Синие огоньки в его глазах вспыхнули и погасли, а сам он застыл, будто каменное изваяние.

Милли встала и выпятила подбородок, демонстрируя, что не уступит ему в упрямстве. Огня ведь в ее глазах не меньше, чем в его — льда.

К ее удивлению, он отступил, наткнулся на умывальный таз, обнял тот обеими руками, уставившись на бултыхавшуюся в нем грязную воду. Он явно не подозревал, что она видит выражение его лица в зеркале. Прорвавшиеся сквозь парадный мраморный фасад нерешительность и сомнения и что-то куда более мрачное под ними.

Милли вышла вперед.

— Последние пять лет Якоб жил со мной. Я его любила, ходила за ним, ночами не спала, когда он болел, обливая его маленькое тельце тревожными слезами. Утишала его страхи, хвалила за успехи. Недоедая, отдавала ему последний кусок. Я подарила вам свою… — Она замолкла, не способная выговорить более ни слова, и в ее глазах заблестели слезы. — Этот мальчик — мой сын! — указала она в сторону комнаты, где спал Якоб. — И я — его мать. И разрази Господь того, кто против.

Черт, но произошедшее только что между ними ее ранило. И не столько тело, сколько душу. Этого она не ожидала. Подготовиться к этому не сумела. Без всякой разумной причины почувствовала себя ранимой как никогда. Как он посмел выторговывать соитие, а потом наказывать ее за то, что она дала ему желаемое? Он что, считает, что она еще перед ним в долгу?

— Вам следовало мне рассказать.

Он поднял голову так, словно та налита свинцом, и в зеркале она встретила его обвиняющий взгляд.

— Простите, мистер Бентли Драмл, что я не была с вами абсолютно честна с самого начала, — съязвила она. — Однако пока не явились вы, эта тайна хранила нашу безопасность. И я делала то, что надо, чтобы Якоб был в безопасности. — Ее голос пресекся. — Чтобы избавить его от ужасной правды.

Потому что правда была слишком ужасна. Слишком жестока. Ей не хотелось, чтобы Якоб узнал и возненавидел весь мир.

— А вам не приходило в голову, что эта ужасная правда могла бы стать ключом к разгадке всей ситуации?

Он повернулся, чтобы облокотиться на тяжелый умывальный таз, скрестил руки на груди, а рукав его рубашки все еще был закатан над повязкой.

— У меня были другие мысли. — Милли уставилась на повязку и невольно, забыв, что сидит на кровати, откинулась назад, пока не повались на нее. Она рассматривала кожу его руки, густо усеянную веснушками под медно-красными волосами, не совсем такими, как те темно-рыжие локоны, которые он откинул с глаз. — И кому в этом мире я могу доверять? Вам?

На сей раз уже она не могла заставить себя посмотреть ему в глаза и потому уставилась на эту руку, подумав, что веснушки появились на палящем солнце, когда он работал на железной дороге. Невинный мальчик, выполняющий работу осужденного.

— Расскажите мне, — приказал он ей полушепотом. — Я послушаю.

Этого ей еще никто никогда не предлагал.

— Даже не знаю, с чего начать, — вздохнула она.

— Начните с того, кто мать это мальчика.

Милли кивнула, сердце забилось у нее прямо под горлом, как будто стремясь вырваться наружу. Сейчас ее так легко сбить, и она надеялась, что он ничего не скажет. Беспощадному мужчине, стоявшему против нее, облокотившись на умывальный таз, это ничего не стоило.

Без жалости.

— Меня зовут Миллисент Каролина Лапински, — немигающим взглядом уставившись на его руку, произнесла она. — Агнес, родная мать Якоба, была моей лучшей подругой. Ее настоящее имя Агнес Мертенская, и жили мы в польском квартале на Рипен-стрит в Уайтчепеле. Детство наше похоже. Мой отец умер, когда я была маленькой, ее отец их бросил. Моя мать допилась до смерти, ее — погибла от опиума. У нас обеих несколько братьев, но у нее еще две сестры.

Из мрачных глубин прошлого неотмщенным, но незабытым привидением всплыло лицо Агнес.

— Мы обе сбежали из Уайтчепела, как только смогли, и я уговорила ее вместе со мной вступить в актерскую труппу, несмотря на то что она была болезненно застенчива. Мы обе сменили фамилии. В моей, как мне тогда казалось, слышалось что-то парижское и изысканное. Агнес по мужчине, в которого влюбилась, лишь первому в ряду многих, разбивших ее сердце, стала Миллер.

Милли, наконец, подняла взгляд на загадочное лицо Арджента. Еще никогда прежде так страстно ей не хотелось заглянуть в чье-то сердце. Прочитать мысли. Его выражение, как всегда, ни о чем ей не сказало.

