Владимир Витвицкий - Охота на компрачикоса

Однажды поздним зимним вечером шли по улице Писатель и Поэт. Писатель был не весел, он подустал жить жизнью своих героев, замучился переживать их страсти, один за всех, и пережевывать им мысли, веселить их и придумывать им улыбки и поцелуи, вспоминая свои. Созданный им на белой бумаге мир засасывал, но и в настоящий выныривать не очень-то и хотелось. Нет — он точно устал. А не так давно, проходя мимо людей, долго, но не много знавших его, он услышал у себя за спиной: "Цирк уехал, а клоун остался". Ему не нужно было их уважения, но фраза задела его, и даже любимая подсказка, что: "Растерянность пройдет, останусь я", не успокоила.

А вечером к нему зашел Поэт, и они как обычно долго говорили о красоте строф и загадках предложений. И если бы подчиненные житейскому разуму соседи, безрассудные лишь в пьянстве и случайной страсти, смогли услышать их, то непременно подумали бы: "Два идиота". А потом он решил проводить Поэта домой и заодно проветрить мозги от услышанных рифм и полученных оценок. Так они оказались на ночной

Он (Абу Мансур Мухаммед ибн Дуст), задал мне такой вопрос:

— Что ты скажешь, есть ли какая-нибудь материя за пределами небесного свода и звезд?

— Материей, — ответил я (Насир Хосров), — условились называть только то, что находится под этим небесным сводом, все остальное же нет.

— А как ты скажешь, — спросил он, — есть ли за пределами этих сводов что-нибудь нематериальное?

— Неизбежно, — ответил я, — ибо, поскольку наблюдаемый мир ограничен, пределом его условились считать свод сводов. Пределом же называют то, что отделяет одно от другого.

Следовательно, приходится сделать вывод, что нечто, находящееся за пределами небесного свода, должно как-то отличаться от того, что находится в его пределах.

— Так, — продолжил он, — если разум заставляет признать, что существует это нечто, нематериальное, то есть ли у него, в свою очередь, предел? Если есть, то до каких пор оно распространяется? Если же нет, то каким образом безграничное может быть преходящим?

и заснеженной улице, в городе, где художники рисуют рекламу для магазинов и киосков. На середине пути Писатель, лицом чувствуя ветер, спросил Поэта:

— Слушай, а может бросить все это?

Поэт помолчал, примеряя кусачий свитер сомнений, конечно же, знакомый и ему. Он был молод, всего двадцать, и максимализма и диалогов с вечностью в его стихах всегда хватало.

— Скажи, а ты знаешь…

— Нет, — удивился вопросу Писатель.

— Вот видишь.

Спасибо Поэту, он так быстро расставил все на свои неудобные места.

г. Североморск, 1999 год.

О таких вещах толковали мы некоторое время между собой.

— Все это чрезвычайно волнует меня, — молвил он.

— Кого это не смущало? — заметил я.

г. Каир, 1052 год.

1.

Жаркий солнечный день и запеченный в нем вокзал. За вокзалом город, за городом горы. Дома, высокие и уставшие, лезут вверх по склонам, а шпили пирамидальных тополей торчат между ними как огромные зеленые карандаши. Под пыльной листвой южных деревьев расплавленный перрон, поезд на горячих рельсах. Он только что остановился, и из него, на асфальтовую твердь, мягкую и пружинящую, спускается множество ног, а так же сумок, чемоданов и тележек. Майки, шорты на белых ногах и очки на бледных лицах — люди приехали в отпуск, на юг.

Выйдя из вагона, парень возраста "молодой человек" с простительным любопытством отпускника огляделся по сторонам. Его взгляд, не ищущий причин, все же ненадолго выхватил из толпы пассажиров, аврально покидающих душный поезд, группу туристов. Четверо мужчин и одна девушка, обладатели больших "альпинистских" рюкзаков, вероятно, только что вышли из соседнего вагона. Могучая кучка, поставив свои необъятные рюкзаки на землю, напоминает большой камень, омываемый волнами порядком ошалевших после вагонной тесноты людей. Дружный вид альпинистов, а главное — девушка, высокая и стройная и, наверное, сильная — ее рюкзак ничуть не меньше, чем у остальных, притягивают взгляды. Поджарость спутников и предположение горного перехода, где она не будет обузой, подчеркивается ее спортивностью в степени, стремящейся к совершенству. Длинные волосы, конечно же, крашенные, но все-таки светлые, что называется — южный вариант, собраны в тяжелый и не очень тугой узел на затылке. Челка — признак колючей дерзости, а в глазах борьба спокойствия и любопытства. Чувствуя в себе смешение интереса и зависти, и цепляясь последним взглядом за гитару в чехле — необходимый атрибут походной романтики, парень двинулся к вокзалу.

И сразу же стал участником потока из людей и чемоданов, устремившихся в том же направлении. Чем больше детей и поклажи, тем медленнее движение, а у него только сумка через плечо, и обгоняя многих, он вошел в здание вокзала. Тугие двери — граница свежего воздуха. Внутри — духота, но заметный указатель "к автобусным остановкам" выручил его, и парень, не задерживаясь, прошел здание насквозь.

