— Так вот почему место для нашего лагеря выделили именно здесь, — заглянул Алексей в чернеющую и ненадежную высоту.

— А мне нравятся окраины. На окраинах жить интереснее.

— Как это ни странно! На острие ножа или лезвии бритвы?

А когда осыпающийся угловатыми камнями гигантский срез земли кончился, из-за деревьев выплыл высокий и щербатый, потому что не во всех окнах свет, солидный корпус солидного пансионата. Еще ближе — и мигнули внутренним светом маленькие кафе, фонари выстроились вдоль небольшой, но собственной набережной, а освещенный пляж удивил ведущими с ухоженных волноломов лесенками — как в бассейне. Привязанная к почти игрушечному кнехту короткопузая белая яхта качнулась на волне.

— Зайдем? — спросил Алексей, смутно вспоминая классовое чувство.

— Зайдем, но только не сегодня, — ненадолго отказалась от красиво подсвеченной картинки Лена.

Возвращались они уже по дороге, где автоджигиты на бодрых моторах освещали их и темную, а в свете фар светлую листву. О, ужас — они коснулись рифм, разрушив еще один стандарт южного романа. Медленно шагая и закрываясь от света встречных машин, они проболтали всю дорогу, а свернув, обнаружили, что костер еще тлел и у углей сидели самые стойкие. Они попрощались и разошлись по своим палаткам, и уснули, крепко и без снов.

Потом они еще раз побывали в этом санатории по имени "ГАЗ", при свете дня, взяв с собой Нину и Дениса. Лена быстро преодолела короткую цепочку вопросов и выяснила, что скучающему солидностью корпусу требуется инструктор группы здоровья, пастух, а лучше пастушка, гоняющая по утрам иногда вспоминающих о движении постояльцев. Она уже знала систему временных южных работ, когда, имея с собой санкнижку, вполне можно устроиться — правда, почти даром, но у моря, и не важно, кем — дворником или библиотекарем. Администрации из армянских лиц понравилось строение ее тела и цвет волос, и ей предложили роль пастушки, а так же столовую, служебную кровать и ключ.

— Лихо, — в очередной раз удивился Алексей той легкости, с которой Лена открывает незнакомые ей двери.

— Ты тоже мог бы устроиться.

— А как же труба, которая зовет? Мне нельзя, у меня служба.

— А мне можно, я свободна до сентября. Глупо упускать такую возможность.

— Кто на что учился, — ревниво вздохнул Алексей, — или еще учится.

— Не расстраивайся, я буду писать тебе солнечные письма.

— И присылать загорелые фотографии?

— Да!

— На фоне волосатых административных животов?

— Ревность?! Неужели? Как интересно…

"Ревность. А что в этом плохого?" — подумал тогда Алексей, пытаясь совместить в близкой телом, но далекой в мыслях Лене ее слова и ее же поступки, и ее взгляд, ровными толчками скользящий по нему, по морю, пляжу, по деревьям. Бесспорно, он утонул в ее глазах, и короткой искрой воспоминания мелькнула мысль о глазах Маши и судьбе ее аморфного мужа. Похожая жертва похожих обстоятельств? Однако двойственность, тройственность прячется за углами из прозрачного воздуха и осторожно покалывает спину быстрыми и может показаться, насмешливыми взглядами. Лена для него загадка. Но так и должно быть, другого он не хочет. Правда, сближение задало новые вопросы и, закрывая глаза и не видя ее, он уже не раз пытался совместить явные и предполагаемые образы. Не очень-то выходит. Он знает — разложение света в оптике из непросветленных линз искажает понятную действительность, но стоит открыть глаза — и она рядом, а ровное дыхание — одна из множества причин для восхищения и возмущения. Да и так уж важна мозаика несобранного, но внятного и точного, и при этом непонятного узора?

— Скажи, почему мужчинам так нравятся своенравные женщины?

— С нами интереснее.

Однако Солнце жжет, а звезды светят, и, пользуясь тягой к уединению обделенных цивилизацией и звукоизоляцией жителей палаточного городка, ночные дежурные соседнего кемпинга за назначенные ими проценты и к взаимному удовлетворению предоставляют желающим парам пустующие вигвамы — в десяток раз уменьшенные копии горного приюта. Кровать разбиралась и ставилась к стене и, валяясь на полу, на заправленном в арендованную простынь матрасе, без подушек — зачем они, можно было, приоткрыв дверь, слушать море, чувствуя, как едва ощутимая прохлада ночной воздушной волной ласкает приятную усталость тел. А еще было хулиганство дальних заплывов — на поиск точек опоры, и изучение темнеющих в ночи волноломов, и походы в небольшой сосновый лес на той самой круче, где иглы не пахнут хвоей, а звук проносящихся рядом машин обостряет чувства.

