— Ну, моя добрая Эмбер, что у вас такое? — спросила Маргарита, которая, погруженная в собственные думы, не обратила на это внимания.

— Мадам, я прошу королеву отпустить меня и мою племянницу Од. С сегодняшнего дня.

Молодая королева вздрогнула и на сей раз ошеломленно взглянула на свою служанку.

— Отпустить вас обеих? В то время, когда моя английская золовка собирается посетить наш двор? Да вы не в своем уме!

— Напротив, мадам. Это очень важно для меня и особенно для Од!

И Бертрада преклонила колени на ступеньках у кровати. Маргарита разглядела ее осунувшееся лицо, слезы, стоящие в глазах. Невероятное поведение для столь разумной женщины!

— Да что же случилось? У нее умерла мать и отец хочет вернуть ее домой?

— Сейчас она не знает даже — и я тоже! — жив ли еще ее отец.

Маргарита, распрямившись на подушках, сделала Бертраде знак присесть на постель.

— Рассказывайте! — приказала она. Приглушенным голосом, несмотря на близость госпожи и на защиту больших пурпурных занавесей, Бертрада пересказала услышанное от Дени и добавила то, о чем кричал глашатай.

— Если Матье не умер, он будет вне закона. Мне надо узнать, что с моей сестрой, а Од необходимо уберечь от гнева короля... и монсеньора Людовика, — сказала она в заключение.

— Об этом не может быть и речи! — властно вскричала молодая королева. — Нигде вы не будете в большей безопасности, кроме как у меня. Мой супруг совершенно не интересуется моей прислугой. Кроме того, вы его хорошо знаете, он вовсе не политик Вчера он радовался, что дело тамплиеров со смертью Великого магистра, наконец, закончилось, потому что он надеется, что мессиры де Мариньи и де Ногаре теперь успокоятся. Больше всего он жаждет удовольствий. Если горстка каменщиков попыталась освободить осужденных, он скорее позабавится этому происшествию. Это придает особую пикантность зрелищу. Что касается короля...

— Нельзя сказать, что он не политик, — вздохнула Бертрада.

— Нет. На мой вкус, он даже слишком политик, но это великий суверен, который не опустится до того, чтобы преследовать женщин... и юную девушку! Кроме того, мне кажется, что он меня любит, ведь иногда он взирает на меня с нежной улыбкой. Поэтому вам следует положиться на мое слово: если малейшая опасность будет угрожать Од или вам, я сумею защитить вас. Вы здесь у королевы Наваррской, то есть не совсем во Франции. Сбирам[68]Ногаре сюда нет входа...

— Но если король Наваррский...

— Король Наваррский ненавидит Ногаре. Он никогда не позволит ему сунуться сюда! Так что успокойтесь, моя добрая Эмбер. Скоро приедет королева Изабелла, и мы все отправляемся в Мобюиссон, чтобы ожидать ее там. Я возьму с собой вас и Од!

Потом она добавила более ласковым тоном, беря руки служанки в свои:

— Я очень люблю Од, и мне небезразлично ее будущее... как и ваше.

— О, какое будущее в моем возрасте?

— Жизнь прекрасна в любом возрасте, Бертрада, и вы еще вполне бодры. Од знает о том, что случилось ночью?

— Нет. Я оставила ее в нашей спальне, чтобы она прошила золотой нитью кружева, оторвавшиеся от красного бархатного платья...

Маргарита широко улыбнулась:

— И вы хотите лишить меня такой художницы? Пришлите ее ко мне: я хочу с ней поговорить! Кстати, у вас есть новости от сестры?

— Нет, — ответила Бертрада, и лицо ее вновь омрачилось. — Надеюсь, перед тем, как ринуться в безумную авантюру, ее супруг позаботился о том, чтобы она покинула Монтрей...

— Верно, Ногаре должен был пустить по следу своих псов, — презрительно проговорила Маргарита. — Я пошлю... или... нет... лучше я попрошу мадам де Пуатье послать надежного человека, чтобы выяснить, как там обстоят дела. Она охотно окажет мне эту услугу.

Хотя Бертрада с трудом удержалась, чтобы не поморщиться при мысли, что «надежным человеком» может оказаться один из братьев д'Ольнэ, она горячо поблагодарила принцессу, которая открыто объявила себя их покровительницей, а затем ушла, чтобы разыскать девушку и отправить ее к Маргарите.

Когда Од вернулась в комнату тетки, у нее были красные глаза, и слезы все еще текли по щекам, Бертрада обняла ее, и обе женщины долго молчали, прижавшись друг к другу. Пока девушка не успокоилась и смогла выслушать то, что хотела ей сказать тетка.

— Не терзайся так! Уже вчера твой отец должен был отправить Жулиану, Матильду и Марго в мой Пчелиный домик...

— А сам отец? Мадам Маргарита сказала, что он ранен. Может быть, он уже умер, потеряв много крови? И Реми не было с ним! Как он мог отпустить его одного...

— Когда твой отец приказывает, все подчиняются, и Реми не мог поступить иначе. Ты же не упрекнешь его за то, что он увез в безопасное место женщин твоей семьи? Кроме того... твой отец был не один. С ним был тот, о чьем присутствии в Монтрее мы даже не знали, тот, кто скорее дал бы убить тебя, чем бросить его. И этот человек умеет сражаться...

