Утешение небольшое, но Джанет Рейд его получит.


***


Маргрет умоляла о свидании с матерью, и — о чудо — в середине дня сторож сопроводил ее в таверну.

Изобел Бойл отвела ее в глубину дома и отворила дверь маленькой спальни. Окно напротив узкой кровати было обращено на холмы. На стуле у кровати сидела ее мать, сгибая и разгибая руки, кисти ее были сплетены как в молитве, но не знали покоя, двигаясь вверх-вниз, вверх-вниз.

Если она и заметила дочь, то ничем этого не показала.

— Она в таком состоянии со вчерашнего дня, — извинительным тоном промолвила Изобел. — Я пыталась покормить ее, — она повела плечами, — но она отбросила ложку.

— Спасибо, что попытались.

— О, и вот еще что. — Она протянула ей Генриетту. — Ведьмино шило просил тебе передать.

Маргрет проглотила слезы.

— Она… очень к ней привязана.

Шагнув к матери, она посадила куклу к ней на колени.

Движение остановилось. Беспокойные руки обвились вокруг куклы. Вздох, блаженная улыбка, и она крепко-накрепко прижала игрушку к груди.

Дверь закрылась. Опустившись на пол, Маргарет взяла мать за руку и принялась болтать о ежедневных пустяках, ни словом не упоминая ни ведьм, ни допросы, ни нависшую над ними опасность.

Незнакомая обстановка все еще смущала Джанет Рейд, но с Генриеттой на коленях и дочерью у ног она постепенно вернулась в настоящее.

Пришла пора подготовить ее к будущему.

— Мама, ты ведь помнишь мистера Кинкейда?

Мать наморщила лоб, вспоминая.

— Того любезного человека, которого ты угощала хлебом. Помнишь?

Улыбка, потом кивок.

— В общем, ему нужно задать тебе несколько вопросов.

— О чем?

Она попыталась объяснить как можно мягче, чтобы ее не обуял ужас.

— Ох, о разном. О Боге и дьяволе.

Мать зажмурилась, задетая отголоском давно забытого страшного воспоминания.

— А я знаю ответы?

— Конечно. Некоторые вопросы могут показаться тебе знакомыми, но так, как раньше, не будет. — Мысленно она взмолилась о том, чтобы ее обещание сбылось.

— Как раньше?

— Когда тебя забрали из дому и… обижали.

Так далеко отсюда. В Эдинбурге. В другой стране. В другой жизни.

Ее взгляд затуманился.

— Ничего подобного я не помню.

Жгучая, нехристианская ненависть поднялась внутри Маргрет, терзая ее как застарелая рана. Ненависть, направленная на тех, кто их предал — на кузена Джона Дана, на палача Джеймса Скоби, на них всех.

— Ты не помнишь, как тебя держали в тюрьме?

Не слушая ее — или не слыша — мать смотрела за окно, где по желтеющей траве на холмах бежала рябь.

— Нет. Не помню.

Она стиснула ее ладони, бездумно не заботясь о том, какими будут последствия, если мать разделит ее гнев.

— Ты не помнишь, какими они были жестокими? — Маргрет помнила. И, вспоминая, всякий раз задыхалась от ярости. — Как они били тебя, прижигали раскаленным железом, затягивали на твоей шее удавку и дергали за ее, пока ты, ослепнув от боли, не падала с ног, и в довершение всего раздробили тебе палец. Неужели ты этого не помнишь?

Мать не ответила. Только пожала плечами и покачала головой.

Сдавшись, Маргрет выпустила ее ладони из рук. Она перенесла столько боли, ужаса и лишений… Пожалуй, оно даже к лучшему, что ее память пуста.

И вдруг прикосновение. Мать тронула ее за подбородок.

— А нет ли чего-то, что мне хотелось бы вспомнить?

Чего-то, что мне хотелось бы вспомнить.

Она захотела, чтобы мать разделила ее ненависть, чтобы она тоже запылала тем праведным гневом, что обуревал ее саму. Но ради чего? После того, как она положила столько сил на то, чтобы дать матери спокойную, защищенную жизнь, зачем заставлять ее вспоминать о пережитом ужасе? Под гнетом гнева в ее сознании всколыхнулись воспоминания о былых временах. Что-то, что хотелось бы вспомнить…

— Есть, мама. Конечно, есть. Помнишь дворик нашего дома в Эдинбурге? Ты высаживала там колокольчики. Прямо у крыльца, где дольше всего задерживался свет. Ты помнишь это?

Мать задумалась. От напряжения между ее бровями залегла складка. Потом ее взгляд прояснился, словно она и впрямь сумела перенестись в прошлое. Она медленно кивнула.

— Кажется, да.

Маргрет ощутила непривычное натяжение улыбки. Сев, она ухватила мать за руку.

— А помнишь, как ты пекла хлеб и давала мне на пробу первый горячий кусочек с маслом? И как вкусно нам было?

