Он пошёл к шкафу, погремел там чем-то, вытащил тарелку, тяжёлую суповую тарелку. По ободу тарелки было напечатано вместо рисунка: «УКРАДЕНО В СТОЛОВОЙ ВТОРОЙ ГЭС».

– Понимаешь? Тарелки воровали! Вот как жили.

Положил её на стол.

– Храню. Это себе на память, себе.

Говорил спокойно, будто сам с собой. Отчасти, конечно, прав.

– Отец не успел для себя, да и я тоже. Вот ты о Флоренции мечтаешь. А я мечтал фильм снять про своего внука – какой у него ум, как он рос… Всё откладывал, так и не получилось. Всё, мил человек, решает личность. Вот у нас осуждают культ личности, боролись с культом. Так ведь культ – это не портреты, не памятники. Культ – это личность, достойная культа. Если человека поднять, он может извлечь из себя личность, которая развернётся для него самого неожиданно. Вся история не народами движется, а личностями. Куда личность повернёт, какую идею создаст – сумеет этой идеей горы свернуть или нет… От этого всё и будет зависеть. Вот смотри: Гитлер испортил хороший, можно сказать, замечательный народ – немцев, прямо-таки испакостил, замарал их. А могло быть и по-другому. Другие примеры тоже можно привести. Вот Пётр Первый поднял Россию, развернул просвещением. Выправил. Ты получишь эту должность, эту тему, которой добивался, – и ты извлечёшь из себя столько хорошего, о чём и не мечтал. Это всё зависит то ли от должности, то ли от среды, то ли от случая. Капица поехал к Резерфорду – и там он расправил крылья. У нас стали утверждать, что всё решает масса, коллектив, народ, что это раньше учёный додумывался, а сейчас, мол, коллектив додумывается. Чушь собачья! Всё решает озарение – человека озаряет. Не может озарение посетить коллектив. Сперва эта честь достаётся личности, а затем распространяется, завоёвывает души и других. Откуда озарение приходит? Бог знает, – то ли от таланта, то ли искра проскакивает, то ли случай помогает. Да это, скажу тебе, не наше дело, это, как говорится, Божий промысел, это Его забота. Но упускать возможность – грех, она тоже ведь не всякому подвёртывается. Если ты не воспользуешься шансом, это будет нечестно перед твоими родителями, которые наградили тебя способностями, перед Судьбой, наконец, даже передо мной, поскольку я старался изо всех сил, да ладно…

Он замолчал, взглянул на часы:

– Извини, мне в Смольный. Опаздываю.

Встал.

– Нет, подожди. Вот я тебе скажу про себя. Ведь я тоже упустил… Было дело. Одну идею свою упустил я, с разрядниками, перехватили у меня. А почему? А потому, что в командировку уехал в Китай. Прельстился. – Он махнул рукой, как бы отбиваясь от воспоминаний.


У себя надел куртку, кепку. В зале уже никого не было, рабочий день кончился. Задержался у зеркала, посмотрел на себя. Он не любил зеркала, там всегда отражался другой, который разглядывал его, Антона, – что у него за выражение, что это он строит из себя.

Например, сейчас тот, в зеркале, был доволен, и Антон невольно улыбнулся ему.

Он спустился в вестибюль, прошёл в буфет. Буфет был уже закрыт. Он вернулся в холл, встал у барьера в раздевалку. В холле никого не было. Из глубины гардероба вышла тётя Зина, спросила:

– Ты чего ждёшь?

– Да вот опоздал, хотел чайку попить.

– А пойдём ко мне, угощу.

Он пошёл за ней в глубь гардероба, где была комнатка с кухней для гардеробщиц и водителей. Там сидели двое мужиков: один – в форме охранника, другой – водитель дежурной машины. Пили чай, стоял высокий электрический чайник, в вазочке – баранки. Водитель сказал:

– Милости просим.

Антон уселся. Было тепло. Тихо говорило радио. Ему налили стакан чаю.

– А водки нет? – спросил он.

Тётя Зина кивнула на мужчин.

– Нам нельзя, – сказал водитель. – И ему нельзя. – Он кивнул на охранника. – Пива хочешь?

– Пива – нет, это не то… Хотя… Ну, давай.

Водитель откуда-то вытащил бутылку, открыл зубами, налил в кружку, протянул Антону. Антон взял. Пиво пенилось, светлое, шипящее. Антон пил. Пиво было неплохое, с хорошей горечью. В самый раз.

Возвращение


Речь шла о поимке «языка». И дивизионная разведка охотилась за «языком», и полковая, и всё безрезультатно. Об этом толковали на КП у комбата Рогозина. И тут вдруг младший лейтенант Ипатов произнёс тихо, как бы про себя: «Надо попробовать». Комбат решил, что ослышался, переспросил. Ипатов задумчиво посмотрел на него, повторил: «Надо попробовать». Естественно, что все засмеялись, потому что Ипатов никакого опыта не имел, не был он ни следопытом, ни сибирским охотником, вроде Поленова, а был техником-артиллеристом. Его дело было следить за прицелами, откатными приспособлениями и тому подобными штуками. К тому же он был типичным городским жителем, технологом-прибористом, во всяком случае, из гражданских. Все посмеялись и забыли. Однако Ипатов после этого разговора дня два просидел в окопах со стереотрубой. Никто не обращал на это внимания. Мало ли, может, техник стереотрубу проверяет, потому что стереотруба входит в его инвентарь. Это уже потом вспомнили, восстановили. Изучал участок у немецкой дороги. Там сложный рельеф был: немцы сидели на взгорье, на командных высотах, наши окопы тянулись по склонам и простреливались немцами на некоторых участках, у церкви, например, просто невыносимо. Особенно пока снега не навалило. Окопы были мелкие, земля промёрзла, укрыться трудно, к февралю полегче стало, из снега нарыли брустверов высоких, стали ходить в полный рост, выпрямившись. Какое было наслаждение ходить не сгибаясь!..