Обнаженный до пояса, в одних экзотических синих шелковых брюках, свободно обтекавших его длинные, мощные ноги и словно скрывавших их движение. Голые руки выпукло продолжали золотые изгибы его массивных плеч. У Милли пересохло во рту, и вся влага собралась где-то ниже. Столько же на нем шрамов. Его кряжистый торс, сильный и мускулистый, был живым уроком насилия. Порезы исполосовали ребра и твердые, напряженные кубики пресса. И, боже, его плечо и выпуклый бицепс под ним покрывала загрубевшая кожа. Как след старого ожога, но только значительно хуже.

Мужчина, наверняка вызывавший страх в сердцах любого, кто его таким увидел бы. Но почему не у нее? Почему ее волнение, мурашками пробежавшее по спине, нисколько не походило на опасение?

Она не знала. Может, разгадка в том, что он так… так красив.

— Я вас испугал? — спросил он, правильно поняв, почему она замерла.

— Н-немного, — призналась она.

Совсем не одно и то же, осознала Милли, чувствовать силу тела и увидеть его. Много раз за короткое время знакомства с Кристофером Арджентом она ощущала его огромность и силу. В том, как его руки касались ее. В буграх мышц, вздувавшихся под пальто, или жесткости неуступчивых мускулов, к которым она прижалась щекой, слушая, как бьется его сердце.

Однако увидеть всю его грубую, жесткую мужественность было воистину ни с чем не сравнимо. Короче говоря, он был великолепен. В ее голове снова возник образ падшего ангела, поскольку Милли представилось, что никому из смертных не дано обладать такой огромной физической силой. Что здесь, в царстве грубого и неэлегантного человечества, столь восхитительные и отточенные тела просто невозможны, если только они не вылеплены из какого-то другого праха, кроме земной глины. Быть может, из мрамора. Или железа.

Разве он не упомянул, что работал на железной дороге? Его выковали в ямах и железных дворах тюрьмы.

— Я вас испугал? — подошел он ближе, но по дуге, а не прямо.

Ему надо спрашивать? Неужели мужчина вроде него, хищник, не чувствовал страха свой добычи? Боялась ли она? Да. Она была в ужасе. Не только от него, но и от самой себя, от пугающего ее тепла, разливающегося по всему ее телу. От властных, влекущих к нему порывов. От того темного и плотского, что она жаждала от него получить. Сегодня, сейчас он был непоколебимым убийцей — жестоким, циничным и готовым убить.

И она почти наверняка знала, что этот мужчина не причинит ей вреда.

Опаснее всего этот мужчина был прошлой ночью. Дикий и возбужденный, страждущий удовлетворения, которое только она могла ему дать и готова была, если удастся, сама получить. Но больше всего Милли боялась того, что она его хотела. Хотела отдаться ему еще раз и на этот раз насладиться самой. Хотела приказать ему, что делать… и это шокировало ее, поскольку никогда раньше ничего такого не чувствовала.

За вознаграждение она могла воспользоваться его смертоносностью, как этим кинжалом в руке. Натравить на своих врагов, пока их кровь не оросит землю и ее ребенок не будет в безопасности. В этом осознании крылась опасная сокровенная сила. Дающая ей власть чуть слышной командой бросить этого мужчину в бой.

А если? Если он точно так же позволит ей отдавать куда более чувственные команды, распоряжаться его телом? Что, если подчинится ее командам? Взнуздает свою силу и прикажет своему удовольствию? Сдержит кульминацию, прежде чем она не получит свою. Что, если она заставит просить у нее милости, как другие умоляли его?

Господи, с ней что-то не так. Она должна остановиться. Ей нужно контролировать себя, прежде чем она не совершила какой-нибудь непоправимой глупости. Чего-то, о чем оба они пожалеют.

— Вы просто поразили меня, — солгала она. — Я никогда не видела вас… таким.

— Да, вот, — опустил он взгляд на свой торс. — Уэлтон сказал мне, что мои шрамы вас испугают. Может, мне лучше надеть рубашку?

— Нет! — запротестовала Милли. Затем, поняв, что говорит с излишней горячностью, кашлянула, прочищая горло, и сделала вторую попытку, отводя глаза от восхитительного зрелища его обнаженной груди. — В этом нет никакой необходимости, мистер Арджент. Просто скажите, что вы хотите со мной обсудить, и я оставлю вас с вашей… — обвела она широким жестом весь зал, не в силах подобрать слов для описания того, чем он здесь занимался, — с вашей жизнью.

Он крадучись устремился к ней, из-за колыхания его широких брюк казалось, будто он не шел, а плыл по полированному полу.

Милли уже не в первый раз поразило, как такому большому, крупному мужчине удавалось двигаться насколько тихо. Он подошел близко, слишком близко, этот хищник, и тепло его обнаженной кожи сладким трепетом отозвалось в животе Милли.

— Хотите сказать, мое тело не вызывает у вас отвращения? — спросил он, и что-то дотоле неведомое Милли мелькнуло в глубине его глаз.

Она не могла бы назвать это робостью или застенчивостью. И все же эта странная его предупредительность вынудила ее ответить.

