Керриган Берн - Опасное увлечение

Всякое ее касание его возбужденного члена вызывало ужасную муку… но остановиться он не мог. Еще нет. Он чувствовал приближение ее оргазма и вел ее туда, будь то последнее, что он свершит перед смертью.

Его ласкающий палец вошел в нее, а большим пальцем он продолжал нежно гладить ее бугорок.

И Кристофер почувствовал, когда звезды поманили ее к себе.

Ее разрядка оросила его пальцы теплой струей, и в нем вспыхнуло дикое, первобытное, никогда прежде неведомое удовлетворение. Ее колени сжали его бедра, из ее горла вырвался прерывистый стон. Ее руки вцепились в него, она, свернувшись, упала вперед, ее зубы впились в сухожилие его плеча, а ее тело потрясли волны дрожи.

Пока она трепетала над ним, он не вытаскивал пальцы, растворяясь в пульсации ее плоти. Она была готова к нему, мягкая, влажная и податливая. Его плоть, предлагая заменить руку, устремилась к ней, надеясь на соизволение войти в ее божественное тело.

Откуда-то из глубины дома раздался знакомый высокий голос:

— Мам?

Милли напрялась под его прикосновением, когда Кристофер выругался так забористо, как ей, вероятно, еще никогда в жизни не приходилось слышать. Подняв их обоих, он поставил ее на ноги и отстранился, когда она отошла, чтобы успокоиться.

— Мам! Где ты? — позвал Якоб теперь уже ближе.

Она стояла на неверных ногах, моргая, словно пытаясь сориентироваться, положив дрожащую руку на живот.

— Идите! — гаркнул Арджент.

Она нахмурилась, удивленная его внезапной резкостью.

— Я… я…

— Идите к своему сыну.

— Мама? — В голосе мальчика послышалась тревога, и это заставило Милли прийти в себя.

Кашлянув, чтобы избавить голос от хрипотцы удовольствия, она откликнулась:

— Иду, коханый, стой там, где стоишь.

Подарив ему последний долгий взгляд, полный значения, которого Арджент не смог понять, она оправила юбки и поспешила к выходу. Звук ее удаляющихся шагов резким тоскливым эхом разнесся по залу.

Едва за ней закрылась дверь, Кристофер прислонился к колонне. Тепло ее оргазма остыло на его руке, когда он погрузился в воспоминания.

«Мам»? Чаще чем «мама» он звал мать так. Но Якоб, не предупреди их, мог найти мать в темноте так же, как он свою. Кристина кряхтела под мужчиной, подзадоривая того грязными словами, смысла которых он не знал.

Именно тогда Кристоферу впервые захотелось убить. Ненависть наполнила его молодое тело силой, которой он по малолетству не мог понять.

В тот вечер они сытно поели, но еда на его языке казалась пеплом.

Потому что его мать отдалась, чтобы выжить… как он сейчас заставил Милли.

Он сел на пол. Судьба действительно полна жестокой и бессердечной иронии. Он убил всех мужчин, кого смог вспомнить, касавшихся его матери. Ему потребовались годы, но он это сделал из уважения к ней. Как обещание, что никогда не возьмет женщину, подмяв под себя, и не заманит сюда ради своего удовольствия. И какие бы зверства он ни совершал, он никогда не будет таким, как эти мужчины.

А теперь…

Уронив голову на руки, он издал протяжный вой, гулким эхом разнесшийся по его пустой комнате ужасов. Из всех мужчин, которых он научился ненавидеть, ни к кому еще он не испытывал такого отвращения, как к себе.

Всякий раз, когда Милли не могла заснуть, она на цыпочках подходила к кровати Якоба и на минутку прижималась к нему. Она упивалась исходящим от него мальчишеским запахом мыла и пота с легкой примесью краски, которой были вечно перепачканы его руки.

Поставив свечу на прикроватном столике, Милли приподняла полы привезенного из дома длинного тонкого халата, и, присев на кровать, склонилась над Якобом. Он спал на спине с открытым ртом, и она прижала палец к его челюсти, чтобы закрыть его, потом поцеловала в покрытую пушком щеку и несколько раз погладила его волосы.

Ванна расслабила ее тело и смыла остатки пережитого за день, а расчесывая и заплетая волосы перед потрескивающим камином, она почувствовала сонливость.

Однако стоило ей улечься в постель, и сна как ни бывало. Тело устало. Было действительно измучено. Однако мысли разрезвились, словно расшалившиеся щенки. События последних дней проносились перед ней. Разные. Интригующие и тревожащие. Отталкивающие и возбуждающие.

Лорд Терстон, отец Якоба, и его суровая жена Кэтрин. Несчастная Мена Сент-Винсент и ее ужасающий муж. Ее жуткий страх, когда прямо на сцене ей сказали, что кто-то напал на ее сына.

Сладкое наслаждение в объятиях Арджента.

Потеря девственности. Мысль о браке с герцогом. Ее запретная встреча с Арджентом всего пару часов назад…

Арджент. Ее молчаливый страж. Холодный и громадный, как римская мраморная статуя, и столь же грубо отесанный. Был бы он высечен из чего-то более покладистого. Менее опасного. Был бы, как все прочие божьи твари, из земли и праха, плоти и крови. А не из мрака и льда.

