— Вы родные мне люди, и я по-прежнему вас люблю, но я дал клятву служить мэтру Жаку даже после смерти. Дайте мне этот пергамент!

Но Матильда уже несколько минут назад ловко завладела бумагой и теперь крепко держала ее. Она-то и ответила:

— Нет, сын мой. Он будет храниться у меня, так как это все, что у нас есть, с того момента, как вы решили забыть о нас. Неужели вы осмелитесь отнять его у вашей матери силой?

Он повернулся, шагнул к ней, но Реми, с трудом сохранявший молчание во время злосчастного столкновения, встал у него на пути:

— Нет, отец! Вы имеете право делать с вашей жизнью все, что хотите, хотя Господь тоже участвует в ней и может ограничивать вас согласно Своему закону, но Он запрещает вам распоряжаться жизнью ваших близких! Наши женщины заслужили право на этот кров, который достался им от нашей дорогой тети...

Матье хотел отстранить сына, но опустил руки:

— Ладно... пусть живут здесь! Когда я со всем этим покончу, они смогут присоединиться к нам! Пошли, уходим!

— Я не пойду, отец! Кто их защитит, если я последую за вами? Обен уже очень стар...

— У них есть Филипп! Чего им бояться с таким покровителем? Каноники в Корбее ждут мастера и резчика.

Реми показал пальцем на балки потолка:

— Есть хороший резчик там, наверху, который, может быть, скоро умрет. Если, к несчастью, это свершится...

— Повторяю: он сам выбрал свою судьбу!

— Но Од будет так страдать: мне надо остаться.

— Твоя мать лучше тебя сумеет врачевать душевные раны.

Тут, наконец, заговорила Жулиана:

— На этот раз твой отец прав. А мне будет спокойнее, если ты уйдешь с ним. Нам здесь нечего бояться, а он будет в опасности...

Она обняла молодого человека и прошептала ему на ухо:

— Ты смог бы помешать его безумным планам... Я буду молиться, чтобы тебе это удалось, — прошептала она.

— Я постараюсь, — сказал он, целуя ее в ответ. Потом добавил громко: — Как вы скажете, отец, так и будет, но, ради бога, давайте немного отдохнем. Отправимся на рассвете. Прошу вас... Я... устал, а вы, должно быть, устали еще больше!

Матье по-прежнему был мрачен.

— Может, и так, — согласился он. — Но не досаждайте мне больше.

Он сел у окна, на подоконнике которого цвел в горшке левкой, и больше не обмолвился ни с кем ни словом. Безнадежно махнув женщинам рукой, Реми взглянул на него и отправился в сад искать сестру. Он нашел ее сидящей у колодца и смотрящей, как ему показалось, в небо. Но, подойдя ближе, он заметил, что с этого места сквозь просвет в деревьях можно было разглядеть башню замка. Он сел рядом с Од и услышал, что она всхлипывает. Брат обнял ее за плечи.

— Не надо сердиться на отца, — тихо сказал он. — После смерти Великого магистра и трагической кончины нашей тетушки он совсем сдал и очень изменился. Я отчетливо понял это в последнее время в Шантийи...

— Я плачу не из-за него, а из-за того, кто томится в заключении. То, чего ему удалось добиться от короля, это просто чудо, и я так боюсь за него! Как вы думаете, удастся ли освободить его оттуда?

Реми подскочил:

— Побег? Вы об этом думали? Поэтому вы плачете? Это совершенно невозможно!

— Почему невозможно? Король уехал: в замке остался лишь его старый владелец с несколькими людьми...

— А про толстые стены и прочные двери вы забыли? К тому же, мы не знаем, где его держат. Не мечтайте зря, сестра, и знайте, что я так же несчастен, как и вы! Мне он пришелся по душе...

— А я его люблю! В этом вся разница. Он — часть меня, и если он умрет... мое сердце умрет имеете с ним! Поэтому помогите мне!

Он посмотрел на нее взглядом, полным удивления и грусти. Слезы ее высохли. Голос стал твердым, и сама она словно преобразилась: это уже была не девушка, мечтающая о невозможной любви, но женщина, такая же решительная, как и ее мать и бабушка, готовая рискнуть всем для человека, которого любит.

— Я бы рад, но не знаю как.

— Тюремщика можно подкупить!

— Вы бредите? У нас скоро не будет ни гроша. Чем подкупить?

— Этим!

Она порылась в сумочке, висевшей на поясе, достала оттуда какой-то круглый и твердый предмет и вложила ему в руку. При свете луны Реми увидел, что это была драгоценная застежка, усыпанная красивыми камнями, цвет которых он не мог различить в темноте. Вопрос был готов сорваться с его губ, но она предупредила его:

— Это драгоценность с самого красивого плаща мадам Маргариты. Она вручила мне его в момент расставания, сказав, что это будет мое приданое, если ей не удастся потребовать ее назад...

— Я бы очень удивился этому: даже если ее выпустят из Шато-Гайара, то только для того, чтобы заключить в какой-нибудь монастырь со строгим уставом... но как вам удалось сохранить это украшение?