Губы матери дрогнули.

— Помню. Да, это я помню.

— А как после воскресной службы, мы втроем — ты, папа и я — приходили домой и вместо повторения проповеди пели песни, да так громко, что соседи начинали нам подпевать?

Она закивала и заулыбалась широко, во весь рот.

— Помню. Мне так это нравилось.

— А папу ты помнишь?

Улыбка стала тоскливой и неуверенной.

— Я его помню, — проговорила Маргрет. — Помню, как сидела у него на коленях, а он читал мне псалмы. И чаще всего Двадцать третий, его любимый. Господь — Пастырь мой…

— И я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях…

Два голоса слились в один.

— И водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою…

Размеренные слова, разделенные на двоих, помогли Маргрет справиться с комом в горле и со слезами в глазах. Быть может, ее мать и забыла молитвы, но она помнила, что Господь любит ее.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…

И она взмолилась о том, чтобы Он был с ними, ибо ее матери предстояло отвечать на вопросы, которые могли заставить ее вспомнить то, что никто не должен был знать. То, что разрушило ее разум и ее жизнь.

Ей оставалось только одно: верить в доброту Александра Кинкейда.


***


Глубоко за полдень Александр расхаживал по церкви из угла в угол, ожидая, когда явятся обвинители. На стуле безмолвным укором лежал его плащ, возвращенный преподобным Диксоном.

Старосты стесненно ежились за столом, пока солнце неумолимо клонилось к западу.

Перед ними сидели три женщины. Вдова Уилсон вернула на лицо дерзкую гримасу и, казалось, вновь была готова бросить им вызов. Шмыгающая носом Элен Симберд выглядела кроткой и испуганной. Маргрет сидела спокойно, только изредка переводила дыхание и прикрывала глаза.

Один раз они осмелились обменяться коротким взглядом. Ее глаза были полны веры в него.

Он надеялся, что оправдает ее доверие.

Хотя официального приглашения не было, большинство деревенских жителей все же явились в церковь, чтобы увидеть очную ставку своими глазами. А может, просто чувствовали себя безопаснее в храме Господнем в канун Дня всех святых.

В дверях показались кузнец и его жена, которая опиралась на мужа, словно бремя беременности за последнюю неделю стало много тяжелее. С ненавистью взглянув на Элен Симберд, она вместе с мужем отсела от повитухи подальше. Кузнец сложил вместе свои заскорузлые ладони и, упершись локтями в колени, уставился в пол.

Оксборо по-прежнему не было.

Наконец из-за двери донесся топот копыт и скрип повозки, и в церковь вместе с женою и дочерью, одетыми как на воскресную службу, вошел граф. Девушка была бледна. Кусая тонкие губы, она даже не взглянула на обвиняемых, пока поднималась в сопровождении матери на свою скамью на хорах.

Граф уселся рядом со старостами за стол.

— Все в сборе, Кинкейд. — Скрестив ноги и откинувшись на спинку стула, он жестом дал отмашку начинать. — Заканчивайте побыстрее.

Александр встал, моля небеса о поддержке и изо всех сил стараясь не задерживать взгляд на Маргрет.

— Сейчас я еще раз опрошу обвиненных, а потом вызову обвинителей. К тому времени, как мы закончим, истина будет отделена ото лжи. Вдова Уилсон, выйдите вперед.

Он начал с обычных предварительных вопросов — с имени и других общих сведений, — а после, не прогоняя ее заново через весь допрос, спросил:

— Вы признаете себя ведьмой, готовой понести надлежащее наказание?

Оглядевшись по сторонам, она выпрямилась.

— Нет.

Люди зашептались. Вдова, не удостоив их даже взглядом, продолжала с высоко поднятой головой смотреть в лицо Александру.

— Но ты же призналась! — Голос Диксона.

Когда она повернулась к священнику, Александр с болью заметил, как под набрякшей кожей в уголке ее глаза дергается нерв. Как бы это не осталось с нею на всю жизнь, с сожалением подумал он.

Она сцепила руки в замок и вздернула подбородок.

— Да, я призналась. А вы бы не признались, трое суток не спавши? Да еще этот, — она кивнула на графа, — совал мне в интимные места свои пальцы. Как только я сказала «да», он мигом убрал свои руки и дал мне заснуть.

Граф густо покраснел, но промолчал, избегая смотреть на жену и дочь.

— Но у нас пала корова! — воскликнула жена кузнеца. — Это все твои проделки. Скажешь, нет?

Бесси Уилсон метнула на нее испепеляющий взгляд.

— У меня есть коза. На кой ляд мне сдалась ваша корова?

— Но кто-то ведь должен заплатить мне за ущерб, — не унимался кузнец.

Надо было продолжать.

— Вдова Уилсон, вы назвали Элен Симберд ведьмой, верно?