Керриган Берн - Опасное увлечение

За решеткой, лишь отдаленно напомнившей окно, блестела жаровня, а Кристина Арджент дрожащими руками подбрасывала в огонь большое полено.

Несмотря на жуткий холод зимой и невыносимую жару летом, Кристофер и его мать считали везением, что единственное отверстие, дававшее приток воздуха в их крошечную камеру, не больше иллюминатора. Там, где даже в нежный весенний день разило гнилью, легкий ветерок был дороже золота.

— Мама? — на цыпочках войдя в отрытую дверь, он опустился на колени рядом с ней, и его онемевшие конечности мгновенно почувствовали согревающее тепло пламени.

Утром она вымыла и заплела длинные кудрявые каштановые волосы, а сейчас они висели растрепанными локонами, скрывая от его взгляда опущенное лицо.

— О, голубок, это ты. — Радость в ее голосе казалась тусклой, она спрятала руки в копне волос и, резко их опустив, протерла глаза. Она попыталась встать, но прежде чем он успел посмотреть на нее, отвернулась и уставилась на самодельный календарь, вбитый камнем на стене. — Я думала, ты с мистером Пином.

Стоя к нему спиной, она задрала потрепанный передник и вытерла им лицо.

— Он… мастер Пин, — тихо сказал Кристофер, глядя на жалкое пламя. На этот раз дров было не так много. Их едва хватит на неделю, а следующий привоз только через месяц.

— О да, — громко сказала она, скрывая всхлип. — Конечно, я знаю. — Истертым куском сланца она сделала пометку, означавшую, что миновал еще один месяц в Ньюгейтской тюрьме. Ее движения были резкими, почти болезненными. Знак, оставленный ею на стене на удивление неверной рукой, был глубже и шире других.

— Ты… — она прочистила горло, — ты хорошо провел время с мастером Пином?

— Да, — ответил он после осторожной паузы. — Мама, посмотри на меня.

Ее рука, сжимавшая сланец, упала, но Кристина даже не пошевелилась, чтобы повернуться к нему, натянув на плечи потертую серую шаль.

— Голубок, осталось сорок восемь месяцев, ты можешь в это поверить? — Его встревожила наигранная бравада в ее обычно ровном голосе. — Еще четыре года, и мы с тобой будем свободны. Свободны делать то, что нам нравится. Я буду работать швеей и сплету красивые кружева для прекрасных дам. Знаешь, я славилась качеством своих кружев.

— Я знаю, мам, — прошептал очень взволнованный Кристофер. Он слышал эти слова и раньше, но для него они мало что значили, поскольку он никогда в жизни не видел кружев, и ее рассказы казались ему бессмысленными. — Дай мне посмотреть на твое лицо.

— А ты поступишь учеником к ремесленнику. Может быть, мистер Докери все еще работает на верфях. У нас будут свои комнаты с дровяной плитой и камином с каменным очагом. Нам никогда не будет холодно.

Встав на ноги, Кристофер отошел от огня и приблизился к матери. Он хотел обнять ее за талию, но не решился, потому что был весь пропитан дождем и ей стало бы холодно. Вместо этого он проскользнул между ней и стеной и поднял руку, чтобы убрать с ее лица волосы.

Все было не так плохо, как он ожидал. Нижняя губа рассечена, но не кровоточила.

Кристофер на секунду зажмурился. Ему было одиннадцать лет — достаточно взрослый, чтобы понимать, что эти раны причиняли ей боль. Это сотворили с ней охранники, пока его не было. Она им отдалась. И все только для того, чтобы он мог позволить себе крохи, которые они соизволили бросить ему.

Она была бледна, ее глаза — красны от слез, но она оставалась его матерью. Его высокой, красивой, отважной матерью. Женщиной, давшей ему все: от крепких костей, хороших зубов и волос цвета ржавчины старинных железных петель до последнего куска еды и улыбки, бывшей единственным украшением их серого мира.

В нем нарастала знакомая ненависть, и он оскалился.

— Мама, ты больше не должна их пускать, — прорычал он, — мне не нужен огонь.

Светлые глаза, такие же голубые, как и его собственные, быстро заморгали, когда она убрала мокрые волосы с его глаз.

— Конечно же, нужен, голубок, — напевно произнесла она. — Только посмотри на себя — мокрая ирландская крыса, которую едва не утопили. — Она схватила его сильными, ловкими руками и стала стягивать с его груди насквозь промокшую рубашку. — Подойди сюда и согрейся, а то недолго простудиться и помереть. Я схожу за банками с ужином.

Он заметил, что она слегка прихрамывала, и от злости и беспомощности у него застучали зубы. Но мать была упряма, а когда она в таком настроении, разговаривать с ней бесполезно.

Они молча ели мясо, глядя на огонь. Кристина была погружена в себя и рассеянна, Кристофер кипел от возмущения и шумно дышал.

Ву Пин не знал, о чем говорил. Не понимал. Как можно совладать с такой любовью? Как не ненавидеть людей, которые использовали его мать? Или не страшиться того, что они еще могут сотворить?

Эмоции унять невозможно.

Он скажет старому дураку при следующей встрече.

