Евгения Перова - Омуты и отмели

И Марина смирилась. Сердце у нее рвалось, но она сознавала, что Анна права: так близко смерть к ней еще не подступала – если бы не врачи, которые мгновенно приняли меры, то… Марина просила, чтобы Анна никому не рассказывала: не дай бог, узнает Лёшка – сам ее прибьет!

– Марин, Леший не знает ничего, ты что! Это как в деревне перед пожаром? Так же было? Бедная! – Юля с жалостью глядела на печальную Марину.

– Это было хуже, чем в деревне. Совсем плохо. Меня почти совсем не осталось. Юль, ну почему так, а? Это несправедливо! Я могу больше всех вас – и ничего не могу…

– Ты знаешь, – задумчиво произнесла Юля. – Мне кажется, твоя роль другая. Не роль, а предназначение, так правильнее. Ты… Как это сказать… Ты меняешь мир вокруг себя.

– Скажешь тоже.

– Подумай сама. Ты спасла меня, и я изменилась. Я вышла другой из этого испытания. А Муся? Какой она стала? И Митя? Анатолий? Леший? Я не думаю, что он стал тем, кто он есть, – без тебя. И смотри, что получается: допустим, ты не можешь помогать в хосписе, но вместо тебя помогаем мы. И нас много: я, Муся, ее однокурсники, Митя, его друзья, каждый из которых втягивает еще кого-то! И это сделала ты.

– Ты думаешь?

– Да! Ты как камень, брошенный в пруд, – от него расходятся круги по воде. Понимаешь? И Анна такая. Вокруг вас мощное поле, и вы притягиваете к себе. Притягиваете и меняете мир. И людей. Не огорчайся попусту, хорошо? Ну что, посмотрим макет Лёшкиного альбома?

Марина вернулась домой совсем в другом настроении, чем уходила: она еще прогулялась немножко, посидела в скверике на скамеечке и обдумала то, что сказала ей Юля. Теперь Марине стало ясно, что депрессия началась у нее именно после посещения хосписа – такое сильное чувство вины, стыда и беспомощности она тогда испытала. И чем больше Марина размышляла, тем яснее понимала свое, как сказала Юля, предназначение. «Круги по воде!» – Марина вспомнила свои попытки увидеть будущее после ссоры с Лешим: тогда ей пришло в голову то же сравнение. Ну что ж, будем делать то, что получается.

Она еще долго сидела, рассеянно улыбаясь и чувствуя, что опять вернулась к себе прежней. Дома она внимательно и довольно скептически рассмотрела себя в зеркале: пятьдесят лет, какой кошмар! Морщины на лбу, щеки как-то обвисли, и веки отекли… «Ага, ты бы еще больше плакала!» – сказала она сама себе. А волосы? Совершенно седые, теперь это ясно видно. Марина не стриглась со времени последней беременности, и волосы отросли уже почти до пояса, чему был рад Леший. Вдруг она заметила в зеркале Мусю, которая заглянула к ней в открытую дверь ванной:

– Маруня! Ну-ка иди сюда! Это ты меня Юле заложила?

– Мамочка, как мне нравится, когда ты меня Маруней называешь. Сразу мурлыкать хочется.

– Ты мне зубы не заговаривай. Ты Юле пожаловалась?

– Ну, ма-ам! А что ты все плачешь? – У Муси задрожали губы и глаза наполнились слезами. – Я испугалась. Вдруг что плохое, а ты не говоришь.

– Девочка моя маленькая… Все хорошо, просто я устала немножко. Я уже старенькая.

– Мам, да ты что? – возмутилась Муся. – Какая ты старая? Вон, никто из друзей не поверил, что ты моя мама. Все говорили – не может быть, это сестра твоя.

– Правда?!

– Правда!

– А как ты думаешь, может, мне опять коротко постричься?

– Папа огорчится, ему так нравится. И мне!

– Ну да, папа всю жизнь об этом мечтал. Когда мы с ним первый раз встретились, у меня, знаешь, какие волосы были? Я вся могла ими закрыться.

– До пят?!

– Ниже колен – точно. А может, мне покраситься?

– Покраситься? Не знаю… Я помню, ты как-то красилась, мелирование делала! Красиво было, конечно, но мне этот цвет очень нравится, так необычно! Ни у кого больше нет.

– Муся, какой же это цвет? Это седина. Я вся седая, в тридцать лет поседела.

– Седая? Мам, мне это даже в голову не приходило, правда! Я думала, это такой цвет необыкновенный! Как лунный свет! А какая ты была, пока не поседела?

– Да тоже светлая. Маленькая – так вообще вроде Лёсика, а девушкой – светло-русая, как Ванька в детстве, помнишь? Но что-то мне с головой все-таки надо сделать. Я больше не могу с этим унылым хвостом ходить, а косу заплетать – не по возрасту…

– Ой, а давай я тебе сейчас попробую косу заплести? Вокруг головы? Я умею, это очень красиво!

– Вокруг головы? Короной, что ли?

– Не-ет. Увидишь. Садись.

И Муся усадила Марину на табуреточку, вооружилась щеткой и серьезно, как настоящий парикмахер, принялась расчесывать матери волосы:

– Ах, какие мягкие, густые! Мама, да ты просто русалка! – И прижалась щекой к волосам.

Марина сидела улыбаясь – давно ей не было так хорошо. Теплые руки дочери проворно заплетали прядь за прядью, и Марина, окончательно расчувствовавшись, перехватила и прижала к щекам Марины, а потом поцеловала – одну и другую.