— Нет, — повторила она еще раз, на сей раз медленнее. — На самом деле я нахожу его скорее интригующим, нежели отвратительным.

Ей показалось, что ему понравилось, хотя он не улыбнулся.

У него были шрамы, но ей они казались весьма острым сочетанием тайны и мужественности. Свидетельством его стойкости и жизнеспособности. И если бы она их и стерла, то лишь ради забвения. Избавления его от причиненных ранами мук. Ей захотелось прижаться к каждому из них губами и изгладить из его памяти воспоминания о перенесенной боли.

Порыв был настолько силен, что Милли почувствовала, как ее глаза наполнились слезами. И вновь очутилась на опасной территории. Им не следует подходить друг к другу вплотную, так сближаться. Между ними должно быть больше тьмы. Больше пространства. Больше одежды.

Он наклонился ближе, и Милли показалось, что он хочет поцеловать ее. Она вытянула руку его остановить. Потребовать, чтобы он сказал ей, чего хочет, и отпустил.

Но едва ее рука коснулась тонкой паутины шрамов на его плече, у нее вырвалось:

— Как это случилось? — Она отдернула руку и прижала ее к сердцу. Не потому, что обгоревшая кожа под кончиками пальцев была бугристой и в тоже время неестественно гладкой на ощупь, а потому, что забыла, насколько приятно к нему прикасаться.

При взгляде на ее руку его глаза сузились: или потому, что она его смутила, или потому, что отстранила его. Он от нее не отвернулся, хотя его взор помрачнел, и опустил глаза.

— Несколько лет назад, на железной дороге, враг попытался столкнуть меня в горячую смолу. Я отбился, но смола обварила плечо и часть руки. Я ничего не мог поделать, пока она не остыла на моей коже.

Милли не смогла вымолвить ни слова, лишь снова прижала ладонь к его твердому плечу, задыхаясь от бешеной ярости.

— В-вы… его убили? — собравшись с духом, спросила она наконец.

Он кивнул, скосив оба глаза на лежащую на его изуродованной плоти гладкую белую руку.

— Раздробил его череп о скалу, но рану он мне уже нанес.

Оттого, что нанесший эту страшную травму закончил жизнь столь позорно, по ее телу разлилось темное удовольствие.

— Как вы удаляли смолу? — спросила она упавшим голосом, уже зная ужасный ответ, но чувствуя, что должна спросить, чтобы его выслушать. — Вы… сами?

Он согнул плечо под ее рукой, подчиняясь памяти о тогдашней боли.

— Нет. В Ньюгейте было двое безжалостных мальчишек, «Братья Блэкмор», Дориан Блэквелл и Дуган Маккензи, которые всю ночь сдирали с меня куски мяса вместе со смолой. Мы уже несколько лет действовали сообща, после того как Дуган спас мне жизнь, вытащив нас со смертельных тюремных галер в железнодорожную бригаду. Хотя мы хорошо работали вместе, но были жестокими молодыми людьми и по возможности держались друг от друга на почтительном расстоянии. Однако та ночь моей боли и их терпеливой работы укрепила привязанность между нами.

Взор Милли затуманился. Она не могла даже представить пытку, которую он вынес.

— Вы все еще дружите с ними? — спросила она.

Он уставился на ее руку, словно она озадачила его.

— Дуган уже умер, а Дориан Блэквелл и я всю жизнь оказываем ужасные услуги. И так и будет, как я думаю.

Ужасные услуги. Милли медленно убрала руку. Как легко забыть, игнорировать порожденное мраком чудовище вроде оставившего ужасное тавро на его теле. Эти шрамы должны были послужить напоминанием, напоминанием о пятнах на его душе. Должны были ее отвращать, а привлекают. Должны вызвать у нее страх, а не сострадание.

Но когда дело касалось Кристофера Арджента, все оказывалось не таким, как должно.

— Милли, вы когда-нибудь причиняли кому-нибудь боль? — пробормотал он.

Она не сразу уловила суть вопроса, настолько сильно было электрическое покалывание в ее руке.

— Я… знаю, что за кулисами говорила то, чего теперь стыжусь…

— Нет, — перебил он. — Я имею в виду, вы когда-нибудь причиняли кому-нибудь физическую боль? Резали. Били. Ломали.

Милли невольно отступала на шаг.

— Никогда, — прошептала она. — Почему вы меня об этом спросили?

Прежде чем он от нее отвернулся, его глаза в свете лампы поменяли цвет на ярко-голубой.

— Именно поэтому я вас сюда и пригласил, — объяснил он, подойдя к стене и выбрав нож с глубокой насечкой на рукояти. — Я хочу вас научить.


Она не выйдет замуж за герцога, решил Кристофер Арджент, в очередной раз отразив на удивление мощный удар в горло. Мужчине, чтобы справиться с такой женщиной, нужны обе руки. Через некоторое время, преодолев страх его ранить, Милли, казалось, открыла в себе энтузиазм насилия.

Он знал, что ему следует стыдиться подслушивания разговора двух дам в ее квартире, но женская болтовня разносилась по коридору, а в списке его грехов подслушивание было далеко не самым тяжким.