— Кристофер, — прошептала его мать, оторвав взгляд от раскаленного угольного пласта. Она редко называла его иначе, чем «голубком», любимым своим ласковым именем. — Кристофер, я хочу, чтобы ты знал: со мной все в порядке. И что все, что я делаю, я делаю потому, что этого заслуживаю, и потому, что ты заслуживаешь лучшего.

— Мам, ты, черт возьми, не заслуживаешь… Они не должны… только не ради меня. — Он не мог произнести этих слов, но его щеки горели от стыда.

— Следи за своим языком, — резко сказала она, но тут же смягчилась. — Сынок, ты не знаешь мира за пределами этих стен. Того, насколько он удивителен и прекрасен, красив и ужасен. Ты не знаешь, какова жизнь на самом деле. Никогда не видел настоящего заката и не ел свежей еды. — Ее глаза снова наполнились слезами. — И все из-за меня. Потому что я преступница.

— Это ерунда, — возразил он, но она перебила его.

— Голубок, ты когда-нибудь увидишь. Увидишь все, чего был лишен, и, может быть, возненавидишь меня за это.

— Я никогда тебя не возненавижу, — поклялся он, подбегая к ней, чтобы устроиться у нее под боком, а она накинула свою шаль на его обнаженные плечи.

— Надеюсь, сынок, — прижалась она щекой к его голове. — Но никто не знает, на что способен, пока…

— Пока что?

Тяжело вздохнув, она встала и потрогала его рубашку, висевшую на ржавом гвозде. В этой сырости жаром их скудного огня было невозможно ничего высушить. И хотя она протянула ему слегка подсохшую рубашку, когда он надел ее, кожу обжег холод.

— Голубок, пора спать.

Послышался громкий лязг закрываемых железных решеток, тяжелые двери захлопнулись, и в запертой на ночь тюрьме эхом разнеслась перекличка охранников и крики заключенных. Подошла приземистая женщина с кислым лицом, пересчитала всех по головам и закрыла камеру, а затем Кристофер и его мать разошлись по своим матрасам.

Кристофер с тоской вспоминал, как они с жадностью приникали друг к другу. Она обвивала его своим телом и пела ему песни в надежде заглушить ужасные звуки ночи.

Теперь уже нет. С тех пор, как он начал засыпать и просыпаться, ощущая странное жгучее удовольствие, сжимавшее чресла и изливавшееся в брюки.

Тогда она, сдерживая задумчивую улыбку, стала спать отдельно, и, зардевшись, попыталась объяснить, что он превратился в мужчину.

Кристофер мрачно подумал, что не хотел быть мужчиной. Нет, если это значит превратиться в беспощадное животное, навроде Тредуэлла или старого сморщенного дурака, такого, как мастер Пин.

Он просто хотел, чтобы его обнимали.

И тут тихий дождик обернулся бурей. Гром встряхнул старые камни Ньюгейта, и молнии сквозь их крошечное окошко отбрасывали грозные тени.

— Мы споем сегодня? — спросила его мать, и Кристофер улыбнулся в темноте. Он втайне надеялся, что она спросит. Буря его разозлила, а шумы Ньюгейта показались особенно несносными.

— Что споем? — спросил он.

— Как насчет моей любимой ирландской мелодии?

Они запели.

Страшный скрежет по каменному полу раздался у самого уха Кристофера, вырвав его из теплого сна и сбросив на холодный пол. Он сел, моргая в темноте. На улице все еще бушевала буря, и вспышка молнии осветила его спящую мать. Над головой раздался гром. На мгновение он решил, что его разбудил гром, но скрежет по камню был так на него не похож, что он подумал только об одном — о тяжелой железной двери между мужским и женским отделением тюрьмы.

В зале раздались низкие голоса. Мужские голоса. И шаги. Но не охранников. Тех он знал. Они ступали уверенно, громко стуча крепкими подошвами тяжелых ботинок.

Кристофер приложил ухо к полу. Шаги тихие. Ноги были голыми.

Когда новая вспышка молнии отбросила на стену угрожающие тени, его охватил страх. Но эти шаги не были иллюзией.

Они принадлежали мужчинам, вторгшимся в его камеру.

Это были не охранники, насколько он мог судить по тому краткому мигу, пока их видел. Даже для заключенных они были грязными. Страшными. Ухмыляющимися. Рычащими.

Кристофера грубо схватили и подняли чьи-то руки, и он сражался, как дикарь. От страха он позабыл все наставления мастера Пина. Он не мог понять, где пол. Не мог сжать кулак. Он просто был не в силах, как ни старался, справиться с мужчиной в три раза больше него.

— Кристофер! — крикнула мать в темноте. — Кристофер, беги!

Беспримерный парализующий ужас держал его в таком же плену, как гигант, навалившийся коленом на спину и вжимающий щеку в пол.

Тредуэлл осуществил свою вчерашнюю угрозу.

— Пожалуйста, не троньте сына! — просила его мать.

— Мы здесь не ради мальчика, — засмеялся один из них. — Но только пикни, и мы ему кишки выпустим. Ну, кто из нас будет первым?