!?.. А эта что делает здесь? Ну, он влип! Этого быть не может! Микровсе давно прошло, только скрип — не здесь, а где-то там, острых шагов по мерзлому снегу, быстро, сквозь сон, мимо, из темноты в фонарь, холодно, а значит быстро, не касаясь, не задевая, мимо, быстро, исчезая, из фонаря в темноту. Все, прочь, тихо, в будильнике тикает время.

В ее "иээххх" работа живота. Потянулась? Взбрыкнула? Нет — потянулась, если бы взбрыкнула, то выпала бы из неподвижности. Она что, вышивает? Или читает? За ее лбом нет книг и много хлама, но он не мешает ей чистить зубы. Причем тут зубы? Ее замечают на пляже, но первое прикосновение — и живот становится скучен. Что это, не слишком ли он? Ведь тройной прыжок незнакомки: таинственная — нетаинственная — постылая, давно завершен и старательно забыт.

Она что-то сказала? Произнесла? Слов не разобрать, но смысл ясен. В них нет снега, но слова белые, безликие, как свежие глаженые простыни.

Так вот откуда взялся ее живот! На фоне кожи — кружева, значит, она не читает, значит, вышивает — все правильно, все сходится.

А куда все должно сойтись? Что за бред? Перед ним чемодан, старый, на молниях, года этак из семьдесят пятого — семьдесят восьмого. Почему? Зеленый, похожий на футляр от фагота. А в нем книги, старые и потрепанные, и он знает, что та, с правильным лбом, многие читала, а та, с правильным животом, нет.

Фагот, а это-то здесь причем? Эти две умели играть только на нервах. Да, она что-то сказала, но слова забылись, но смысл ясен. Из фильма выпрыгнул Пуговкин-Якин: "Житие мое…", и Мягков-Лукашин: "Пить надо меньше, меньше надо пить…". А сверху на книгах лежит "Роман газета", из времен, что и чемодан… или футляр. Вся потертая, помятая, в загибах-морщинках на мягкой обложке, но снова расправленная, выглаженная. Ее прочло множество людей, тогда, давно, когда носили такие чемоданы, или футляры. Противостояние: "Роман-газета" не похожа на новый глянец, она оттуда, и в ней мысли тех времен. Обложка вытерта до белизны бумаги, а страницы тащат время, мысли, право на сомнение и возможность множества прочтений.

А время похоже на колбасу: давнее — на копченую, не очень — на вареную. Оно или она лежит в магазине в холодильном прилавке, под стеклом, и на нем или на ней — ценники. А в нем или в ней — "Роман-газета" с мыслями и вариантами, детство лба и живота, чемодан или футляр, и он сам. На время-колбасу смотрят покупатели, им выдали зарплату и они прицениваются, уносят, режут ножами, едят.

Но что она сказала? Что-то о глянцевых журналах? Может не точно о них или из них, но смысл ясен. Тут же, рядом со временем-колбасой лежит и то, что из глянца, в замороженных кучах. Внутри куч кружева, похожие на те, что на животе, и улыбки адмиралов. Все вместе и на месте. Но что он делает здесь, зачем он здесь нужен? А ее за язык кто тянул? Сказано не ему, тогда зачем он здесь и слышит это?

Взлетела вверх "Роман-газета" и по свистящей дуге устремилась вниз, и влепилась, въехала в лицо той, что с правильным животом. Молча, без "иээххх"", а он почувствовал или представил, как ее лицо проникает в бумагу. Жжение от удара и она не согласна, но понимает, за что. А носу, наверное, больнее всего? Главное — "Роман-газета" не сложилась и не загнулась в полете, а всей плоскостью легла на лицо. Классика!

Да он совсем сбрендил — или он в бреду, или бред в нем. Ее лицо проникло в бумагу, как в снег. Когда-то, давным-давно, ему хотелось встретиться с ней — случайно, зимним днем или вечером, улыбнуться, повалить в сугроб — негрубо, осторожно, и ткнуть лицом в снег. И еще напихать за шиворот, а потом отпустить и, похлопав по спине, спокойно сказать между визгами: "Беги домой, трусы промочишь". Опять кружева!

Затем он стал говорить, не помня слов, но зная смысл, и все так складно и почти страстно, что смешно, и сознавая, что не нужно. О чем он говорит? На что отвечает? Хорошо бы запомнить, но нет — он точно знает, что невозможно. Почему? Ответ рядом, здесь, сейчас…

И он проснулся… так это был сон? Ну, конечно же, сон. Просыпаясь, он уже знал это, понимал, подозревал. Темно, а за окном фонарь и минус двадцать, и быстрые острые шаги по мерзлому снегу. Одинокие — и поэтому хорошо слышные, женские — и поэтому громко скрипящие, из света во тьму — потому что фонарь.

А журналы? О глянцевом днем ему рассказывал приятель. Он плохо видит, но очков не носит, и хорошо различает лишь крупные буквы. Например, в названиях журналов, в киоске.

— Можно взглянуть на "Новости в космосе"? (интересно)

— Где? (не поняла)

— "Новости в космосе", вон там, выше. (интересно все же)

— В космосе… это? (не понимает)

— Нет, выше, справа. (все еще интересно)

— Это "Новости в косметике". (глупый)

Все складывается. А одну из них он видел недавно, с собакой, у детского садика, а вторая попалась как ассоциация, и именно она получила журналом по лицу. То-то он переживал, зная, что в жизни такого случиться не может. Хотя о снеге за шиворотом подумать можно. Но снега в этом году мало, пока, а на улице такой мороз!

