Евгения Перова - Омуты и отмели

– Я знаю. Я все время знала. Ты же не можешь не любя. Я знаю тебя.

– Любил и ненавидел – за то, что любил. Мне казалось, я нужен ей. А она… просто развлекалась.

– Она мне сказала, что ты… Ей нравилось с тобой больше, чем с другими, потому что ты… страдал сильнее всех.

– Любимая игрушка, значит. Видишь, как оно бывает! Прости.

– Лёша, я давно все простила. Все бывает. Бывает, что и любовь убивает.

Анатолий мрачно выслушал страшное известие и закрыл глаза рукой. Потом встал, достал бутылку коньяка, бокалы, разлил, подвинул Марине и Лёшке, те взяли, молча выпили.

– Я давно ждал, что этим кончится, – горько вздохнул Анатолий. – Вот, посмотри, так и ношу с собой все время. Как оно во мне еще дыру не прожгло, не знаю.

Анатолий достал из внутреннего кармана сложенный в несколько раз листочек бумаги, подал Марине.

– Письмо мне написала, единственное за всю жизнь. Последний раз тогда ее видел. Я читал, она смотрела и… смеялась. Прочти вслух, Марин! Не все, самый конец! Там объяснение всему.

Марина с жалостью посмотрела на Толю, опустившего голову, и развернула листочек – письмо было написано шатким, совершенно детским почерком. Марина успела заметить обрывок фразы: «…бесчувственная ведьма и папочка, который трахал все, что движется…» – и быстро перевернула страницу:

– «Есть такая притча. В душе у каждого человека живут два волка, черный и белый. Белый питается любовью, добром и светом, черный – злобой, завистью и ненавистью. Они все время грызутся друг с другом, эти волки. И победит тот, которого человек лучше кормит. Так вот, папочка, белый волк достался Милке. У меня – только черный…» Толя, это неправда! У нее и светлое было! Но тьма пересилила…

– Ну что, сами похороним? – спросил Анатолий, складывая и убирая письмо. – Не будем народ собирать? Ее мало кто любил, а молодые и не знали толком…

– Тебе решать, Толя.

– Нет, – вдруг сказал Алексей. – Нет. Пусть она жила во тьме. Но все-таки выбрала свет. Умерла человеком. Надо проститься по-людски.

Киру положили рядом с матерью. Прощальное слово сказал только Анатолий, все молча бросали по горсти земли, но каждый про себя произносил одно и то же: «Прощаю тебя… Не любила тебя, но прощаю… Боялся тебя, прости… Мало тебя знала… Прощаю тебя… Прости нас». И только четверо сказали о любви: Анатолий, Марина, Стивен и Алексей. Мила не смогла приехать и молилась за Киру в своем монастыре. Помянуть Киру тоже пришли все, к удивлению Анатолия. Поминки были сумрачными: никто не знал, что сказать – молча, не чокаясь, пили и закусывали.

– Тяжко, – произнес наконец Анатолий. – Тяжко мне, горько. Леший, давай споем, что ли? Не поют, я знаю. Не положено. Но у нас все не как у людей. Душа просит!

И начал сам, нахмурившись:

– «Что ты вьешься… черный ворон… над моею головой…»

– «Ты добычи не дождешься… Черный ворон, я не твой», – вступил Алексей, и они спели на два голоса эту мужскую, воинскую, мрачную – цвета воронова крыла – песню, как нельзя лучше подходившую и к горькой торжественности события, и к их низким суровым голосам. Допев, оба выпили.

– Хорошо. Легче стало. – И все почувствовали: и правда легче. – Спой еще про шапку.

– Про шапку? А, понял…

– Сам спой. Я не вытяну, сложно мне. Фрось, пошли-ка Савушку, пусть гитару принесет. Еще что-нибудь споем. Давай, Леш!

Алексей закрыл глаза:

– «Ой, да не вечер, да не вечер… Мне малым-мало спалось… Ой, да во сне привиделось…»

Первой заплакала Фрося, за ней – Юля, и скоро уже плакали все женщины, столько печальной красоты было в этой сложной мелодии, которую безошибочно выводил Алексей:

– «Налетели ветры злые… Ой, да с восточной стороны… И сорвали черну шапку… С моей буйной головы… – Голос его стал прерываться. – А есаул догадлив был… Он сумел… сон мой… разгадать…»

Алексей махнул рукой и замолчал.

– Ладно. Помянем рабу Божью Киру, пусть земля ей будет пухом…

Опять выпили, и вдруг Кирилл поднял руку, как на уроке, и спросил:

– А можно мне? – все удивились, даже Юля, которая понятия не имела, что Кирилл поет, а он взял принесенную Савушкой гитару, настроил и, виновато улыбнувшись, запел негромким приятным голосом:

– «Виноградную косточку в теплую землю зарою…»

– О! Молодец какой, – сказал Анатолий. – Вот это правильная песня!

– «И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву», – уже смелее пел Кирилл.

Алексей, покачал головой – смотри-ка, Окуджаву знает! – и присоединился к нему:

– «И друзей созову, на любовь свое сердце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу?..»

А дальше и остальные стали вступать один за другим, даже Маруся с Ванькой:

– «Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в глаза, кем пред вами слыву! Царь небесный пошлет мне прощение за прегрешенья, а иначе зачем на земле этой вечной живу… В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали…»

Кирилл взглянул на Юлю, которая тоже пела, и она улыбнулась ему.

