вчера вечером взял. Но мальчика надо беречь от жестокости. Нужно беречь его бесхитростность, его большеглазое любопытство, его радостный энтузиазм.

Разве и сам он не был когда-то таким же? Давным-давно…

— Да.

Черт, он не должен лгать.

— Вы могли бы меня научить?

— Нет.

— Но… — Голос мальчика упал, и Кристофер приметил в нем ноту удрученности, которой не слышал прежде. — Вокруг моей матери люди. Плохие люди. Я мог бы ее защитить, если бы знал как.

Уронив мочалку в воду, Кристофер закрыл глаза от мощной волны воспоминаний, сковавших его конечности. Он узнал эту ноту в голосе мальчика. Смесь благоговения и страха, жестокой, охранительной любви маленького мальчика к его матери и гнева, как у взрослого мужчины, разгоравшегося, когда этой любви угрожали.

И неважно, что не Милли родила мальчика. Она была его матерью. Между ними пылала любовь, которую он уже видел. Любовь, разорванная в клочья и утопленная в луже…

— Тебе не стоит об этом беспокоиться, — поклялся он. — Я ее защищу, я тут, чтобы защитить вас обоих.

— Но вы будете рядом всегда?

От этого вопроса у Кристофера перехватило дыхание, и ему пришлось приложить усилия, чтобы снова набрать в легкие воздух.

— Возьми тот нож, — приказал он. — Я покажу тебе несколько приемов.


— Уэлтон, — Милли натолкнулась на дворецкого, шествовавшего через пустую столовую, — вы видели моего сына? Что это, ради всего святого?

Обеими руками в белых перчатках Уэлтон нес перед собой колючую с виду диковину, пара зеленых побегов упиралась ему в подбородок.

— Это, госпожа, называется ананасом. Подарок хозяину от графини Нортуок.

Протянув руку, Милли потрогала прочность торчащих пучком стеблей и грубые чешуйки продолговатого фрукта.

— Я слышала о них, кто-то говорил мне, что у герцога Милфорда оранжерея, в которой их выращивают… Подождите… Графиня Нортуок? Она посылает мистеру Ардженту экзотические фрукты? — Ее неприятно передернуло. Леди Фара Блэквелл, графиня Нортуок, богатая наследница и жена, вероятно, самого печально известного и богатого мужчины в высшем свете, с утра посылает подарки затворнику-убийце. С какой стати? Что между ними может быть? А главное, почему Милли так заботило, где Кристофер Арджент закупает продукты?

— Лорд и леди Нортуок — друзья дома, — гордо пояснил Уэлтон.

— Разумеется, — пробормотала Милли, спрашивая себя, не ужасно ли с ее стороны было предполагать, что у Кристофера нет друзей. Действительно, не сам ли Арджент накануне ночью говорил ей что-то о давней дружбе с Дорианом Блэквеллом?

— Ну, знакомые как минимум, — уточнил Уэлтон.

Знакомые… и тем не менее подарок от замужней женщины… Что там между ее защитником и графиней? Если у кого-то и хватило бы храбрости побороться за женщину с королем преступного мира, то, конечно, только у владельца этого дома.

— Я просто собирался добавить фрукты к завтраку, но я не уверен, когда господин Арджент и молодой господин закончат в бальном зале. — Уэлтон скосил глаза вниз мимо своего выдающегося носа на Милли, подняв с намеком бровь.

— Что они делают в бальном зале?

— Никак не могу сказать.

Этим утром к обычной надменности Уэлтона, казалось, примешивалось что-то еще. Не теплота, но, возможно, многообещающий оптимизм, заставивший Милли взбодриться.

— Спасибо, Уэлтон.

— Рад стараться, госпожа.

Щелкнув каблуками, он солдатским шагом двинулся через пустую столовую, по-видимому, к маленькой солнечной террасе, на которой для них сервировали завтрак.

Милли неспешно пошла в противоположном направлении, через большой пустой вестибюль к французским дверям, правая створка которых была приоткрыта. До Милли донеслось эхо серьезного разговора, и она приостановилась одернуть шелка бирюзового платья и проверить, не выбилась ли прядь из прически.

При мысли, что сейчас она снова его увидит, в животе началась нервная дрожь. Ее несостоявшегося убийцу. Ее защитника.

Ее любовника.

Его бегство от нее прошлой ночью смущало и вселяло в нее неуверенность. Две чувства, не слишком ей знакомые, в особенности в отношениях с мужчинами.

Милли никогда не составляло особого труда понимать и очаровывать мужчин, поэтому в их компании она чувствовала себя легко и непринужденно. Это существа самовлюбленные и хитрые. Улыбались они, скаля волчьи зубы и одновременно стреляя глазами. Слабые своей самовлюбленностью и неискренностью, выпячиванием мужественности, состязательностью или соперничеством, властностью, жаждой богатства и женщин, сочетавшихся в них во всех возможных пропорциях. Им нравилось все, что давало возможность почувствовать себя хищниками, если не требовало приложения больших усилий.