Но разве он не такой, как все? Потому что она ощутила жар, когда он целовал ее, и огонь, когда он к ней прикасался.

Взволнованная воспоминанием о его ласках, она встала с чужой кровати и пристально посмотрела на сына, надеясь обрести ясность мысли в его невинности.

Однако ее смятенный дух это мало успокоило, и, не желая тревожить сон мальчика, Милли напоследок еще раз поцеловала его руку и погладила по щеке. Встав, она взяла свечу и, подойдя к двери, оглянулась, прежде чем выскользнуть в пустой темный коридор.

Звук шагов гулким эхом отражался от стен и холодил кровь. Страдальческий крик. Исполненный беззащитной мукой и бессильной яростью разрывающей ее сердце.

Не знай Милли источника гулкого пугающего звука, она решила бы, что по этим мрачным коридорам бродит страждущий призрак.

Арджент. Невозмутимый мужчина с каменным лицом мог так страшно кричать, только когда сам дьявол живьем сдирал с этого убийцы кожу.

В затишье между жуткими звуками даже собственное дыхание казалось Милли пушечным выстрелом. Свеча дрогнула, когда она кралась вдоль стены коридора к чулану, отделявшему спальню от лестницы.

Она прижала ухо к холодной деревянной двери, но грохот и сильный крик заставили ее отпрянуть. Казалось, будто в тесном пространстве по ту сторону бушевала отчаянная драка. Почему такой мужчина, как он, ютился в столь крошечном, неудобном закутке? Он был хозяином одного из самых больших особняков в Лондоне, и она сомневалась, что он может вытянуть там свое длинное, крупное тело.

Может, родившемуся в тюрьме большие комнаты казались неудобными? Может, он чувствовал себя как дома в пространстве размером с тесную камеру? Господи, как ужасно. Но он решил спать там, и весь поднятый им шум, и… если ему снились кошмары, может, его мучала дремавшая днем совесть. Вероятно, когда пролил столько крови, она обагряет не только руки, но и сны.

Заколебавшись, Милли подумала: не оставить ли его сражаться с темнотой один на один? Исконный как жизнь инстинкт нашептывал ей, что за дверью небезопасно. Что открыть ее было все равно, что решить свою судьбу.

Низкий, пронзительный вой отозвался в ее сердце. Плачем беспомощного ребенка, слитым с рычанием раненого зверя. Моли он о помощи, ее рука, возможно, не притронулась к защелке. Однако этому ужасному звуку не было равных. Крик души, знающей о своей обреченности дьяволу, мучительная агония, исполненная безнадежного отчаяния.

Милли не могла понять глубины страданий, способных исторгнуть такой звук. Вырваться он мог только у такого мужчины.

Когда она потянулась и открыла дверь, ее свеча замерцала, отбрасывая тени и пляшущие блики света на его распростертое корчащееся тело. Она невольно закрыла рот рукой, пытаясь подавить всхлип, и медленно подошла ближе к поверженному гиганту, поскольку в таком маленьком чулане едва могла двигаться.

Он бился с невидимыми врагами, и пот катился с волос по вискам. Насколько она могла судить, на нем была лишь белая простыня, обернутая вокруг его мощных, мускулистых ног. Даже в тусклом свете Милли различила его шрамы.

Она больше не раздумывала, насколько он восхитительно большой.

Его дыхание мучительно вырывалось сквозь стиснутые до скрежета зубы, лицо искажала гримаса муки и гнева, а грудь взметалась, будто кто-то вонзил ему нож в сердце.

Преисполнившись сочувствия, Милли наклонилась, чтобы коснуться его изуродованного плеча и разбудить от держащего в рабстве адского сна.

Его теплая рука дернулась под кончиками ее пальцев.

И вдруг она оказалась под ним, а в ее горло уперлась сталь клинка. Канделябр со свечой с глухим стуком упал на ковер, погрузив их в полную темноту. Его сокрушительный вес придавил ее к тонкому матрасу, не давая вздохнуть, но она не осмеливалась даже пошевелиться, не то что сопротивляться, чтобы он не перерезал ее горло.

Его дыхание шумно прорезало темноту, обжигая ее щеку своими взрывами. Он был и смертью, и напрягшимся над ней естеством, и ножом у ее горла, и твердой, как сталь, плотью, упершейся у нее между ногами.

— Кристофер? — Его имя вырвалось как задыхающийся выдох. — Кристофер… п-пожалуйста… не надо.

Прошло самое страшное за всю ее жизнь мгновение, прежде чем до ее уха долетели его жаркие слова:

— У вас оружие? — спросил он голосом, резким ото сна и гнева.

— Оружие? — Она хотела отрицательно покачать головой, но это было невозможно… и бесполезно. — С какой стати?

Сказать, что он расслабился, было бы как сравнить бурю со штормом, но так или иначе его облегчение было ощутимо.

— Вы не пришли меня убить?

— Боже, нет.

— Тогда… Вы пришли меня трахнуть?

Ошеломленно замолкнув от его вульгарности, Милли заморгала в темноте. Ее сердце билось, как крылья пойманной в сачок бабочки, спешно гоняя кровь ниже и ниже, пока она не перестала чувствовать нож, а только твердую плеть, втиснутую между ее чуть раздвинутыми ногами.