Чтобы не пробуждать унизительных воспоминаний, он не упомянул, что она была в костюме Евы, когда покинула Нельскую башню, но Од сама все объяснила:

— Его принес, сам того не зная, Гонтран Эмбер в узле со старыми тряпками, которые ему всучили в башне и от которых он не решился избавиться по дороге сюда. Когда я развернула тюк, застежка упала мне в руку: она лежала в старой туфле. Эти камни очень дорого стоят, понимаете? Мадам Маргарита купила это украшение у ювелира Пьера де Манта незадолго до того, как отправилась в Мобюиссон, и...

Вместо того чтобы взять украшение, которое она протягивала ему на открытой ладони, Реми сложил в кулачок пальцы сестры.

— Какой бы она ни была красивой, как бы дорого ни стоила, ни один тюремщик ее не возьмет, зная, что потеряет из-за нее голову... впрочем, как и вы: очень легко будет обвинить вас в том, что вы ее украли!

— Но ее можно обменять на золотые монеты. Может быть, ее возьмет назад мэтр Пьер...

— Чтобы снова продать? Но кому? Во дворце Сите больше нет принцесс, и ювелир ни за что не рискнет навлечь на себя гнев короля... или гнев Сварливого. Я понимаю, что огорчаю вас, сестра, но все, что вы можете сделать с ней, это спрятать понадежнее... и молиться, молиться и снова молиться, чтобы Господь и Богоматерь смилостивились над мессиром Оливье.

— Должен же быть какой-нибудь выход! Неужели вы хотите его бросить... и меня тоже? Если он умрет...

— Почему непременно умрет? Пока что его только заперли в тюрьме. А ведь могли бы сразу же казнить или отправить в Шатле, как Эмбера, чтобы отдать в руки судей. Может быть, о нем просто забудут? Так или иначе, у меня нет времени, чтобы попытаться сделать что бы то ни было: на рассвете мы с отцом уходим.

— Почему вы не останетесь здесь? Пусть следует один своей безумной дорогой! — воскликнула она с таким раздражением, которого он ни разу не замечал в ней, и которое очень огорчило его.

— Наша мать хочет, чтобы я попытался защитить его от самого себя. Это мой отец, Од, и он мне бесконечно дорог, даже если я перестал понимать сто. Разве вам он больше не дорог, и неужели эта любовь, которая разрывает ваше сердце, отдаляет вас от ваших близких?

— Вы знаете, что это не так.

И она бросилась ему на шею. Она горько плакала, сама не зная, что мучило ее сильнее: тревога ли за Оливье, раздор ли в семье, и все из-за непреклонной верности ее отца делу, которого больше не существовало...

К середине октября Оливье узнал, что скоро умрет.

Об этом ему сообщил капеллан примерно через час после неожиданного приезда короля, вызвавшего крайний переполох в замке. Было очевидно, что поручение ему не нравится. Тем более что его мучили угрызения совести: ведь он ни разу еще не зашел к узнику. Не потому, что не хотел или, считая, что тот здесь надолго, не видел срочной необходимости в этом посещении, но потому, что из-за ревматических болей в суставах с трудом одолевал крутые лестницы замка. И без того он дважды в день поднимался на второй этаж башни, чтобы пообедать и поиграть в шахматы с интендантом замка. В остальное время он почти не выходил из своего домика рядом с часовней. Поэтому отец Сидуан — так его звали — был особенно удручен тем, что в первый же свой визит к узнику принес ему такую новость. Он попытался смягчить удар, добавив, что останется с обреченным до роковой минуты, но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке рядом с узником, который был холоден и молчалив, как сам король Филипп. Он невозмутимо выслушал капеллана и теперь наблюдал, как тот, потея, искал подходящие слова. Оливье заговорил первым: раздался его красивый, тихий, но внушительный голос:

— Разве не принято сначала судить человека, прежде чем выносить ему приговор? Я не представал ни перед одним из известных мне судов.

— Да... да, это так, но Его Величество король вас выслушал. Разве он не является высшим судьей?

— Высшим судьей? Я полагал, священник должен знать, что ни один земной правитель не имеет права на этот титул, — произнес Оливье с презрением.

— Конечно, конечно! Я только хотел сказать, что в нашей земной юдоли король может распоряжаться жизнью своих подданных. В данном случае Его Величество принял решение лично, посоветовавшись лишь со своей совестью. И поэтому завтра вы будете казнены во дворе замка... Вас ожидает костер!

Броню, которую Оливье выковал для себя в своем одиночестве, словно пробило. В горле у него пересохло:

— На костре? Казнить, как колдуна? Ведь я рыцарь!

— Вы были тамплиером, мессир, а ведь многие из тех, что и не думали бунтовать против королевской власти, умерли на костре. Сам Великий магистр...

— Довольно рассуждений, отец мой! Когда я пришел сюда, я был готов к смерти. Понятно, что я предпочел бы иную смерть... особенно если меня еще будут пытать.

— Великий магистр и приор Нормандии были избавлены от этого, — поспешил сообщить священник, который немного приободрился. — Я должен также сказать вам, что в ваших силах изменить приговор и умереть от топора палача.