Элисон Уир - Опасное наследство

— Спасибо. Вы меня очень порадовали. — И она почувствовала, как на нее нисходит благодатное умиротворение.

Чиновник с любопытством посмотрел на Кейт. Уильям открыл было рот, чтобы обрушиться на жену еще раз, но его опередила Мэтти:

— Добрые господа, а не знаете ли вы случайно о судьбе моего мужа, Гая Фримена? Он такой высокий, здоровый, краснолицый и светловолосый. Его легко узнать по большому жировику на щеке.

Чиновники переглянулись.

— В кожаном колете и зеленых рейтузах?

— Да! — сказала Мэтти дрожащим голосом.

— К сожалению, он убит. Его нашли раненым в овраге, который теперь зовется Кровавый ручей. Твой муж тоже был изменником — носил значок Линкольна. Его повесили.

Услышав это страшное известие, Мэтти издала отчаянный вопль.

Мне больно писать об этом. Мою любовь отняли у меня, может быть, навсегда, и теперь между нами словно пролегла вечность.

Я благополучно родила второго сына, малютку Томаса.

«Господь вновь послал нам Свое великое родительское благословение», — написал Нед, получив это радостное известие.

Мы тщательно скрывали от всех мою беременность, и я уже надеялась, что все благополучно сойдет нам с рук, но потом одна из служанок проболталась. Разумеется, это дошло до королевы, и она взорвалась, как вулкан. Впоследствии мне говорили, что, когда ей сообщили об этом, она побледнела как смерть. Бедный сэр Эдвард, наш добрый тюремщик, перед которым я всю жизнь буду в неоплатном долгу, в тот же день был уволен и помещен в одну из камер.

Начальник сэра Эдварда, сэр Роберт Оксенбридж, комендант Тауэра, с видимым удовольствием сообщил мне, что Нед незамедлительно предстал перед Звездной палатой[78] в Вестминстере. Моему мужу предъявили обвинение в том, что он лишил невинности девственницу королевской крови, а затем еще и усугубил это преступление, бежав из тюрьмы и осквернив упомянутую особу вторично. Его приговорили к грабительскому штрафу и заключению в Тауэр вплоть до особого распоряжения ее величества.

В последний раз я видела Неда, когда крестили Томаса. Я помню, как он баюкал нашего новорожденного сына и истово благодарил Бога за мое счастливое разрешение от бремени, а маленький Эдвард цеплялся за его коленку. Благодаря доброте и стараниям лейтенанта Уорнера художник написал мой портрет с маленьким Эдвардом на руках — миниатюру для медальона. Нед пришел в восторг, когда я показала ему в часовне наше изображение и потихоньку сунула медальон ему в карман — подарок на память. А затем моего мужа увели под строгим присмотром коменданта Тауэра. Нам даже поцеловаться на прощание не позволили.

Это было шесть месяцев назад, и с тех пор я сижу одна в своей тюрьме, под неусыпным надзором сэра Роберта Оксенбриджа. Если бы не мои драгоценные детки, боюсь, я совершила бы грех самоубийства.

И вот в середине лета в столицу приходит чума. Люди в Лондоне мрут как мухи, сообщает мне донельзя перепуганная Эллен. Говорят, что в неделю умирает до тысячи человек. Запах из Сити, когда ветер дует с той стороны, невыносим и тлетворен, и я очень боюсь за своих малышей. Я узнаю, что двор переехал в Виндзор, где королева поставила виселицу, пригрозив немедленно повесить любого, кто попытается проникнуть туда из столицы.

Я в ужасе — что будет с моими сыновьями? Находясь здесь со мной, в Тауэре, они подвергаются опасности заражения. Я уже думаю, не попросить ли Эллен на какое-то время увезти их в безопасное место. Но тут в дверях появляется сэр Роберт.

— Леди Катерина, — говорит он, — королева из чувства сострадания и заботясь о вашем здоровье приказала мне отправить вас и ваших детей под охраной в деревню. Лорд Хартфорд также переводится в другое место, и у вас отныне будут разные надзиратели. Младший сын останется с вами, а юный господин Эдвард должен отправиться вместе с отцом.

— Нет! — в отчаянии кричу я. — Нет, я не смогу жить в разлуке с моими любимыми сыном и мужем! Лучше уж умереть от чумы!

Комендант Тауэра неодобрительно смотрит на меня. Не сомневаюсь, он наверняка считает меня безрассудной и глупой женщиной, опасной сумасбродкой.

— Успокойтесь, миледи. Эти меры принимаются для вашей же безопасности, а также для безопасности детей и лорда Хартфорда. И милорд, да будет вам известно, уже подчинился. Он просил меня передать вам на прощание этот подарок. Я позволил ему это в порядке исключения.

И с этими словами комендант вручает мне траурное кольцо, на камне вырезано изображение черепа. Я вспоминаю, что Нед носил это кольцо в память об отце. И теперь, крутя кольцо в трясущихся руках, я вижу на нем совсем недавно нацарапанные острым ножом слова: «Пока жив — твой».

