Своим телом.

При виде того, как маленькие руки Якоба ловко ставили холст, в его груди поднялось непривычное чувство. Во рту стало горько, а кожа показалась грязной. Больше всего выбивало из колеи то, что неприятное ощущение, казалось, возбуждал он сам.

С холста смотрела Милли Ли Кер, изображенная в платье изумрудно-зеленого цвета стоящей посреди разбросанных в беспорядке роз. Цвета были наложены густо, а нос походил на веретено, однако улыбка, высокие скулы и тяжелые темные волосы схвачены безошибочно.

Влекомый к портрету, равно как и к модели, Арджент сделал один, затем другой шаг вперед.

— Ты… нарисовал свою мать, — сказал он очевидное, мучительно осознавая, что не знает, о чем говорить с ребенком. В силу своей профессии он редко бывал в обществе детей. Единственным ребенком, с которым он более или менее регулярно общался, была Фэй Мэри, крошечная дочка Блэквелла, но она лишь пищала, пускала слюни и все тянула в рот.

Раньше ему и в голову не приходило, что в ближайшие годы с ней можно будет… поговорить.

— Я собираюсь подарить ей на день рождения, — собравшись с духом, проговорил Якоб, изучая работу и поправляя очки на переносице.

— Замечательное сходство.

Повернув голову на тонкой шейке, чтобы на него посмотреть, мальчик судорожно сощурил глаза.

— Вы так говорите, потому что вы добрый, — обвиняюще произнес он.

— Я говорил не из доброты, — сухо проинформировал его Арджент. — Будь эта картина плоха, я бы посоветовал тебе не дарить ее матери.

Мальчик закусил губу.

— Нос не удался, — с вызовом произнес он.

Он подошел еще на шаг, и пол не разверзся под ногами.

— Наверняка это поправимо.

Кивнув, мальчик вновь закусил губу и опять повернулся к холсту.

— Знаете, что самое сложное, когда ее пишешь?

— Нет, — честно ответил Арджент, и потянувшись за полоской ткани, показавшейся достаточно чистой, приложил ее к костюму и обмотал вокруг ножевой раны, чтобы остановить кровотечение, пока мальчик отвлекся. Рана была не так плоха, чтобы требовался немедленный уход. Позже он ее зашьет.

— У мамы темные глаза, как я нарисовал, но свет… в них. Оттуда. Я не могу… я не могу понять. Я не знаю, как написать. Мне кажется, дело не в глазах, в лице. Во лбу, и щеках, и… — Его маленькие плечи поникли, и он пронзил его еще одним мрачным взглядом. — Вы, наверное, думаете, что я говорю глупости.

Арджент покачал головой и закончил одной рукой завязывать узел на своей импровизированной повязке.

— Нет. Я точно знаю, о каком свете ты говоришь. Я уже неоднократно обращал на него внимание.

Ребенок опасливо глянул через плечо.

— Вот почему вы ее поцеловали?

— Отчасти.

Возможно, Арджент мало знал о детях, но знал, что причину, по которой он поцеловал мать мальчика, лучше не описать. Как и то, почему он с ней рядом.

На смену робости пришла озорная смелость.

— Вы собираетесь поцеловать ее еще раз? — выпрямившись, Якоб задрал подбородок и выпятил впалую грудь. — Не хотите сначала на ней жениться?

Что-то тяжелое сорвалось внутри Арджента.

— С чего, бога ради, ты это взял? За таких, как я, замуж не выходят. Никогда.

Якоб сморщил нос.

— В школе Родни Битон сказал, что, если мужчина целует женщину в рот, он обязан на ней жениться, или женщина погибла.

Тревога вновь исказила его лицо, и он нервно поправил очки на переносице.

— Вы ведь не хотите маму погубить?

Арджент не мог заставить себя ответить на этот вопрос, не мог серьезно вникнуть в вопрос, по крайней мере не сейчас, когда в его крови все еще играло насилие, а образ безупречной невинности, моргая, уставился на него неуловимо знакомым взглядом.

У погибели множество различных значений, в зависимости от инстанции, выносящей приговор. В некоторых кругах достаточно даже пребывания в одной комнате с ним, чтобы погубить женщину. Стоит только вообразить, как стало бы известно то, что он, оставшись наедине, намеревался с ней сделать. А шлюхи, чьими услугами он пользовался, казалось, не слишком по нему сокрушались. В действительности вряд ли хоть одна из них всполошилась, реши он не купить ее любовь еще раз.

— Нет.

Абсолютно бессмысленно.

Но… погубить? Проведя с ним обязательную ночь, Милли сочтет себя погубленной? Впервые за много десятилетий Ардженту стало гадко и передернуло даже от самого себя.

В чем дело?

Отведя взгляд, он пробормотал:

— Родни Битон — дурачок.

— Точно так же сказала мама, когда я спросил, вы ли мой отец. Хотите увидеть мое сокровище? — просияв, спросил он.

Арджент поперхнулся, а маленький болтун вновь издал какой-то автоматический звук навроде акцента.

Отец? Веселое слово, если не задумываться об ответственности.

