У Марины закружилась голова – Рита тарахтела очень быстро, но постепенно она разобралась, кто куда переезжает:

– То есть ты будешь с детьми?

– Ну и что? Вы же с папой так жили, и я смогу! Там перегородка, две спальни.

– Спасибо, Маргоша!

Рита расцвела – Маргошей ее случайно назвала Маруся, и это вдруг понравилось всем, и самой Маргоше в первую очередь:

– Надо имя тоже поменять, раз сама поменялась, правда? Как Муся!

Марина только покачала головой: Рита во всем следовала Мусиному примеру и даже решила было тоже стать врачом, но все так дружно взялись ее отговаривать, что она чуть было не обиделась. Но потом признала: «Ну да, куда мне. Я же сразу в обморок завалюсь, чуть что…»

Но Елизавета Петровна, с некоторым недоумением выслушав Маринин рассказ о «великом переселении народов», спросила:

– Мариночка, зачем же так сложно? Почему бы Марусе с Митей не пожить на Сивцевом Вражке? А я – на Мусино место.

И Марина разинула рот: эта простая мысль даже не пришла ей в голову, хотя она знала, что по теткиному завещанию квартира оставлена ей с условием заботиться о Елизавете Петровне. Но вдруг оказалось, что у Маруси с Митей образовалась еще возможность: Кирилл решил переехать к Юле и предлагал «молодым» свою квартиру!

– Ты подумай! – сказал Леший. – Вон как жизнь начинают: и то им, и это. А мы с тобой?

– Да ладно! Пусть живут в свое удовольствие.

В результате все получилось по третьему варианту: Кирилл продал свою квартиру и купил другую, в Юлином доме – для «молодых», чему все страшно радовались, потому что привыкли жить «кучкой», как смеялась Марина. А на Сивцевом Вражке поселился Вениамин Павлович. Потому что жить ему, как выяснилось, было совершенно негде. Когда Марина узнала его историю, у нее волосы стали дыбом: боже ж ты мой, как так можно!

– Я, конечно, сам виноват, – говорил Колыванов, уныло опустив голову. – Но Мариночка, я даже не предполагал, что бывают такие люди. До седых волос дожил, а ума не нажил…

Вениамин Павлович так и не женился. Всю жизнь прожил вместе с мамой, занимался наукой. Книжный червь, одним словом. Потом мамы не стало, и он затосковал. Вениамин Павлович понимал, что давно упустил свое время – кому он нужен, инвалид с нищенской пенсией! И от полного одиночества решился сдать комнату в своей двухкомнатной квартире. Деньги тоже не помешали бы: он еще преподавал – почасовиком, читая лекции пару раз в неделю. Больше не позволяло здоровье. Нашлась через дальних знакомых девочка-студентка, пришла вместе с мамой. Посмотрели комнату, разглядели Вениамина Павловича и согласились, тем более что плату он запросил мизерную. Потребности у него были скромные, но отказать себе в покупке книг он никак не мог.

– И куда вам столько? – удивлялись мама с девочкой. – И так одни книги кругом!

Так девочка Людочка поселилась у него в квартире. И у него в сердце. Бездетный и одинокий Вениамин привязался к Людочке совершенно по-отечески, и как-то так получилось, что он решил подарить ей свою квартиру. Сейчас Колыванов уже не помнил, как возникло это решение, которое казалось вполне разумным и справедливым: он один, как перст, а у девочки вся жизнь впереди, к тому же отца нет, и мать бьется, сама поднимая детей – кроме Людочки были еще Славочка и Катенька. Правда, сначала Колыванов хотел квартиру завещать, но Людочкина мама быстро убедила его, что проще подарить, иначе хлопот потом не оберешься, да и налог сдерут. Вениамин Павлович согласился. Через месяц после того, как все документы окончательно оформились, он, вернувшись с лекции, не смог попасть домой – Людочка поменяла замок.

– А вы тут больше не живете! Вы забыли? Это теперь моя квартира.

Людочка смотрела ему в лицо ясным взором, а за спиной у нее грохотала музыка и слышались пьяные голоса: отмечали «новоселье». Колыванов попытался было бороться, но ничего не вышло: сам все подписал, все бумаги, сам – в здравом уме и твердой памяти!

– Послушайте, я совсем не это имел в виду, – говорил он Людочкиной маме. – Мы же с вами договорились, что квартира отойдет вам после моей смерти. Куда мне деваться? На улицу?

– Это ваши проблемы, – ответила мама, глядя на него таким же ясным взором. – А если станете возникать, мы в суд подадим.

– В суд? – удивился Вениамин Павлович. – Зачем в суд?

– Затем, что вы, старый развратник, мою девочку изнасиловали! А квартирой решили откупиться.

– Послушайте, что вы такое говорите! Как вы можете!

– И свидетели найдутся, не думайте.

У Вениамина Павловича случился инфаркт, когда он представил себе тот позор, что обрушится на его седины. Он так бы и помер в больнице от стыда и горя, если бы не его бывшая ученица Лариса Великоцкая, у которой там же в реанимации лежал дедушка. Дедушка был старше Вениамина Павловича лет на пятнадцать и, когда он таки скончался, Лариса забрала Вениамина Павловича к себе: «Будете вместо дедушки».