— Понимаете, мистер Арджент, мы с Агнес были абсолютно разные. Ей хотелось встретить настоящую любовь. А мне хотелось любви всей Британской империи, ради которой я пожертвовала личной жизнью. У меня не было ни любовников, ни беременностей, ни замужеств. Я осталась недотрогой и знала, что так я стану звездой. — Из ее горла вырвался страдальческий стон. — Теперь-то я понимаю, насколько все это кажется пустым по сравнению с битвой за жизнь моего сына. Да… Якоб изменил все. Агнес никогда мне не говорила, кто отец Якоба. Знаю только, что она его любила и была убеждена, что и он ее любит. Она сказала, что есть обстоятельства, о которых она никогда мне не рассказывала, из-за которых они не могут быть вместе. Я знала, когда она с ним встречалась, потому что она оставляла со мной Якоба на вечер, а потом несколько дней после свидания ходила как в воду опущенная. Однажды, когда Якобу было четыре года, она дала мне письмо и попросила не читать его, а хранить в надежном месте. Сказала, что это письмо от отца Якоба, что тот бросает, наконец, свою бездетную жену и делает Якоба своим законным наследником. Я никогда не видела ее настолько счастливой, настолько окрыленной надеждой. Она расцеловала нас с Якобом и оставила его мне на вечер. Сказала, что встречается с его отцом, чтобы обсудить их совместное будущее, и она все расскажет мне, когда вернется, но… — Прилив эмоций не дал ей продолжить.

— Она никогда больше не вернулась, — договорил Арджент то, что не смогла произнести она.

Милли почувствовала, как у нее скривилось лицо, и закрыла его руками.

— В тот день я сильно на нее рассердилась, потому что она взяла мои любимые перчатки. Но мне их вернул главный инспектор Морли… в ее… крови. На перчатках были вышиты мои инициалы. Ее тела так никогда и не нашли, только части. Только… одну часть. Ее матку. В которой все эти драгоценные месяцы она носила милого Якоба. Вырезанную из нее, как из животного. Вот когда… тогда я и поняла, что он в опасности. Я сменила труппу и взяла Якоба к себе. — Милли зарыдала, пальцами вытирая слезы.

Ей казалось, что она уже закончила носить по Агнес траур, однако страх и боль потери подруги, все трудности, с которыми ей, абсолютно не готовой к воспитанию ребенка, пришлось столкнуться на протяжении последующих пяти лет, свалились на нее с силой рушащегося здания. Это бремя усугублялось недавним нападением на Якоба, усталостью и тем, что, едва отдав свою девственность мужчине, она тут же разнюнилась перед ним. Как размазня.

— Что, если бы его сегодня ранили? — запричитала она. — Что, если бы меня убили, а его увезли бог знает куда? Кто его спасет? Кто будет любить его, если меня не станет?

Большие ладони взяли ее локти и помогли встать.

— Прекратите! — холодно, но вежливо приказал он. — Я… я не могу видеть вас такой…

Это она в нем знала, и ее унижение, кажется, заставило ее разрыдаться еще горше.

— Я не могу, — проговорила Милли между судорожными приступами горя и страха.

— Сегодня с вами и с вашим сыном все хорошо. Я обещал обеспечить безопасность вам обоим, и я сделал, как обещал. От любой угрозы, клянусь.

Поддавшись безрассудному порыву, Милли бросилась к нему, обняла и оросила его грудь слезами. И пусть лишь одна или две из них были слезами облегчения, благодарности, удивления от того, что мужчина, пришедший ее убить, стал их спасителем.

Она ожидала, что он останется холодным. Неподвижным и ледяным или, того хуже, примется ее упрекать. Но Милли было все равно, она достаточно натерпелась. Ей было просто необходимо опереться на что-то, на кого-то тверже и сильнее ее. Пусть на мгновение переложить гнетущее ее бремя на чужие плечи. А его были такими большими, такими невероятно широкими. Разве они не могли послужить ей поддержкой всего на одно мгновение?

Сначала он напрягся, его руки внезапно опустились, а она продолжала к нему прижиматься, но ее рыдания понемногу стихали. У ее влажной щеки и уха послышался гул, переросший в стук. Стук сделался ритмом, все учащающимся ритмом, и, внимая ему, она успокоились.

Может быть, потому, что она и вправду считала его мужчиной без сердца. А тут прямо перед ее ухом доказательство его наличия.

Затем он сделал нечто неожиданное. Вновь погрузил пальцы в ее волосы, но на сей раз не отстранил ее. Вместо этого привлек ее ближе, ближе, прижав ее голову к своему, теперь уже бешено колотящемуся, сердцу. Другую руку он положил на бархат, прикрывавший ее спину. Будь на его месте кто другой, она бы назвала его движения робкими, нерешительными. Но Кристофер Арджент никогда не колебался. Не боялся ничего, даже смерти. Так он ей сказал. Поэтому Милли была ошеломлена тем, что он, казалось, не мог твердо положить руку ей на спину.

Его дыхание было тяжелым, но размеренным, словно он его контролировал. Она слышала, как в его ребрах раздувались легкие. И ее дыхание начало подлаживаться под его ритм. Короткие прерывистые глубокие вдохи и длинные, ровные выдохи, каждый из которых снимал с плеч все больше и больше напряжения.

Господи, но он был твердый. Жесткий. Монолит силы и мощи. Она знала, что может ударить его, закричать на него, толкнуть и обругать, а он все спокойно стерпит и останется невозмутимым. Неколебимым. Недвижимым. И она даже не попыталась. Вместо этого погрузилась в него. А он продолжал стоять, молчать и еще позволять ей вцепляться пальцами в мышцы спины, а слезам орошать рубашку. Он не произносил бессмысленных слов утешения. Никаких банальностей или шуток, чтобы ее отвлечь и развеять ее чувства. Только молчание, и дыхание, и бесконечное терпение, которого она не встречала больше ни у одной живой души.