Элисон Уир - Опасное наследство

— Никаких следов! — сообщает он. — Я проверил основания всех лестниц, и нигде нет никаких признаков того, что там копали. Разве что за исключением одной — в переднем здании, где размещен вход в цитадель Цезаря. Там брусчатка побита, но в этом нет ничего удивительного — сколько людей ходит.

Сэр Эдвард тяжело садится.

— Я думаю, мы должны согласиться с тем, что наши поиски закончены и ближе к истине, чем Томас Мор, мы уже не подберемся.

— Если бы мы только знали его источники информации, — говорю я. — Не люблю оставлять что-то недоделанным. Но, сэр Эдвард, прежде чем вы уйдете, я должна сказать вам кое-что, возможно, весьма важное… а может, и нет. Я сама толком не знаю. Прошу вас, присядьте. Я долгое время пыталась вспомнить, где встречала фамилию Тиррел.

Я имею в виду, не в книгах. Да и фамилия Брекенбери тоже казалась мне знакомой. И прошлой ночью я вспомнила. — Мой собеседник слушает очень внимательно. — До того как король Эдуард подарил моему отцу монастырь Шин, у нас был дом в Лондоне, близ Тауэра. Он назывался Бат-Плейс, или Сент-Кларас, потому что прежде там размещался женский монастырь клариссинок, ну, еще до того, как король Генрих Восьмой уничтожил монастыри. Мой отец владел этим домом несколько лет милостью короля Эдуарда. А еще раньше он принадлежал епископу Бата, который часть здания переделал в особняк и переименовал его в Бат-Плейс. Но мы всегда называли этот дом Сент-Кларас.

— И часто вы там бывали, миледи?

— Да, сэр Эдвард, мы останавливались там много раз, приезжая в Лондон из Лестершира. Очень красивое здание. И церковь до сих пор сохранилась. Вот об этой церкви я и хочу вам рассказать. Мы пользовались ею как часовней. Хотя все католические статуи и украшения были удалены, часть старых гробниц сохранилась. Я, бывало, как зачарованная разглядывала надгробные каменные изваяния дам в старомодных платьях. Они казались мне такими прекрасными и безмятежными, с их алебастровыми лицами и молитвенно сложенными руками. Мне нравилось читать надписи, высеченные на гробницах, хотя я и не понимала, что там говорится, потому что они были сделаны на латыни. Но моя сестра Джейн переводила их для меня. И теперь я вспомнила имена на двух из этих гробниц: Мэри Тиррел и Элизабет Брекенбери. Это что — совпадение? Или за этим стоит что-то большее?

Сэр Эдвард задумывается.

— Вполне может быть, что и совпадение. Но факт определенно весьма любопытный и заслуживающий внимания. Миледи, простите меня за то, что задам вопрос, который может вас огорчить. Но этот дом — Сент-Кларас — был конфискован после смерти вашего отца?

— Нет. Он успел передать его своему младшему брату, моему дядюшке лорду Джону Грею, которому особняк принадлежит и по сей день.

— А мог бы я нанести туда визит?

— Только, Бога ради, не упоминайте обо мне, — нервно говорю я. — Дядюшка не поддерживает с нами связи после казни отца. Если вы назовете мое имя, то получите от ворот поворот.

— Тогда я испрошу у него позволения осмотреть церковь. Скажу, мол, слышал, что там есть исторические гробницы. — Сэр Эдвард улыбается и встает. — Сегодня же после обеда туда и отправлюсь.

— Желаю удачи, — напутствую я лейтенанта. — И не обращайте внимания на грубые манеры моего дядюшки.

Колокола церкви Всех Святых бьют шесть, когда возвращается лейтенант. Я тороплюсь встать, чтобы приветствовать его.

— Сэр Эдвард, вам удалось попасть в Сент-Кларас?

— Удалось, миледи. Мне повезло: лорда не было — уехал в свой дом в Эссексе. Но его дворецкий охотно проводил меня в церковь и оставил там на некоторое время. Он даже любезно принес мне свечу, когда стемнело.

— И вы видели гробницы?

— Да. И очень удивился — они в прекрасном состоянии. Многие гробницы после закрытия монастырей были разбиты. И вы правы: Мэри Тиррел и Элизабет Брекенбери действительно упокоились там. Равно как и другие дамы, которых вы, возможно, помните. Самая величественная гробница на могиле Элизабет Тальбот, герцогини Норфолк. Она умерла в тысяча пятьсот шестом году.

— Я помню это надгробие. Там высечено ее изображение во вдовьем трауре.

— Совершенно верно. А рядом — гробница маленькой девочки, Анны Моубрей. Судя по надписи, она была герцогиней Йорк.

— Герцогиней Йорк? Да, я помню и эту гробницу. Но как некая Анна Моубрей могла быть герцогиней Йорк? Единственная известная мне герцогиня Йорк — это Сесилия Невилл.

— Не могу сказать. Никогда ничего не слышал про Анну Моубрей. А кроме супруга герцогини Сесилии, Ричарда Плантагенета, я знаю только двух герцогов Йорков: младшего из принцев, заточенных в Тауэре, и короля Генриха Восьмого, который получил этот титул ребенком. Я наведу справки — кто-то должен знать. А пока я хочу спросить у вас: помните ли вы еще какие-нибудь надгробия? Вот, скажем, Джойс Ли, вдовы, умершей в тысяча пятьсот седьмом году?

