Раздраженная, Милли встала, уперши руки в боки.

— Вы собираетесь торчать тут на часах всю ночь или позволите мне немного побыть с сыном?

Он сжал челюсти, и ей на миг показалось, что он откажет.

— Сегодня я могла его потерять, — произнесла она мягче. — Мне просто нужно несколько минут.

Он взглянул на Якоба, его челюсти разжались, он кивнул, сделав шаг, чтобы обойти ее.

Вздох облегчения Милли пресекся его гигантской ладонью, сжавшей ее плечо всей силой железной хватки. Его глаза горели, расплавленное пламя растопило лед, который она привыкла видеть в его взгляде.

Раньше она никогда так не боялась.

— Десять минут. — Хватка усилилась, но потом в его взгляде что-то мелькнуло, и она почувствовала, как он дрогнул, прежде чем отпустить ее. — Десять минут, а потом вы — моя.

Он устремился к дверному проему, из которого вышел Уэлтон.

— Я уже заждался.

Милли не дышала, пока за ним не закрылась дверь.

Десять минут. Они пролетят незаметно.

Руки у нее тряслась, когда она укрыла сына одеялом, убрала с его лба пряди волос, и смотрела, как трепещут его сомкнутые веки. Она надеялась, что ему снились хорошие сны. Не из этой новой жизни, полной опасностей, наемных убийц и мрачных теней прошлого.

Десять минут.

Или уже девять. Глядя в лицо своему драгоценному мальчику, она знала, что все это время Арджент дал ей, чтобы приготовиться сделать то, что она обещала. Округлость щеки сына светилась в мягком свете лампы, и, размышляя обо всем этом, Милли задумалась о мужчине, которому в эту ночь отдастся.

Он упомянул мать. Шлюху. Но в темноте экипажа и в его на сей раз не монотонном, как обычно, голосе, ей послышалось нечто вроде ностальгии. Такой человек, как Арджент… легче представить, что он порожден геенной огненной в мрачном запретном месте. Сразу смертоносным и жестоким человеком без совести. Казалось, что он связан с чем-то более темным и бесконечно более жестоким, чем Бог. Словно в нем чего-то недоставало.

Но ведь это невозможно?

Когда-то он тоже был маленьким, как этот ребенок перед ней. Беспомощным. Может быть, даже невинным.

Разве он родился, как кто бы то ни было еще, с желанием убивать? С желанием отнимать жизнь? Или его воспитал какой-то подлый злодей, сделавший из него того, кто он есть? А если недостающего в нем его лишили? А что если и его жестокость, и склонность к насилию и кровопусканию тоже пробрались в спальню?

Слезы защекотали глаза Милли, и она быстро сморгнула их, не поняв, слезы это страха или сострадания, однако одно она знала наверняка. Плакать без причины она ненавидела. Кроме того, эти вопросы бесполезны, поскольку через считаные минуты она узнает ответы.

«Я уже заждался», — сказал он.

Что ж, подумалось ей, не он один.

Глава шестнадцатая

Несмотря на постоянные уколы и жгучую боль, Арджент, зашивавший в ванной комнате свою рану, никак не мог справиться. Конечно, пока он держал нить, та стягивала разрезанную плоть предплечья, однако боль не отвлекала от мучительно трущегося о брюки возбужденного естества. И он не мог сказать, что его больше раздражало, порез или член.

Поскольку рану он получил защищаясь, порез шел от самого локтя, и ему пришлось идти к единственному в своей берлоге зеркалу и шить менее ловкой рукой, глядя на отражение.

Несколько раз ему не удавалось сделать ровный стежок, и он начинал сначала. Фактически он больше вредил, чем помогал. Сначала он даже не понимал, насколько длинна и глубока рана. Повязка почти полностью остановила кровь, и только когда он нес ребенка, рана начала медленно кровоточить.

Десять минут. Возможно, ему следовало дать ей больше времени.

Он снял с себя запачканную кровью рубашку и приказал Уэлтону принести ему чистый бинт.

Уэлтон принес все необходимое и поставил на длинную скамью у стены под единственным окном ванной.

— Если бы вы мне позволили, господин Арджент, я вмиг зашил бы вашу рану, — проговорил он.

— Я не привык позволять людям шастать около меня с острыми предметами, даже если это всего лишь игла.

Уэлтон, разумеется, был об этом прекрасно осведомлен, но никогда нелишне предложить.

— Очень хорошо, сэр, но позвольте вам напомнить, чтобы вы надели чистую рубашку, не то испугаете леди.

Сдвинув брови, Арджент задумался. Возможно, ему следовало лучше к этому подготовиться. Впервые за много лет он потратил минуту, чтобы по-настоящему изучить свое отражение.

Он вправду уродливый ублюдок. И даже зная, что иногда сильные черты его лица могли привлекать, он был абсолютно убежден, что его тело внушает отвращение. Его торс был словно развернутая хроника непрерывного насилия.

Согнутые плечо и рука Арджента заставляли слегка подрагивать гладкие мышцы ниже подмышки и следы ужасно залеченных ожогов, чудовищно расплывшиеся от места нанесения раны.