– «В черно-белом своем преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я и умру от любви и печали, а иначе зачем, на земле этой вечной живу…»

Весь вечер они пели – то вместе, то по очереди, и расходились потом размякшие, умиленные, с душами, полными любви. Анатолий, совершенно пьяный и не страшный, целовал и обнимал всех подряд, а Фрося его придерживала, чтобы не пошел по второму разу. Сразу стали заметны его годы, и морщины вылезли, и мешки набухли под глазами, полными слез, – он смаргивал, вытирал глаза пальцем, не понимая, что же мешает ему смотреть, и бормотал:

– Вот оно, что песня-то делает! Умягчение злых сердец! Ах ты, моя радость! Дай я тебя поцелую!

Наконец Фросе удалось его увести, и все разъехались по домам.

Чем старше становился Совёнок Саня, тем яснее становилось, что он не похож ни на кого из Злотниковых. С Мариной тоже сходства было мало, хотя и глаза серые, и волосы светлые – пышные, чуть вьющиеся, но весь его склад, все черты лица – совсем другие. Сама Марина очень походила на мать и бабушку – Лёшка всегда поражался, разглядывая фотографии:

– Надо же, какие вы одинаковые! Как в одну форму отлиты! Только мама очень суровая. Мне кажется, в тебе больше бабушкиного – она поженственней.

Марина и Ксения Викентьевна любили рассматривать семейные альбомы, сличая Санечку с многочисленной родней Злотниковых. У Марины родни никакой не осталось, зато сохранилось много старинных, слегка выцветших фотографий предков:

– Какие лица, Мариночка! Вы только посмотрите, какие лица! Разве сейчас такие встретишь? И ведь кто они – простые учителя, инженеры, военные. А смотрятся, как аристократия.

Лица и правда были хороши: тонкие, интеллигентные, выразительные. И ни на одно из этих лиц не был похож Саня.

– Мариночка, вы простите меня за нескромный вопрос, а вы что-нибудь знаете о своем папе? Я поняла, что мама вас растила одна?

– Нет, ничего не знаю. Смирнов Сергей Валентинович, и все. Я даже в фамилии не уверена, потому что вообще-то мы все Смирновы – и мама, и дедушка, и бабушка. Наверно, мама просто свою фамилию мне дала.

– Она никогда вам не рассказывала?

– Да что вы! У нас с мамой не такие отношения были, чтобы она мне про себя что-то рассказывала или я спрашивала.

А сама задумалась, а может, и правда Санечка пошел в деда – в неизвестного Марине отца? Она вспомнила, как на вступительных экзаменах на филфак преподаватель сказал ей: «Вы же дочь Сергея Валентиновича? Я учился у него». Марина удивилась. Но мама в ответ на ее расспросы равнодушно ответила: «Да, твой отец некоторое время преподавал на филфаке». И спросила, как фамилия преподавателя – не Колыванов?

И хотя потом этот Колыванов что-то читал им на третьем курсе, он уже не обращал на Марину особенного внимания. Как же его звали? Виктор? Валерий? Вениамин! Точно, Вениамин Павлович Колыванов. Сколько ему может быть сейчас лет? Семьдесят? Попробовать разыскать? Марина сама не понимала, почему вдруг поиски отца стали для нее такой насущной необходимостью: всю жизнь ее это не особенно волновало, а сейчас… Сейчас она даже во сне искала отца – совсем маленькая, она ковыляла по каким-то коридорам и заглядывала в двери. В одной из комнат за столом, покрытым белой кружевной скатертью, сидел человек, лица которого Марина так ни разу и не увидела: он поворачивался – и она просыпалась.

Марина до сих пор не разобрала бумаги, оставшиеся от матери, и даже плохо представляла, где они: вроде были две серые папки? Сосредоточившись, Марина папки разыскала, но ничего путного в них не обнаружила: старые счета за квартиру, несколько праздничных открыток без обратных адресов, ее собственные детские рисунки, школьные дневники, тетради и грамоты. Мама не вела дневников и ни с кем не переписывалась. Марина внимательно пересмотрела открытки, но от кого они, было совершенно непонятно: от какой-то «Тарасевич» и не то «Люды», не то «Лиды» – уж больно почерк неразборчивый! Кто эти люди?

Марина никак не могла успокоиться, ее преследовало ощущение: что-то – или кто-то – подталкивает ее к розыскам, зовет через годы и пространство. «Он хочет, чтобы я его нашла, – думала Марина. – Но как? Как мне это сделать?»

Она навела справки на филфаке: Колыванов уже лет пять не преподавал, и адреса его на кафедре не знали, о Сергее Валентиновиче Смирнове и не слышали, зато прекрасно знали Смирнова Николая Аристарховича, Марининого деда – по его учебникам до сих пор учились студенты.

В сотый раз просматривая альбомы, Марина вдруг нахмурилась и внимательнее вгляделась в одну из фотографий: это было какое-то праздничное застолье, происходившее, похоже, на кафедре. Еще совсем нестарый дед смотрел прямо в камеру, подняв бокал. Наверное, отмечали дедову докторскую. Но Марину заинтересовал человек, сидящий чуть сбоку. Здесь фотография больше всего выцвела, но все-таки можно было кое-что разглядеть. Мужчина был виден в профиль: решительный подбородок, крупный нос, пышная шевелюра над высоким лбом. Человек был красив какой-то аристократической, барской красотой – князь, граф, ваше сиятельство. Ну почему эта фотография не могла ожить! Вот бы сейчас этот князь повернулся и посмотрел на нее, а еще лучше – сказал бы: «Я твой отец». Потому что Марина что-то такое чувствовала – она погладила его изображение, и пальцы тут же закололо, как иголками. Марина еще раз перелистала все альбомы и нашла еще одну фотографию: заседание какого-то президиума, в центре дед, а этот человек совсем с краю. Он опустил голову, и лица было толком не разобрать, но это был тот же мужчина. И у Марины так же кололо пальцы. Она показала фотографии Лёшке, он долго разглядывал, посматривая на Марину, потом покачал головой: