Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.

Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.

Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.

А потом, в ноябре того богатого событиями года, в доме Алексея появился незнакомец. Его звали Сет Гаррет, и он был авантюристом, игроком, а некоторые поговаривали, что и самим дьяволом. Но для меня он стал сначала спасением, а потом мукой мученической.


Я знала, что дядя принимает гостя. Через замочную скважину я подслушала, как Василий, престарелый слуга, рассказывал на кухне домоправительнице, что хозяин играет в карты с каким-то заморским господином, которого встретил в салоне мадам Малиновой, и что иностранец выигрывает. Это вызывало у обоих грустные мысли: все в доме знали, что бывает, когда хозяин теряет деньги за карточным столом.

А потом я услышала слова Василия:

– Уедет он спозаранку. Вроде в Париж. И зачем только было приказано проветривать и убирать комнату, коли гость и спать-то не ляжет. Играют по-крупному: скоро хозяин спустит все до копеечки.

Алексей всегда играл до последнего: пока не проиграется в пух. Прежде чем уйти к себе наверх тем вечером, я поймала старого слугу и спросила:

– Василий, а где это – Париж?

– Париж? – буркнул он. – Зачем тебе? И откуда мне знать, где Париж. Ничего я не знаю…

– Он на юге? – настаивала я. Брянск был на юге, это я знала точно. А если я доберусь до Брянска, то легко догоню свой табор.

– На юге? – Голос старика прерывался. – Да-да. Может, и там. Только это отсюда далеко, за границей.

Спала я обычно на чердаке. Я сама попросилась туда, и мне нехотя разрешили, хотя тетка и не понимала, почему я не могу спать в постели, с простынями и подушками, как все нормальные люди. Я безуспешно пыталась объяснить ей, что кровать для меня слишком мягкая, а простыни похожи на саван. Для цыган все, что символизирует смерть, – табу. Белый – цвет смерти, и цыгане никогда не носят белую одежду.

Моей кроватью на чердаке служило красное пуховое одеяло. Я просто заворачивалась в него и спала. Я любила свой чердак. Здесь я была ближе к звездам, ближе к свободе и дальше от всех обитателей дома.

В ту ночь мне приснился восхитительный сон. Мне казалось, что я скачу по широкому лугу на огромной черной лошади. Лошадь мчалась так быстро, что копыта не касались земли. Мы летели! Все выше и выше, и когда я смотрела вниз, то видела маленькие крестьянские домишки и квадратики садов, узкие ленточки дорог и людей, копошащихся под палящим солнцем, как муравьи. Они поднимали головы и смотрели на меня с удивлением, а я смеялась.

– Схватить ее! – кричали они. – Схватить Рони-цыганку!

Я махала им рукой, пришпоривала коня, и мы взмывали еще выше над вершинами деревьев. Какое божественное ощущение! Даже сейчас, если закрыть глаза, я могу вспомнить его.

Затем что-то резко вырвало меня из объятий сна, и чудесное видение исчезло.

– Просыпайся! – Чьи-то руки грубо встряхнули меня, и чей-то голос нетерпеливо произнес: – Просыпайся, ленивая свинья! Ступай к хозяину быстро!

– Убирайся прочь, – простонала я, натягивая одеяло на голову и отчаянно пытаясь вновь вернуться в свой сон, в сладкое ощущение полета.

– Вставай! – Чья-то нога пребольно ударила меня под ребра.

Я открыла глаза. Держа в руке свечу, рядом стоял Василий. Он ухмылялся, скаля зубы. Я с трудом села, дрожа всем телом: на чердаке сквозило, а на мне была лишь тонкая рубашка без рукавов. Я посмотрела в маленькое чердачное окно. Светало. Затянутое облаками небо было нежно-розовым, шел снег.

– Ну что тебе, Василий? – хмуро пробурчала я и почесала голову. – Убирайся, оставь меня в покое.

С силой, неожиданной в таком старике, он рывком поднял меня на ноги.

– Поднимайся! – угрюмо повторил он. – Хочешь, чтобы хозяин избил меня из-за твоей лени? Или, еще хуже, продал?

– Что в этом плохого? – Я потерла глаза кулаками и зевнула. – Будут твоими хозяевами хорошие люди, а не это живо…

– Хватит болтать! Пошли, Алексей Николаевич не любит ждать! – Василий потянул меня за собой. Я пробормотала, что мне надо одеться, но он нетерпеливо отмахнулся.

– Некогда копаться! Давай, ленивица, шевели ногами! Хозяин сказал, что хочет видеть тебя сию минуту! Сию минуту!

Мы спустились по узким ступеням на второй этаж, где находились хозяйские спальни, затем по широкой парадной лестнице вниз, на первый этаж. Василий довел меня до гостиной, легонько постучал и, втолкнув меня внутрь, закрыл дверь.

