Он, разумеется, был прав, за что она на него и сердилась.

— Я таков, каков есть, — уклончиво ответил он.

«Таким его сделал этот уродливый мир», — подумала Милли, глядя в ночь. В свете яркой зимней луны сверкал иней, покрывавший булыжник мостовой и ветки деревьев в саду. Прекрасное время и место для него: эта часть города, это время ночи. Тихо и так холодно, что на улице никого. Все сидят по домам.

Из страха стать легкой добычей смерти.

Раньше Милли и просто об убийстве не думала, не говоря уж о заказном. В одну ночь она сделала сразу две вещи, которые не делала никогда. В одной и той же комнате совершила два греха, которым ни разу в жизни не предавалась.

Ей тоже следовало быть такой, какая она есть. А она в первую очередь мать, и мать, защищающая свое дитя даже ценой погибели своей души.

— Тогда делайте то, что следует, — прошептала она, внезапно ощутив неуверенность в себе. — А как вам… моя оплата?

— Удовлетворительно.

Она резко повернулась к нему, самолюбие ее было уязвлено.

Удовлетворительно? Наглая его морда вырезана из камня, а сердце — изо льда. Удовлетворительно! Не кривя душой. Да прочти она такую рецензию в газете, та была бы тотчас разорвана и брошена в камин.

— Мы ведь об этом и договаривались? — вкрадчиво произнес он, внимательно глядя на нее. Словно не понимая, что у нее на уме.

— Ну… да… — В принципе и она так думала. Так чем она недовольна? Чего перед ним вертится? Знает, ему нравится. Удовлетворяет…

Глупо было ждать признания от мужчины навроде него, но что-то он в ней задел. Была ли она на высоте? Неужели это все? Просто полежать, пока он не получит удовольствие… Значит ли это, что она его разочаровала? Он вообще хоть что-то почувствовал? Она ведь не из этих пустышек в нарядной упаковке. Ей показалось, она увидела в леднике трещину, было безумие, но и моменты близости. Отнюдь не страсти. Не нежности, а проблеск… чего-то. Чего-то теплого за блеклой пустотой его глаз.

Так ли она себе это представляла? Разволновалась только потому, что ее собственные чувства к этому странному и смертоносному мужчине все сильнее запутывались?

— Удовлетворительно, — вздохнула она и кивнула. Этого достаточно. Он в любом случае еще только собирался сделать то, что обещал.

— Я убил бы любого в этом городе за возможность войти в вашу плоть еще раз.

В его глаза вернулось синее пламя, языки которого лизали ее через всю комнату.

— Если бы вы просто… — запнулся он и покачал головой, то ли ей, то ли себе, она не поняла. — Это было удовлетворительно, это было то, о чем мы договорились. Но этого, черт вас возьми, недостаточно.

Повернувшись, он вышел и громко захлопнул за собой дверь, оставив Милли одну в луже холодного лунного света.

Глава девятнадцатая

Арджент привычно поднялся на рассвете, надел свободные шелковые брюки, в которых занимался боевыми искусствами. Выйдя из своей комнаты, приостановился, чтобы посмотреть на закрытую дверь в конце коридора. Хорошо ли за ней спала женщина или ее мучили кошмары? Искренне ли она доверяла ему свою жизнь? Как, подумал он, оправилась она после вчерашнего?

Отвернувшись, шагнул к лестнице, чувствуя, как необходимо физически наказать себя жестокими упражнениями. Ощутив напряжение в паху, приостановился, чтобы оглянуться на комнату Милли, ожидая увидеть ее в дверном проеме.

Ее не было, но ноги вросли в пол, потому что он снова размышлял о женщине, которая спала за дверью.

Милли.

Он лишил ее девственности. Отнял насильно. Точно похотливый жеребец, запрыгнул на нее и принялся шуровать в ней, как зверь.

Арджент сжал губы, когда яркие воспоминания о ее бесподобной теплоте смешались с холодным открытием на себе ее крови. После ухода из ее комнаты он смыл с себя улики ее тела. Его пальцы задержались на мокрых пятнах, в минуту беззащитной сентиментальности оставленных на его рубашке ее слезами, и поднес одежду к лицу, надеясь, что в том месте, где она к нему прижималась но, почувствует ее тепло.

Ей он тоже распорядился приготовить ванну в надежде освободиться от тяжелого и сального ощущения, от которого никак не смог избавиться. Сколь бы энергично ни мылся, кожа казалась испачканной собственным внезапным грязным желанием.

А коли так, это пришлось совсем не по нраву ни ему, ни тем, кто лежал с ним в одной постели и кого он смутно окрестил сомнением, сожалением и беспокойством. Он протомился до полуночи, воображая, как в своей кровати с балдахином Милли страстно его ненавидит или, хуже того, страдает от причиненной им боли.

Где кровь, там рана. Нанесенная им рана из тех, что неизбежно требует природа, но все же…

Его, как никогда прежде, тревожило то, что он причинил ей боль. Еще больше это сбивало с толку потому, что боль была его работой, неотъемлемой частью его жизни. С ней он родился. Она отточила его, словно лезвие бритвы острое и смертоносное, как всякий клинок, оружие. Тогда почему его так беспокоило, что он причинил Милли хоть малейшую боль?