– Мамочка, ну что ты…

– Ты совсем взрослая. Я так горжусь тобой, девочка. Юля мне рассказала про хоспис.

Они смотрели друг другу в глаза – в зеркале, и вдруг обе почувствовали, что между ними образовалась новая, удивительная душевная близость, какая до сих пор была у Марины только с Лёшкой и Стёпиком. Муся смущенно улыбнулась, быстро поцеловала Марину в висок и опять принялась переплетать пряди.

– Мам, а ты заметила? У нас Ванька влюбился!

– Да что ты! И в кого же?

– Ты ее видела у меня на дне рождения.

Муся пригласила институтских друзей, которых Марина не очень запомнила, потому что слишком сильно переживала.

– Ирочка Лемехова, маленькая такая.

– Ирочка? Ах, маленькая! С глазами!

Ирочку Марина действительно заметила, как и Леший, который, собственно, и обратил внимание Марины на эту крошечную девочку: «Марин, посмотри, какая прелесть!» И правда, прелесть. И Марина, и Муся, и Юля – все небольшого роста, но эта – совсем миниатюрная, с копной темно-рыжих, в красноту, волос и удивительно белой кожей.

– А глаза-то, глаза! – шептал Лёшка.

Глаза огромные, с длиннейшими – на полщеки! – черными ресницами.

– Не пойму, какого цвета…

– Спелая слива! Фиолетовый кобальт. Я бы ее написал!

– Лёш, а она – кто, по-твоему? Ну, помнишь, ты определял: масло, акварель?

– Масло, конечно! Кто-нибудь из прерафаэлитов – их персонаж. Они любили натурщиц с такими волосами: Фанни Корнфот, Элизабет Сиддал – все рыжие, белокожие. Но глаза – это Восток! Просто Египет какой-то – помнишь фаюмские портреты?

И вот оказывается, что в эту крошечную «египтянку» и влюбился их акварельный Ванечка!

– Мусь, да она же ему до пояса!

– Да нет, по грудь.

– Кого же она лечить-то будет, такая маленькая? Если только младенцев! Ее ж никто всерьез воспринимать не сможет. А сколько же ей лет? Если она с тобой учится?

– Мам, в этом-то и дело! Ей двадцать!

– На четыре года старше Вани… Ну и ничего! Она такая маленькая, что все равно моложе выглядит. Она хорошая девочка?

– Мне нравится. Мы с ней подружились.

– Как ее фамилия? Лемехова? А глаза восточные, папа сказал!

– У нее мама наполовину армянка. А что, Ирка папе понравилась?

– Понравилась, да. Написать захотел. И что, у них все серьезно? То-то, я смотрю, Ваня какой-то странный, просто тихая грусть!

– Мам, я не знаю. Мне ни Ваня, ни Ирочка ничего вообще-то не говорили, я сама догадалась. У Ирки телефон зазвонил, а я смотрю – Ванькин номер высветился.

– Да ты просто Шерлок Холмс!

– Ага! Ну вот. Смотри, как красиво! Только хвост остался, заколоть нечем, а можно вот так свернуть, ракушкой.

– Правда, красиво. Необычно. Дай-ка, вон папины кисточки торчат, вечно он их везде оставляет!

И Марина ловко закрепила свернутый в ракушку хвост Лёшкиными кисточками.

– Ой, здорово! Ты как японка! Мам, ты только про Ваньку пока папе не говори, а то кто его знает, как он отреагирует.

– На что папа должен реагировать? – неожиданно спросил Леший, открывая дверь у них за спиной. – Чем это вы тут занимаетесь?

– Господи, как ты нас напугал! Подкрался!

– Напугал я их! Это я чуть с ума не сошел: слышу, разговаривают где-то, а где – не пойму. Всю квартиру обошел два раза, пока догадался! Так на что я должен реагировать?

– На новую мамину прическу! Посмотри, нравится тебе?

– Так вот где мои кисточки! А я-то обыскался! – Леший смотрел в зеркало, прямо Марине в глаза, и она вдруг вся залилась краской, даже шея стала розовой.

– Ну, пап! Я серьезно!

– Очень красивая прическа. Мне нравится. Давай-ка иди отсюда. Я рассмотрю получше.

И Леший ловко выпроводил дочь за дверь, Муся захихикала и убежала. Он положил Марине руки на плечи, и она вдруг коротко вздохнула, прикрыв глаза. Леший нагнулся и поцеловал ее шею под волосами, потом ниже, отогнув воротник – и опять взглянул на нее в зеркало: Марина сидела вся розовая, опустив глаза и прикусив нижнюю губу. Леший улыбнулся и опустил руки ей на грудь, забравшись в вырез блузки – ласкал и смотрел, как расцветает ее лицо, вздрагивают губы и дрожат опущенные ресницы, а потом поднял и посадил на стиральную машину.

Они целовались, как в молодости – жадно и нетерпеливо, измучившись друг без друга, без того огня, что согревал и обжигал их все эти годы – и который неведомо почему вдруг погас, а сейчас неведомо почему вдруг вспыхнул вновь. Марина забыла обо всех своих страхах и отдавалась мужу с прежней пылкостью. Что-то упало, зазвенев, потом еще что-то покатилось по полу, они не замечали. Им было неудобно, Марина хваталась за Лёшкины плечи, он с трудом держался на ногах, упираясь одной рукой о стену, а другой – держа Марину за спину, но они сделали это! И в последний момент Марина даже успела схватить полотенце и вцепиться в него зубами, чтобы не закричать в полный голос.

– Какой кошмар! – сказал Леший и засмеялся. – Мы с тобой просто как безумные подростки.