— Тот, кто...

Слезы Од высохли мгновенно, и она подняла на тетушку растерянный взгляд, в котором вдруг блеснул слабый луч надежды. Бертрада, хотя не испытывала никакого желания смеяться, сухо усмехнулась:

— Ты не ошиблась! Это он! Человек, которого ты так давно любишь, последние годы прожил в мастерской твоего брата. Он даже стал резчиком! И довольно хорошим, если верить твоим родным! Вчера он был с Матье и Реми у собора Парижской Богоматери... и позже тоже, как я полагаю! Значит, либо оба они мертвы, либо спрятались где-то вместе. И почему бы не у меня?

— Господи! Это слишком прекрасно, слишком чудесно! О, добрейшая моя тетушка, вы наверняка правы! Надо немедленно сходить туда...

— Ты с ума сошла? Идти туда, чтобы привести за собой людей Ногаре? Кроме твоей семьи, никто не знает, что у меня есть собственный домик...

— А ваш племянник, галантерейщик?

— Гонтран? У него отлично налажена торговля, которая прилично округляет ему кошель и брюхо. Он ни за что на свете не сунет нос в дела Храма! Он не безумец. К тому же, он ко мне привязан! А насчет того, чтобы узнать, кто сейчас находится в Пассиакуме, нам надо набраться терпения и подождать, рисковать нельзя! А теперь умойся и приступай к работе!

Од подчинилась, но когда она села на свой табурет, то долго не могла начать вышивать. Она забыла об иголке с золотой нитью, и платье из толстого бархата прекрасного светло-красного оттенка, который так красиво оттенял лицо Маргариты цвета слоновой кости, оставалось на ее коленях долгие минуты. Радость и тревога боролись в ее сердце, по радость — которой она даже немного стыдилась — явно одолевала. Знать, что Оливье жив, знать, что еще вчера он жил, дышал в доме, где прошло ее детство, — все это наполняло душу огромным счастьем. И тревога становилась не такой гнетущей именно из-за этого счастья. Рядом с таким человеком Матье не мог погибнуть. Конечно, она знала — и очень давно! — что между ней и Оливье никакой связи возникнуть не может, однако крохотный огонек надежды разгорался несмотря ни на что, и она видела руку Божию в том, что он так долго жил с ее родными. Кроме того, ведь Храма больше не существовало. Осужденный церковью и королем, он стал лишь воспоминанием, и Од страстно желала, чтобы обеты, произнесенные теми, кто ему служил, исчезли вместе с ним. Как было бы хорошо, если бы шевалье превратился в настоящего мужчину, который в один прекрасный день взглянул бы на нее иначе, не как на давно исчезнувшую маленькую девочку! В это мгновение в ней самой что-то изменилось, поскольку впервые в жизни она ощутила реальность своей мечты. Нет, она уже не была ребенком, она стала женщиной, готовой на все, чтобы завоевать любовь Оливье. Она будет теперь — наконец-то! — существовать для него. Она знала, что красива, и хотела стать еще красивее, чтобы он забыл обо всем, кроме нее. Господь не осудит этой любви... А мадам Маргарита защитит ее. Од была в этом совершенно уверена.

В последующие дни она выглядела так, словно грезила наяву, и Бертрада не посмела рассказать ей о том, что выяснила Маргарита благодаря «надежному посланцу» мадам де Пуатье: дом в Монтрее стал теперь грудой обломков и пепла, а на Матье с сыном началась настоящая охота.

Бертрада узнала также — и это напугало ее до дрожи! — что чья-то таинственная рука пригвоздила стрелой на центральном портале собора Парижской Богоматери предупреждение капитулу собора и епископу Парижскому Гийому де Боссе. В нем строители напоминали о старинных льготах Людовика Святого и требовали справедливого суда: «...Никто не будет больше трудиться во славу мою, каковая есть слава Господня, пока выслеживают, преследуют и убивают детей тех, кто возводил меня с великой любовью, с великим благоговением, и я сделаю так, чтобы прекратились во всем королевстве работы над другими моими святилищами, поскольку отныне невозможно трудиться во имя мира, чести и любви Господа нашего. Кровью нельзя скрепить камни... А кровь Жака де Моле вопиет к небесам».

Это был призыв если не к мятежу, то, по меньшей мере, к решительным действиям. Разумеется, епископ Парижский приказал сорвать его, объявив кощунственным, и распорядился, чтобы все подступы к собору Парижской Богоматери надежно охранялись. Но уже на другой день на том же месте появилось новое послание, и это повторялось но все последующие дни.

Народ, в ушах которого еще звучал голос Великого магистра в пламени костра, взволновался не на шутку. Король приказал глашатаям призывать народ к спокойствию. Тем, кто возобновит работы, он гарантировал безопасность, а надзирать за строителями вменялось одному из благочестивых монастырских архитекторов, который вырос в большом строительном аббатстве, но все ни к чему не привело... стройки по-прежнему пустовали. Ногаре велел капитулу предоставить список рабочих, однако везде — в том числе и в цензиве Храма — комнаты каменщиков стояли пустыми, не удалось найти никого из тех, кто трудился под началом Матье де Монтрея.