Выйдя из противоположных дверей, он очутился над привокзальной площадью, большой и жаркой, и над множеством автобусов всевозможных размеров и марок. Желтые городские гармошки, высокие солидные "Икарусы" — оранжевые настроения, "РАФики", "ПАЗики", голодная стая такси. Все пространство над площадью наполнено запахами выхлопных газов, жженой резины и горячего асфальта. Плотный шум машин, проносящихся по дороге мимо площади и вокзала — дальняя граница этого шумяще-подвижного мира. Слева расположился небольшой, но многолюдный торговый городок из ларьков самого свободного стиля, а дым мангалов и зонты-грибы обозначили несколько кафе. За ними виднеется сгущение людей — свидетельство оживленного привокзального рынка.

Парень спустился по широким ступеням — на площадь, к автобусам. Путь, естественно, лежит мимо прайда таксистов, и несколько горячих джигитов, прервав привычно ленивый и одновременно оживленный разговор, немедленно предложили свои услуги, вычислив в нем милитариста: "Куда еэхат, командыр?" Но парень вежливо отверг их активные предложения. Между автобусами и машинами снуют люди — загорелые отъезжающие и, как и он, бледные приезжие.

Нашлась нужная остановка, а на изучение расписания времени потребовалось немного — столбик чисел короток и ясен, ждать придется долго. Еще раз, скорее машинально, пробежавшись по сжатому столбику, он повернулся к шумящей площади — до отъезда много времени и его придется медленно убивать… но, неожиданно, вдруг, увидел, что в его сторону направляются двое: та, еще на перроне замеченная им девушка и один из ее спутников. В привычной быстроте походки, уверенных движениях, отсутствии жеманства — попутчицы смазливости, чувствуется сознающая свою привлекательность женщина.

Они, она уже совсем рядом, прошли, прошла к тому же расписанию, мимо него, несколько ошарашенного неожиданно увиденным образом и с удивлением вслушивающегося в возникшие вдруг, из ниоткуда удары собственного сердца. Проходя, девушка посмотрела на него, но, кажется, не заметила.

А он, еще бы, смотрит на нее. Время растянулось, сознание исчезло, уступив место восприятию: не все волосы попали в плен к заколке, кожа еще не тронута солнцем и загаром, а в голубых глазах понятные женские рифы. Ее движения соразмерны и сильны, стремительны, но не угловаты, она явно выделяется из дружных женских толп, поддавшихся моде и подчинившихся идее быть похожими на отмытых и приодетых, сытых хиппи, вялым поведением своим копируя дождевиков из теплых мелких луж.

Жарко, а от нее веет запахом костра и влажного гранита, а присутствие отвязного спутника лишь оттеняет предполагаемую романтику будущего перехода. Почти не сопротивляясь зарождающемуся вздоху, парень сделал шаг, другой… и ушел, оставив за спиной причину как всегда неожиданно возникающих и тревожащих симпатий.

* * *

Привокзальный рынок невелик, но очень оживлен, и разделен на покупателей и продавцов. Покупатели, в свою очередь, тоже разделены на две неравные части. Большая и подавляющая — приезжие, временные обитатели вокзала и его окрестностей, в разнообразии своем все-таки объединенные бледностью лиц, и меньшая — местные, в основном шоферы, работники вокзала и просто случайные прохожие. Ну а продавцы, люди разных национальностей, разнообразных форм загара, внешности, одежды, горбоносости — жители этого города, и они также соединены неуловимым сходством. Как будто они обладают особой, общей для всех них покровительственной окраской, объединяющей их в единое целое со своим городом, пыльными домами, жарким солнцем. Плоть от плоти, и здесь, на небольшом и толкающемся пятачке торговли они заметны — их меньшинство. Они статичны — оттого, что все привычно их глазу. Спокойствие и неудивление взгляда, незапрограммированного на поиск и запоминание необычных впечатлений, выдавливают их из слоняющихся вокруг толп путешественников. А в глазах последних ясно читается жажда отпускных приключений, южной экзотики и неотягощенной бытовыми заботами эротики.

Парень среди них, на стороне покупателей, и судя по изрядно покусанному лавашу в руках — довольно долго. Какая это вкусная вещь, лаваш — если, конечно, его не делали русские. Поддаваясь основным течениям и вынужденной неторопливости, парень движется без цели, но все уже изрядно надоело и, оказавшись у выхода, он покидает рынок. Суетливая толкотня и небольшая кучка мужчин с повышенной температурой тел, обступивших наперсточника, остались позади, а впереди виден вокзал и аллея, ведущая к нему, чуть в стороне от горячих железных параллелей, бликующих на солнце. Вереница скамеек под угнетенными жарой, асфальтом и бетоном магнолиями — их круглые кроны невысоки, и до листьев без труда можно дотянуться рукой. Пыль приглушает зеленый глянец, но яркие нескромные цветы похожи на колибри.