Достав коробочку, которую он сжимал во время схватки с Доршоу, Якоб жестом пригласил Арджента сесть в плюшевое кресло и снова водрузил очки туда, где им положено было находиться.

За неимением лучшего Арджент подчинился.

Голос Якоба зазвенел от восторга.

— Глядите, — выдохнул он, отпирая коробочку и показывая ее открытой.

Арджент нахмурился.

— Это краска.

Боже, он надеялся, что это краска, в противном случае даже для него было бы уже слишком.

— Не просто краска, — настаивал мальчик, и его лицо осветилось благоговением, как при виде иконы. — Это особый оттенок пурпура, получаемый в Южной Америке из крыльев кошенильного жука. Это настоящий красный. Самый красивый и дорогой. В мамином портрете я взял его только для роз. Сначала мне было жалко жуков, которым обрывают крылья и они больше не могут летать. Но потом я подумал: будь я кошенильным жуком и попроси меня отдать крылья ради такого цвета, я бы согласился. С радостью.

Наверняка мальчик никогда не жил в заточении. Никогда не был заперт за стенами из железа и камня, и, глядя на небо, страстно ненавидел птиц, способных прилетать и улетать, когда пожелают.

— Умей я летать, я бы ни за что на свете не отказался от этого.

Прежде Арджент не испытывал затруднений, встречаясь с голубоглазым взглядом ребенка, даже когда мальчик упорно его рассматривал.

— Вы так думаете, потому что вы не художник.

— Не вопрос.

Но они часто окрашивали стены тем же оттенком красного.

— Однако я считаю, мы ведь можем думать по-разному и тем не менее оставаться друзьями?

Арджент пожал плечами.

— Почему бы и нет. С моими союзниками мы мыслим по-разному. Что не мешает нам сотрудничать.

Якоб запер свое сокровище и спрятал его.

— Мистер Арджент, вы мне нравитесь, — объявил он. — Нравитесь, потому что не врете мне из-за того, что я еще не взрослый. Если хотите, можете продолжить целовать мою мать, пока вы ее не губите.

Кристофер едва сдержался, чтобы не сказать ребенку, что ему не требуется его разрешения. Во время их короткой, но содержательной беседы, все следы страха и слез испарились. Юный Якоб был увлечен своим искусством, и обсуждение этого предмета отвлекло его от пережитого ужаса с Доршоу. Ардженту не хотелось, чтобы мальчик снова замкнулся, а он не знал бы, как его успокоить до прихода матери. Слезы явно были женской прерогативой.

Кроме того, память, грозя вырваться из холодной пустоты, в которой была заперта, вернула его на два десятилетия назад в чернильную темноту его прошлого. Болезненный догляд мальчика за матерью. Инстинктивная ответственность защитника жалкой семьи из двух человек, в отсутствие взрослого мужчины падающая на худые юные плечи.

Это признание. Это… разрешение. Редкость, происходившая из уважения и доверия, которые нелегко заслужить.

Арджент кивнул мальчику.

— Я…

— Якоб! — растревожил обоих отчаянный клич, сопровождаемый топотом бегущих ног. — Якоб!

— Мама? — совсем как маленький отозвался мальчик.

Раскрасневшаяся и рыдающая, в комнату влетела Милли. Схватила и, оторвав от пола, в панике прижала мальчика к груди.

— Якоб, сынок, мой мальчик, moja słodka piçkna syn[8].

В истерике она перешла на родной язык.

Освободившись от необходимости быть храбрым, ребенок уцепился за мать руками и ногами и разрыдался от испуга у нее на шее. Они надолго так застыли, плача. Обнявшись. Достаточно долго для инспектора Мактавиша и для того, чтобы в комнатку смог протиснуться мужчина, накрашенный так же густо, как Милли.

Почти все это время Арджент, увидев ее вновь, приходил в себя от шока. Почти так же, как в забытые моменты, проведенные врозь, насколько динамически красива она была вблизи. Эта красота поразила его как удар.

Брови новоприбывшего, и без того нарисованные комично высокими и темными по сравнению с его сединой, опасно приблизились к отступающей линии роста волос, когда он оглядел комнату. Его безупречный черный вечерний костюм и белые, как ангельская кожа, перчатки чуть не лопались по всем швам.

— Ну и дела! — пронес он голосом, больше годящимся для сцены. — Парень ранен? На ковре пятно крови.

Арджент спрятал раненую руку за спину.

Страдальчески застонав, Милли вместе с сыном опустилась на колени, посадила его и провела руками по его волосам и лицу.

— Боже, Якоб, у тебя кровь? Он тебя ранил?

Она разорвала его крошечную куртку и принялась искать рану.

Якоб протестующе заворчал и вырвался из ее цепких пальцев, не желая в присутствии мужской аудитории показывать потребность в материнской опеке.

— Я в порядке, мама, — фыркнул он, распрямляясь. — Он меня не трогал… Он пришел за тобой.

— Боже, — воскликнул пожилой мужчина.

Арджент не сразу, но узнал в нем распорядителя спектакля.

— Мне не терпится узнать, как ты выжил?