Пока Уэлтон развертывал белую накрахмаленную рубашку, повседневную и свободную, Арджент насчитал следы от двух пулевых ранений, семи глубоких ножевых ран, а на что была похожа его спина, он даже представить не мог. Когда-то его ранили электрохлыстом, который принес садист-охранник, чтобы заставить заключенных упорнее работать.

Это был ужасный день. Ужасный, кровавый день. Он был совершенно уверен, что те шрамы все еще остались, но ему никогда не хотелось посмотреть.

А что, увидев это, подумает о нем Милли? Убийца? Покровитель? Насильник?

Любовник?

Скорее монстр.

— Думаю, вы правы, Уэлтон, я надену эту рубашку.

Обоим потребовалось некоторые усилия, чтобы надеть на него и не испачкать рубашку, но едва застегнув ее, он закатал правый рукав выше локтя и возобновил утомительное сшивание раны.

— Я буду рядом, если понадоблюсь вам или мисс Ли Кер, — многозначительнее, чем когда-либо, сообщил ему Уэлтон.

Сосредоточенно нахмурившись, Арджент кивнул и был предоставлен себе.

Боже, просто невозможно сделать нечто, требующее такой исключительной ловкости, с таким стойким, небывалым у него возбуждением, заявлявшем ему, что рана могла подождать.

Но не женщина.

Однако совокупляться с такой женщиной, как Милли Ли Кер, с глубокой кровоточащей раной на руке даже ему казалось варварством.

Он хотел быть абсолютно уверен, что ее прекрасной фарфоровой кожи никогда не коснется кровь. Сам он готов был в крови искупаться, но не позволит ей коснуться такой женщины, как она.

Мать. Пекущаяся снять обувь, чтобы не запачкать простыни и поудобнее уложить спящего ребенка. При воспоминании о том, с какой нежностью, на которую способна только любящая женщина, она убрала волосы с закрытых глаз Якоба, он ощутил незнакомое и странное порхание в груди. Словно в ее ловушку залетел колибри и, трепеща крыльями, искал выход.

И от этого слабого трепетания под ребрами у него перехватило дыхание.

Дверь ванной скрипнула и приоткрылась, и Арджент стиснул зубы.

— Уэлтон, принесите мне из шкафа водку. Полагаю, эта рана слишком долго была открыта. Не хочу, чтобы началось заражение.

Дверца шкафа открылась и закрылась, а Арджент, сделав один из стежков шире, чем следовало, проклинал свою косорукость.

— Это ваша кровь была на ковре в моей гримерке?

Арджент мог на пальцах одной руки сосчитать случаи, когда он был по-настоящему поражен. И каждый раз все заканчивалось болью, не стал исключением и этот, когда при звуке голоса Милли Ли Кер он со всего размаха вогнал в кожу иголку.

Бутылку водки она, прижав к старинному жемчугу и бархату своего костюма, несла, словно вино причастия, а приближалась к нему, будто он был раненым медведем.

— Все это время вы были ранены.

Арджент не знал, как отвечать, поскольку утверждение больше походило на обвинение. Кроме того, из ее прически выбился беспорядочный поток кудрявых волос, ниспадая на грудь ониксовым водопадом. Как ему, черт возьми, два слова связать, когда она так выглядит?

Он хотел ее. Боже, как он хотел ее.

Хмуро опустив углы ярко-красных губ, она проскользнула мимо, чтобы поставить бутылку на скамью у окна рядом с чистыми бинтами, которые отодвинула в сторону.

Арджент замер, глядя на нее, с наполовину зашитой рукой, заинтересованный, что она собиралась делать дальше.

Она села. Подняла взгляд на него и, сделав широкий жест, произнесла:

— Вы терзаете руку. Позвольте мне закончить.

Он поглядел на свою работу в зеркале. Ее наблюдение было верным: те несколько стежков, которые ему удалось сделать, походили на усилия слепца или несмышленого ребенка. Он всегда сам зашивал свои раны. Для человека навроде него было небезопасно показывать другим свои слабые места.

— Я почти закончил, — заверил он.

— Вы только начали, — не согласилась она. — Теперь садитесь, я знаю, что делаю.

Пришла целая жизнь с тех пор, когда кто-то осмеливался с ним спорить, не то что приказывать. Мгновение он постоял, решая, что делать, и затем, только потому, что просто не смог представить себе ничего другого, подошел к окну и встал перед ней.

— Откуда вы знаете? — усомнился он.

Милли повернулась к бутылке, взяла один из бинтов, и на ее лице появилось решительное выражение, которого он прежде не видел.

— У меня два старших брата и младший. В моем доме кому-то вечно нужно было что-нибудь зашивать.

— Где они теперь? — спросил он, сильнее, чем она, пораженный тем, что его неожиданно заинтересовала ее жизнь.

Взгляд ее помрачнел, и он пожалел, что спросил.

— Двое иммигрировали в Америку, а со старшим братом… мы не близки.

— Почему? — настороженно спросил он.

Опрокидывая бутылку, чтобы увлажнить бинт, она усадила его и потянулась к его руке.