Потому что на его колючки и грубость она ответила мягкостью и приветливостью. Потому что под этой гладкой белоснежной кожей и сладостью таилась женщина несравненной смелости и силы характера. Потому что у него на руках она раскисла, и он помог ей совладать с собой.

Потому что мысль о том, что она страдает от боли, заставила его мускулы дергаться и тревожной яростью проносилась по его венам. Там, в его окруженном пустотой катакомбном коридоре, он столкнулся с чем-то холодным и острым. Чем-то, что, как он думал, навсегда осталось похороненным в железной темноте Ньюгейтской тюрьмы. И вдруг ударило в лицо резким зимним ветром с Темзы, несущим с собой мириады скорострельных вопросов, рикошетящих в тишину.

Страх?

Что будет, когда все закончится и его больше не будет рядом? Кто защитит Милли и ее сына от скрытых во тьме опасностей? От таких людей, как он? Что, если кто-то еще захочет причинить ей боль?

Не успел он об этом подумать, как оказался у ее двери, открыл ее и вошел в темную комнату. При занавешенных тяжелых шторах в ней были видны лишь крохотные серебристые пылинки, сверкавшие в полоске пробивавшегося сквозь щель гардин дневного света. Пробираясь к окну, он наткнулся на незнакомый предмет мебели и едва не выругался во весь голос, прежде чем дошел до цели и распахнул шторы.

Когда он обернулся, у него перехватило дыхание от зрелища серебряных рассветных лучей, ангельским светом озарявших ее темные волосы. Милли спала, лежа на боку и подтянув колени, а ее элегантные пальчики были расслабленно полусогнуты. Ее кожа, спорившая с постельным бельем белоснежностью, потрясающе контрастировала с разметавшимися по подушке черными кудрями.

Кристофер видел ее во всех возможных ситуациях. Блистающей на сцене, как драгоценный камень имперской королевской короны. В полумраке, с веками, тяжелеющими от желания. В бане, нагой, влажной и скользкой. Нагнувшейся через край этой самой кровати, раскрытой, возбужденной и теплой.

Но не такой, как сейчас. Не спокойной и беззащитной, с жизнью под веками и обращенной миру улыбкой, прячущейся в расслабленных, слегка приоткрытых губах.

От нелепой мысли поцеловать ее мягкий рот Кристоферу пришлось судорожно сглотнуть обильно набежавшую слюну.

Дважды.

Он не решался пошевелиться, опасаясь выкинуть что-нибудь идиотское, вроде как лечь рядом и прижаться к ней как можно теснее. Сделать из своей искромсанной плоти щит ее совершенства.

С черными ресницами, подрагивавшими над разрумянившимися от тепла и сна щеками, она выглядела совсем девочкой. Его поразило, насколько она мала и беспомощна. Конечно, на этой кровати, плыви та вниз по течению Темзы, могла бы, налегая на весла, без труда расположиться дюжина матросов, а миниатюрная фигура Милли едва возвышалась под грудой одеял, которыми ее укрыл Уэлтон.

Бесшумно подойдя к краю ложа, Кристофер замер, подсунул под нее руки и приподнял. Никогда в жизни не обладал он такой красотой. Даже особняк, в котором он жил, ему фактически не принадлежал. Он знал, что многое мог себе позволить, но он никогда не видел смысла копить то, что мог потерять. Если шифу Ву Пин его чему и научил, то презрению к желаниям, ведущим к разочарованию, и привязанностям, несущим лишь страдание.

А со страданием Кристофер был знаком, как никто.

Посреди этой комнаты, выдержанной в умиротворяющих тонах и обставленной восхитительными предметами роскоши, в нем с такой неудержимой силой, что он невольно вздрогнул, вспыхнуло опасное желание. Не вожделение, обуявшее его к ней прошлой ночью, хотя его добрую примесь он не мог не признать, но забившаяся в груди жажда обладания.

Ею, этим, всем.

Странная и неведомая фантазия посреди собственного мрачного дома, одушевившая холодные комнаты. Завораживающее глаз украшение. Мягкие перины с лежащей в них еще более мягкой женщиной манили прилечь рядом, сделаться частью этой фантазии. Она фантазировала каждый день. Не просто женщина, эта женщина. Самая желанная женщина империи и половины Европы.

Его женщина.

Кристофер помотал головой, отгоняя от себя этот морок. Милли — не товар, она — другой человек. Со своими желаниями и привязанностями. Не закаленная тренировками, никогда не подвергавшаяся наказаниям и ни к кому не применявшая насилия. И все же инстинкт, примитивный и властный, обуял его, словно прилив. Лишь одно слово разносилось в этот тихий ранний утренний час, и он сдерживал вопиющую в нем бешеную бурю, едва не разорвавшую сухожилия и кожу.

«Моя!»

Нет. «Нет», — пробормотал себе под нос чуть громче. Милли не его. Он не мог ею обладать и не желал привязываться. У нее была сцена, ее сын, восторженная публика.

У него не было ничего.