Понятно и не странно, что быстрое летнее время таяло, как зимний бенгальский огонь, вспыхивали и гасли искрами густые часы, а мысли, они просто плавно перетекали из одной в другую…

* * *

Как описать нелюбовь? Не равнодушие или безразличие, не скучный привычностью взбрык бабника или поскрипывание зубов коллекционерши, не поиск внесемейных приключений и не безобидный и ни к чему не обязывающий съем, не общую ясность южной игры, а нелюбовь? Интерес лица, страстное влечение тел, шуршание слов, дробление глаз? И как понять, если это не равнодушие и не безразличие, не скучный взбрык и не скрип, а интерес, влечение, шуршание, дробление? Просто: женщине об этом шепнет ее природная интуиция, а мужчине вытолкнет подсказку мысль.

Автобус подан, вещи большими брикетами сушеных фиников лежат в багажнике, а пассажиры, капая солью моря с мокрых волос, уже занимают места. Широкие автобусные окна отделили людей от бегущих к ним волн, а высокие кресла оторвали от пыльной земли, палаточного неудобства и свободы от носков, от жгучего пляжного солнца. Быстро надоевшего, но такого желанного в длинную минуту отъезда. Скорость переключена, а это значит, что бесконечности нет, и спрятанная в суете посадки тайная грусть все же заставила многих бросить прощальный взгляд на горячее море и ненавистные палатки. Порывистой лентой замелькали срезанные дорогой склоны, равнодушно-ленивое море блеснуло протяжным солнечным бликом, в плотной зелени замелькали крышами разнокалиберные жилища, пляжи похвалились насыщенностью загара. Дорога движением снаружи и покачиванием внутри напомнила о прошлом, а ломаные прямоугольники солнца на сидениях, плечах и коленях подсветили настоящее, шум мотора предложил послушать молчаливое будущее. Придорожные кафе дыхнули паром и запахом хинкали, чебуреков и дымом шашлыка, мигнул желтый блик вареной кукурузы, улыбнулся мягкою щекой персик. Конфетная обертка праздника исчезла вместе с шуршанием волн, осталось лето. Выросли горы, а Солнце скатилось в далекую степь, ночь накрыла склоны и ущелья, уничтожив страх их глубины. Двойной луч считает повороты, двигатель греет задние сидения, голова женщины нашла плечо мужчины, теплые волосы щекочут щеку и нос. Не хочется думать, а хочется спать, но кажется, что из темноты вдруг выплывет знакомая остановка далекого отсюда, родного города, и нужно успеть крикнуть водителю — чтобы тот не забыл остановиться. Стихли разговоры, в креслах перестали ворочаться как-то сразу уснувшие дети, а перерезав черную ленточку новых суток, ночные часы предположили нескорый и медленный рассвет. Разбиваясь о сон и скорость, редкие фары блеснули случайной вспышкой встречного огня, а одинокий фонарь, уплывая, выхватил удивленным светом мост и край какого-то селения. Глаза закрыты, ее голова дрожит на его плече, долгая дорога, несогласие тел с неудобством кресел — скорее бы приехать или двигаться вечно.


— Ты что, обиделся?

— Нет, совсем нет, глупости. С чего ты взяла?

— По твоему лицу можно прочесть все твои мысли.

— Сейчас их там немного?

Шумная горная речка плескается сине-зеленой водой, хорошо протоптанная тропинка над ней цвета молотой коры собирает коллекцию влажных следов, меняя предпочтения, но на воде играет солнце — река раздвинула деревья.

— Ты обиделся, признайся. Что в этом такого?

— Нет, глупо, зачем. А кто это придумал, чья была мысль?

— Просто зашли в магазин и купили.

— Обще мнение?

Шумя и булькая, суетливая вода охлаждает июньскую жару. Тень. Ее глаза цвета воды, всплески, а у него цвета коры, прохлада.

— Не дарить же тебе кинжал?

— Действительно. У меня есть кортик, на нем счастливый номер и написано "булат".

— Думаешь, это я подсказала?

— Я просто корчу рожи.

Брызги влажной пылью долетают до лица, высыхая на коже и чуть дольше оставаясь в волосах, освобожденных от морской соли вернувшимся комфортом. Всплески, тени.

— А что обычно дарят на День флота?

— Так, всякую ерунду. То же самое, что и на Двадцать третье февраля. Но ты же знаешь, я почти ненастоящий.

— Когда День физкультурника, я не помню.

— Нельзя дарить мужчине рог, тем более так буквально. А где же присоска, на лоб?

Они подарили ему рог, на День флота. Маленький, сувенирный, на цепочке. На память о себе, Кавказе, лете и вине. Маша и Даша, и к ним присоединившаяся Лена неожиданно решили сделать ему подарок, и это приятно — но рог? Смешно, но он обиделся.

— На Двадцать третье февраля я подарю тебе носовой платок.

— А у нас будет февраль?

— У нас еще не кончился июнь.

— Завтра, он кончится завтра.

Врезаясь в камни, в водоворотах барахтается вода, солнечные брызги, тень, ее загоревшие ноги прячутся в мягкие кроссовки. Завтра.

* * *

13.


— Компрачикосов!

Ну что за нудист на букву "эМ" все время выкрикивает его фамилию?


"— Как вы будете воевать без союзников, когда, даже имея их, вы никогда ничего не могли поделать? Например, когда Австрия была с вами, я должен был ждать нападения в самой Франции на разных пунктах. Но теперь, когда вся Европа идет за мной, как вы сможете сопротивляться?