Футляр? Фагот? И вспомнилось, как сегодня вечером он сидел у большой стеклянной стены. По эту сторону стекла теплее, но не намного, но можно читать. И движение в гардеробе, а за поворотом коридора кто-то играет на пианино. Или фортепьяно? Одна из стен из двойного стела, а за ней минус двадцать и падает снег. Очень пушистый и острый, потому что очень холодно, и он не сваливается в сугробы. А где-то там, внутри, девушка с фаготом.

— А что у вас в чемодане? Вы плотник?

— Ха-ха, нет.

— Или столяр?

— Ха-ха, да нет же, там фагот.

— У! Такой круглый и блестящий?

— Ха-ха, нет, он длинный. В нем много красного дерева, очень дорогой.

Все ясно, понятно, дошло, прояснилось, чего не хватало — музыки, и именно такой, из клавиш, неровной, негромкой. Он вспомнил, как однажды летом пошел снег. Он сразу же таял на мокром асфальте, но странно было видеть, глядя сквозь стекло, как он медленно падает на фоне зеленых рябин. Густо, толстыми снежинками, тихо, белое на зеленом, пушистое на живом, тая на черном асфальте. Летний снег… удивительно было смотреть на него и сквозь него — на деревья, сознавая красоту. Но все-таки чего-то не хватало тогда летнему снегу — музыки белых клавиш.

Что общего между летним снегом и жутким морозом за стеклянной стеной? Кажется, что замерзает кислород, а падает не снег, а колючий лед. Но общее все-таки есть — след лета, зеленый цвет. Отражение большой розы в кадке — роза по эту сторону стекла, а отражение по ту, и сквозь зеленый призрак падает снег. Нереальность: потому что отражение и снег с той стороны стекла, и жуткий холод там же, а здесь относительно тепло и музыка белых клавиш. Негромко, потому что несильно и из-за угла, и неровно, потому что не экзамен. Кто-то наигрывает, не придерживаясь строгих правил и пауз, лениво, бесстрастно, и это хорошо ложится на рваное однообразие падающих снежинок.

А мороза снаружи — сполна!

— …и что девятнадцать.

— Восемнадцать…

…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…!?…

Провалиться на месте? В канализационный люк, и пролетев сквозь Землю, из Арктики в Антарктику, пробить башкой ледяной панцирь и перепугать пингвинов в расшитых сомбреро:

— Бон джерно, мучачос!

— Отец, слышишь, рубит?

Жаль, жаль, конечно, что ей восемнадцать, а была надежда, что больше. Ну хотя бы девятнадцать, а еще лучше — скоро двадцать. Тогда бы не было в два раза старше. Пора исчезать…


— Знаешь, как это называется? — спросил Поэт.

— Как?

— Сублимация.

— Хорошо, что не стагнация, — не стал спорить Писатель.

* * *

Следующий день подарил им ледник. Все выше и выше ввинчиваясь по тонкой спирали едва заметной тропинки, они совсем потеряли ее из виду и шли просто за Степанычем, знающим склон и пыхтящим впереди. Деревья измельчали, сменив широкие листья на умеющие терпеть холод и ветер узкие стрелки, поменяв толщину стволов на множественность кустарника, а разнообразие цветов и трав на поросшие кочки в руслах часто меняющих уровень воды ручьев. Но: на почти лишенных растительности склонах, среди травы не выше подошвы башмака ожидаемой встречей мелькнули необъяснимой красоты горные незабудки.

Их совсем не видно, и чтобы разглядеть, нужно наклониться к самой земле и почувствовать на себе упорный взгляд множества маленьких, в три миллиметра, ярко-синих цветов. Пятнышко колонии прижимается к земле, оно не толще тени, и поэтому не страшась холодного ветра с ледника и ежегодных метаморфоз воды, снега и льда, цветы не мигая смотрят вверх, в глаза склонившемуся, взглядом синее неба. Однажды спустившись с высоты человеческого роста и увидев цвет отважной красоты, неслучайно забредший сюда уже никогда не забудет дрожащую под ладонью синь. И впечатление — от стремления к цели и движения к ней, которое невозможно получить в придачу к аккуратно упакованным голландским розам и тюльпанам.

— Вот и дошли до поворота.

Ледник оказался большой и грязной соплей снега, сползшего с неприветливой выше горы — там камень и снег, и холодное, сверху вниз, дыхание.

— Какой-то он грязный, — почти сморщила нос Лена, оставив след протектора на сером снежном краю — начале сырости и множества невидимых ручейков.

— Все как в жизни, — рассмеялся Степаныч, — недостатки обнаруживаются при ближайшем рассмотрении. Доставайте фотоаппараты.

Сделав несколько кадров и пару раз скатившись по рыхлому снегу, а он тут же набился в обувь, и поглазев вверх на все более толстеющий снежный покров и на торчащие из него скалы, маленькая экспедиция пошла вдоль границы влажной рыхлости и мокрых камней. Достигнув ледника, они сделали поворот, больше в сознании, чем в маршруте, и двинулись на северо-запад, к невидимому морю, до которого еще четыре дня пути.