Последние три года Вениамин так и жил в семье Великоцких на положении приживала, стараясь занимать как можно меньше места и по мере сил «причинять пользу». Больше всего он сокрушался о потере библиотеки, которую начал собирать еще его дед – Людочка продала все книги оптом.

– Спасибо, что не убили, – мрачно сказал Анатолий, узнав историю Вениамина. Так что квартира на Сивцевом Вражке пришлась как нельзя кстати, и Великоцкие вздохнули с облегчением, поскольку к тому времени у них образовался второй ребенок, и стало тесновато.

Знакомство с новоявленной тетушкой произвело сильное впечатление на все семейство, а на Мусю в особенности, как оказалось. Она не сразу решилась рассказать матери о своих впечатлениях, но потом все-таки проговорилась:

– Ты знаешь, мне так странно, что я на твою маму похожа! Но ужасно приятно! Я потом еще Елизавету Петровну расспросила. Она говорит, что жесты, манеры, интонации, даже смех – вылитая Вита! А я всегда как-то переживала, что вся в папу пошла, как будто он сам меня сделал, потому что мне очень хотелось на тебя быть похожей!

– Правда? – растроганно спросила Марина.

– Ну да! А теперь я все время невольно к себе приглядываюсь и прислушиваюсь, ловлю бабушкины черты. Ты никогда про нее не рассказывала. Почему?

– У нас с мамой сложные отношения были. И я никак не могу вас с ней сопоставить – просто ничего общего. Наверное, она сильно изменилась после смерти Сергея Валентиновича. Я маму помню очень сдержанной, даже замкнутой. Она и не смеялась никогда! Мы с ней как-то отдельно друг от друга жили. Такого тепла, как у нас в семье, совсем не было. А когда я повзрослела, мы еще больше отдалились. Мама стала очень раздражительной, а мне хотелось свою самостоятельность отстоять. Она на меня сильно давила, все пыталась в какие-то рамочки вписать, я сопротивлялась. Конечно, глупостей натворила немало. С женатым человеком связалась…

– Ты? Ничего себе!

– Ты уже взрослая, сама того гляди замуж выйдешь, надеюсь, поймешь. Да, влюбилась, а он мне голову морочил. А потом… Потом я папу твоего встретила. И все. А он… Тот человек… В общем, мы с ним как бы местами поменялись: я его уже не хотела, а он пытался меня удержать.

Муся слушала с широко раскрытыми глазами: впервые Марина была с ней так откровенна. Муся уже знала историю отца, но, как оказалось, у мамы не меньше тайн в прошлом.

Марина вздохнула, но продолжила:

– Он умер, тот человек. Сначала мама – от рака, потом он – от инфаркта. А я… Я чувствовала себя виноватой: и перед ним, и перед мамой. Мы с ней сблизились под конец, она даже пыталась мне рассказать что-то о своем прошлом, а я не смогла это слушать. Вот такая печальная история. Твой отец меня спас. Вытащил из этого мрака.

– Мамочка! – воскликнула Муся, обнимая Марину. – Не плачь! Я так тебя люблю! Ты же знаешь! Мы все тебя любим! Не надо, а то я тоже заплачу.

– Ну ладно, ладно, ничего! Это я так. Просто вспомнилось разное. Давай-ка мы лучше обсудим, как вы с Митей будете обустраиваться на новой квартире.

Но Марина еще долго потом обращалась мыслями к прошлому, вспоминала, размышляла, сопоставляла факты: теперь она совсем по-другому видела свою мать. Много думала она и о том, что сказала тетушка Ольга про Лёсика. И однажды, когда она, присев на диван, задумчиво смотрела, как он строит очередную невероятную пирамиду, Алёша обернулся к ней:

– Мама, ты неправильно думаешь. Спроси меня.

И залез к ней на диван. Мамой он называл Марину теперь только наедине, а при Рите – «мама Марина», и Алексея стал звать «папа Лёша».

– Алешенька, ты что, знаешь, о чем я думаю?

– Знаю.

– Все мои мысли знаешь?

– Нет, только верхние! Там же много. Один слой, другой. Много.

– А мог бы все узнать?

– Наверное. Но зачем?

– А ты у всех мысли слышишь или у меня только?

– У всех. Но не всегда. Я вспомню про папу Лёшу или про маму и услышу. А все время не слышу. Это лишнее все.

– Алешенька, а ты знаешь, что бабушка Ольга про тебя сказала?

– Знаю. Только она ошибается.

– Ошибается? – ахнула Марина, почувствовав огромное облегчение: она мгновенно поверила Лёсику.

– Да. Она много видит, но не все. Я дальше вижу. У меня только слов нету, чтобы объяснить.

Марина смотрела на Алешу: маленький мальчик семи лет отроду, самый обычный с виду, светленький, с ясным доверчивым взглядом… Он был для нее совершенно непроницаем. Не так, как когда-то Валерия или Анатолий, по-другому. Марина не видела мальчика так же, как любой человек не видит другого такого же. И понимала, что ее собственные способности – явление обычное, человеческое, ничего в нем особенного нет. В далекой древности, поди, у всех это было, а потом пропало за ненадобностью. А Лёсик… Он иной. Потусторонний.

– Ты опять неправильно думаешь, – произнес «потусторонний мальчик». – Если две стороны, между ними должна быть грань. А ее нет.

– Нет?

– И «того света» нет, куда бабушка Оля собиралась. Свет один. Это все одно. Просто мы видим мало. Недалеко.