В первый день июля, в год от Рождества Христова 1487-й, у Катерины, графини Хантингдон, дочери Ричарда, прежнего короля Англии, начались роды. Ребенок, сын, родился мертвым, к большому горю ее мужа. А вскоре после этого испустила дух и сама леди Катерина. Она с радостью вручила свою душу Господу, произнеся в конце всего одно слово: Джон. Присутствовавшие у смертного одра говорили, что ее муж, услышав это, застонал от горя и отчаяния. Большинство из стоящих на коленях перед ее кроватью решили, что умирающая вспоминает своего единокровного брата, находящегося далеко в Кале.

После смерти леди Катерины ее горничная Мэтти обнаружила среди вещей покойной сверток бумаг, перевязанных ленточкой, и засунула его в старый сундук под семейные документы. Только этой горничной — а она прожила еще пятьдесят лет и унесла свою тайну в могилу — было известно, что ее дорогая госпожа умерла, так и не узнав правду о любимом отце, короле Ричарде. А от этого горничная плакала еще горше. Потому что ей одной было ведомо: смерть не позволила графине получить ответ на вопрос, который, как она считала, поставил бы точку в этом деле раз и навсегда. И лишь верная Мэтти была свидетелем того, как ее убитая горем госпожа написала несколько последних слов касательно своего ареста — они хранились в секрете и должны были оставаться тайной для всех из уважения к супругу, которому предстояло вскоре стать вдовцом, — а потом навсегда отложила перо. Считается, что эта последняя записка графини Хантингдон была предана огню сэром Оуэном Хоптоном во время правления королевы Елизаветы I.

Графиня упокоилась в приходской церкви Сент-Кейдок в Раглане. Похороны были очень скромными. Овдовевший супруг на протяжении всей церемонии стоял с каменным лицом. Он тогда уже был очень болен, хотя еще и не знал этого, и четыре года спустя отправился к праотцам. Тело его было предано земле в Тинтернском монастыре, поскольку граф перед смертью высказал пожелание упокоиться отдельно от своей жены, чье имя вскоре было почти забыто, потому что на могиле Катерины Хантингдон так и не воздвигли надгробие.

Потом началась моя голгофа. Годы под домашним арестом в самых разных, постоянно меняющихся местах в глубинке Восточной Англии: Пирго-Парк, Ингатестоун-Холл, Госфилд-Холл… И всюду я оставалась пленницей, нежеланной гостьей. Мне ни с кем не разрешалось говорить, кроме моих стражников, и всегда меня вынуждали вести себя так, как если бы я по-прежнему находилась в Тауэре.

Я написала несколько писем государственному секретарю, умоляя его разрешить воссоединиться с моими любимыми мужем и старшим сыном, слезно прося его вступиться за меня перед ее королевским величеством. Я помню, какие жалостливые слова находила, помню, как смиренно молила Елизавету проявить милосердие и удостоить меня высочайшего прощения и благосклонности. Я писала это, молитвенно сложив руки и преклонив колени, писала от всего сердца и со всей покорностью.

Но все оказалось тщетно. Ответа не было.

Я теряла аппетит и худела. Мне хотелось умереть.

Всего лишь один раз за все это время мне было позволено написать Неду. Наверное, его сердце просто кровью обливалось, когда он читал мои смелые слова: я напоминала мужу об украденных у судьбы счастливых часах, которые мы провели вместе, о том, как сердца наши наполнялись радостью, когда мы возлежали на нашем супружеском ложе в Тауэре. Я заверяла его, что мы еще воссоединимся, и сама была уверена в этом.

Затем я снова написала королеве и государственному секретарю, умоляя их избавить меня от нескончаемой муки. Они по-прежнему игнорировали мои мольбы, и разочарование мое было таким сильным, что я слегла в постель. Я надрывно кашляла, металась в жару и без конца плакала. Меня рвало, у меня отходила дурная мокрота, и стражники, заподозрив чахотку, перепугались, что я умру, находясь на их попечении.

Щеки у меня побледнели, кашель становился все мучительнее. Моя тоска по мужу и сыну превратилась в физическую боль. Благодаря хитростям горничных я тайком обменялась несколькими письмами с Недом, неизменно посылавшим мне трогательные знаки своей любви. Но наша разлука убивала меня.

А кашель был все сильнее и сильнее. В груди появилась боль. Я почти ничего не ела и худела день ото дня. По ночам начала потеть, а днем лежала без сил. А когда к концу года 1567-го от Рождества Христова меня в очередной раз перевели на новое место — сюда, в Кокфилд-Холл, что в Йоксфорде, графство Саффолк, — я была уже совсем плоха.

Меня душит очередной приступ кашля. В зеркале я вижу потускневшие глаза, которые смотрят с покрытого нездоровым румянцем лица; высокие скулы и почти прозрачные руки; платье, которое стало мне слишком велико, буквально болтается на костлявых плечах.

Я чувствую, что силы покидают меня. Теперь я больше времени провожу в кровати, чем в кресле. Аппетит у меня пропал совершенно. Меня посещает встревоженная леди Хоптон, жена моего тюремщика, спрашивает о здоровье, а сэр Оуэн посылает за личным врачом королевы. Он не допустит, чтобы потом говорили, будто я умерла в его доме из-за отсутствия должного ухода.