— Да, мне врезалась в память эта гробница, потому что на ней была медная доска с выгравированным изображением дамы в монашеском одеянии.

— Так оно и есть. Миледи, возможно — ввиду совпадения фамилий, — вы правы, и между некоторыми из этих дам — а может, и между всеми ними — существует некая связь.

И они имеют отношение к судьбе принцев.

— Но как мы это можем узнать? — недоумевая, спрашиваю я.

— Есть одна зацепка, — говорит лейтенант. — Осмотрев церковь, я заговорил с дворецким об этих гробницах, восхитился тем, какие они внушительные. Он ответил, что гробницы и в самом деле великолепны, но в наши дни мало кто это ценит. Потом он сказал мне, что в церковь регулярно приходит помолиться одна старая дама и неизменно задерживается у этих гробниц. Лорд Джон не возражает: старушка вполне безобидная и за долгие годы он к ней привык. Хозяин думает, что много лет назад она была настоятельницей монастыря, этим и объясняется ее интерес. Дворецкий сказал, что эта дама, вероятно, может больше рассказать мне об этих гробницах. Он пообещал, что найдет ее и спросит, не может ли она встретиться со мной. Если дама согласится, он пошлет ко мне мальчика с извещением. — Сэр Эдвард смотрит на меня. — Миледи, вполне вероятно, что эта женщина ничего не знает. Лично у меня на нее мало надежды. Даже если она и была настоятельницей клариссинок, то вряд ли могла находиться в монастыре, когда были живы Мэри Тиррел, Элизабет Брекенбери и остальные, а также знать что-либо о них. Все эти леди умерли больше пятидесяти лет назад. И их тайны — если таковые у них имелись, — несомненно, похоронены вместе с ними. Как вы знаете, мертвецы не отличаются болтливостью.

Путешествие назад в Уэльс в разгар зимы было ужасным. После вспышки ревности, когда Уильям, узнав о любви Кейт к Джону, ударил жену, хотя она после выкидыша еще лежала без сил в кровати, он прекратил с ней всякое общение. Хорошо, что у них уже была удобная повозка, в которой она ехала в Лондон, потому что теперь муж вряд ли стал бы тратиться на нее. Завернувшись в плащ и обложившись подушками, Кейт стойко переносила бесконечные мили тряски. Гвенлиан прижималась к своей госпоже, чтобы было теплее, потому что холод стоял лютый.

Уильям неохотно согласился регулярно останавливаться по пути в гостиницах и монастырях: Кейт была измучена после всех испытаний, да к тому же и кровотечение у нее не окончательно прекратилось, и ей требовалось постоянно менять тряпицы. Когда они ужинали или готовились ко сну, муж держался с ней вежливо-безразлично. Будучи человеком гордым, он не хотел демонстрировать их разрыв окружающим. Но в одну кровать с женой не ложился и спал вместе со своими людьми.

В Вестминстере Уильям спросил ее, как далеко зашли ее отношения с Джоном, возлегали ли они вместе в постель. И Кейт, не погрешив против истины, сказала ему, что со дня свадьбы ни разу не нарушила супружескую верность. Муж подозрительно посмотрел на нее, на его лице застыла гримаса гнева и боли, но больше задавать вопросов не стал. Вместо этого он заявил, что потеря ребенка и неудовольствие короля были наказанием, посланным Кейт за ее порочное, глупое поведение. И добавил, что она должна забыть графа Линкольна, потому что может не сомневаться: больше она своего любовника никогда не увидит.

Кейт смирилась со своей судьбой. Пока Джон в безопасности, ей было все равно, что с ней случится. Она только молилась о том, чтобы Джон из-за ее опрометчивости не впал в немилость. Однако узнать, как обстоят дела, было совершенно невозможно. В те дни, когда она приходила в себя в Вестминстере после выкидыша, Уильям не сводил с жены неусыпных жестоких глаз. Он допустил к ней одну только Кэт, да и то потому, что та должна была возвращаться домой в Харпенден и накануне отъезда пришла справиться, как себя чувствует дочь.

— Пожалуйста, если муж позволит тебе, напиши мне, — сказала она, с надеждой посмотрев на Уильяма. — Помни: если я могу что-то для тебя сделать, тебе нужно только попросить. — Она поцеловала Кейт, и та буквально вцепилась в нее, отчаянно не желая расставаться с матерью, которую едва знала и которую — как и всех остальных, кто был ей дорог, — так жестоко отбирали у нее. Что ждало ее впереди в этой жизни?

— Прощайте! — всхлипывая, проговорила Кейт. — Молитесь за меня!

— Непременно, можешь не сомневаться, — пообещала мать и ушла.

Вновь оказавшись под защитой мощных стен Раглана, за которые ей теперь было запрещено выходить, Кейт испытала страшное, ни с чем не сравнимое отчаяние. Вдовствующая графиня теперь обходилась с ней с вымученной вежливостью, прежняя ее сердечность ушла, а маленькая Элизабет брала пример со старших. Если Кейт пыталась объясниться, то домашние демонстративно уходили от всяких разговоров с ней.

И только Мэтти, дорогой, уютной Мэтти, беременность которой уже благополучно близилась к концу, могла она излить душу. И именно Мэтти ухаживала за ней в эти темные зимние дни, оплакивала вместе со своей госпожой потерянного ребенка, выслушивала ее страхи за Джона. Кейт была уверена, что без верной горничной она в то жуткое время сошла бы с ума.