Комната была ярко освещена. Горели все свечи – и на стенах, и на столах. Моим глазам потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к свету. Я стояла, зевая и потягиваясь, и терла глаза руками.

– Иди сюда, мерзкая девчонка! – рявкнул дядя. – Выйди на середину комнаты, чтобы мсье Гаррет смог тебя разглядеть получше.

Дядя подошел и опустил свою потную ладонь мне на плечо. От него несло табаком и водкой. Я гневно стряхнула его руку.

– Вот она, мсье. Ваша девственница! Желаю вам повеселиться! Ха-ха-ха!

Его смех отозвался страшным эхом. Дядя сильно толкнул меня, и я полетела вперед, прямо в руки незнакомца. Он придержал меня за плечи, не дав упасть. Я быстро выпрямилась и отскочила. Это был тот самый иностранец, о котором судачил на кухне Василий.

Интересно, откуда он приехал? Он не походил на русского. Это был большой, грузный мужчина, с широкими плечами и крепкими мускулами, бугрящимися под одеждой. Лицо словно подтверждало мое первое впечатление: оно было почти квадратным, с суровым выражением. Незнакомца едва ли можно было назвать красавцем. В длинных кудрявых черных волосах (и еще больше в бороде) проглядывала седина, хотя, судя по гладкой коже на щеках и вокруг глаз, ему было не больше двадцати пяти. Крупный нос был явно когда-то перебит, и на переносице виднелся маленький шрам. Еще один багровый шрам спускался по левой щеке и терялся в бороде. Видно было, что этому человеку пришлось нелегко в жизни, однако его одежда была безупречно элегантной. Он носил сюртук из темно-коричневой шерсти, плотно облегавшие ноги желтовато-коричневые бриджи и отполированные до блеска сапоги для верховой езды. На серебристо-серый жилет падали каскады кружев.

Он окинул меня беглым, слегка презрительным взглядом, глядя, словно покупатель на ярмарке, которому предложили клячу вместо настоящего скакуна. Затем гость зевнул, прикрывшись ладонью, и отвернулся. Я неожиданно разозлилась, хотя и понимала, что выгляжу крайне непривлекательно в своей бесформенной рубашке: высокая, трогательно худая, с узкими бедрами и только слабым намеком на грудь. Мои волосы были всклокочены со сна, а лицо искажала гримаса ярости. Могу поспорить: глаза мои горели, как два уголька, под спутанной копной нечесаных волос.

– Ну, как она тебе? – требовал ответа дядя. – Разве не хороша?

– На мой вкус слишком молода, – холодно заметил незнакомец. У него был низкий, довольно приятный голос. По его напряженной спине я догадалась, что гость разгневан – видимо, мой дядя пообещал ему настоящую русскую красавицу.

– Молода? – вскричал Алексей. – Разумеется, она молода! Девственницы такими и должны быть, иначе возникает сомнение в их невинности. – Дядя подошел ближе, и я гневно сжала руки в кулаки. – Разве не так, крошка? – промурлыкал он пьяно. Негодяй поддел пальцем мой подбородок и приподнял мне голову. Затем наклонился, словно собираясь поцеловать меня.

– Что тебе надо? – Я стряхнула его руку и шагнула в сторону. – Зачем ты привел меня сюда?

– Я сделал небольшую ставку за игрой в «фараона» сегодня ночью, – сообщил мне дядя, – и проиграл. Поздоровайся с мсье Гарретом. На сегодня ты принадлежишь ему.

Боже мой, мерзавец поставил меня на кон в карточной игре, как какую-то вещь!

– Грязный пес! – вскричала я и бросилась на негодяя, пытаясь выцарапать ему глаза. Я была в такой ярости, что совершенно не обращала внимания на то, что он гораздо выше и сильнее меня. Я жаждала его смерти.

– Убирайся прочь от меня, дьяволица! – просипел он, занеся огромный кулачище. Удар пришелся мне в плечо, и я упала, но уже через мгновение снова вскочила и бросилась на дядю. На этот раз он схватил меня за запястья, но я наклонила голову и вцепилась зубами ему в большой палец. Негодяй заревел от боли и с силой отшвырнул меня в сторону. Я, словно пушечное ядро, врезалась в стену и сползла на пол. На мгновение я даже потеряла сознание. Дядя нагнулся ко мне, и я видела, что он не помнит себя от гнева. С налитыми кровью глазами, он сильно ударил меня ногой в бок. Я всхлипнула от боли, но не закричала. Я бы никогда не стала просить пощады, я бы умерла, но не открыла бы рта, чтобы умолять этого негодяя.