Энн Харрел - Огонь Менестреля

— Бог мой!

Хендрик нащупал слабый пульс на шее Джоханнеса и расстегнул его куртку и рубашку.

— Друг мой, не умирай. Нам с тобой это сейчас никак не поможет.

Он надавил на грудную клетку, прикрикнул на матроса — парня с красной физиономией, и они сообща стали делать Джоханнесу искусственное дыхание и массаж сердца. Хендрик не переставал подгонять парня.

— Бесполезно, — прокричал матрос, уставший и обессиленный. Ему никогда прежде не приходилось дотрагиваться до умирающего человека.

— Продолжай!

— Я замерз…

— Замолчи! У него еще бьется сердце.

Насмерть перепуганный детина опустился на колени. Они посадили Хендрика в Антверпене, тот был старым приятелем капитана, и парень не хотел с ним связываться.

— Он не очухается.

Хендрик посмотрел на него бешеным взглядом и низким, глухим голосом сказал:

— Не останавливайся, или я убью тебя. Я могу это сделать.

— Псих, — сказал парень, но продолжил свое дело.

Наступил рассвет, и розоватые сумерки окутали Центральный парк. Джулиана села за рояль. Квартира была наполнена тишиной, Джулиана теперь нечасто истязала себя музыкой. Она закатала рукава фланелевой ночной рубашки и закрыла глаза.

За спиной пузырился аквариум. Она слышала свое дыхание.

Девушка пыталась дозвониться в Антверпен до дяди Джоханнеса. Его не было ни дома, ни в мастерской. Она не представляла, где его еще можно было бы застать.

Джулиана подавила желание позвонить матери в кондитерскую. Катарина наверняка сейчас печет там печенье. Speculaas. Голландское печенье с пряностями. Его пекут на Рождество.

Ее пальцы легли на клавиши; слоновая кость приятно холодила.

Она заиграла.

Так-то лучше. Джулиана не знала, что именно играет. Только пальцы знали. Они выбирали точную тональность, находили верную фразу. Ее сознание было выключено. Сейчас, когда она здесь одна, оно ей не нужно. Все соединилось, одно переходило в другое. Гаммы и арпеджио. Бетховен и Шонберг. Эби Блэйк и Дюк Эллингтон. Музыка свободно лилась из нее, заполняя собой комнату.

Тишина и беспокойство отступили.

Когда у тебя плохо на душе, — бывало, говорила ей в детстве мать, когда она, плача, просыпалась от дурного сна, — нужно постараться подумать о чем-нибудь другом. О чем-нибудь приятном. Представить, что мы все втроем за городом на пикнике. Ты собираешь полевые цветы, играешь у ручья.

Думать о приятном.

Прочь, дурные сны!

Ей всегда было легче делать это за роялем.

Она играла до изнеможения, а когда остановилась, лицо было мокрым от слез, по спине и ногам текли струйки пота, мышцы болели. Она не знала, сколько времени провела за роялем. Несколько часов? Или несколько минут?

Яркое утреннее солнце освещало Центральный парк. Девушка прошла к дивану, села на то место, где сидел Мэтью Старк, и посмотрела вниз, на улицу, заполнявшуюся людьми. Она останется наверху, одна, будет играть и беседовать с рыбками.

И думать о приятном.

— Черт! Старк, я боялся, что не застану тебя. — Возбужденный голос Проныры глухо звучал в трубке. — Я думал, ты уже ушел.

Мэтью одной рукой держал трубку, а другой схватился за голову. Вчера вечером, уже к третьему периоду хоккейного матча он почувствовал, что перебрал пива, пытаясь сообразить, как быть с обещанием, данным Проныре. И что же у него есть на сегодняшний день? С чем ему работать? Блистательная и витающая в облаках пианистка. Алмаз, который то ли существует, то ли нет. Запутавшийся американский сенатор, которого Мэтью с удовольствием навестил бы и порасспрашивал, если бы не дурацкое чувство долга перед Пронырой. Голландец, который, возможно, уже сгинул. Погибшая голливудская агентша. Парочка Пеперкэмпов.

И сам Проныра. Бывший вертолетный стрелок, которому ничего не стоило пустить в цель все восемьдесят четыре заряда 96-го калибра, сам сейчас одной ногой был в могиле и никак не мог понять, что уж кто-кто, но только не Сэм Райдер нуждается в его помощи.

В общем, решил Старк, работать не с чем. Но в нем зудело какое-то неистребимое и настойчивое благородство, и он знал, что не сможет плюнуть и пустить, все на самотек. Вчера поздно вечером он пытался дозвониться до Джулианы Фолл, чтобы извиниться за свои подначки, обаять ее и выудить все — неважно, что это будет, — все, о чем она умолчала. Он наткнулся на проклятый автоответчик, который сладким голосом сообщил, что она не может ответить сейчас на его звонок. Потягивая последнюю бутылку пива, он спросил себя, чем же она занимается и с кем проводит вечер. Он представил себе ее — белокурые волосы, струящиеся поверх енотовой шубы — изысканная помесь джазовой музыкантши Д. Д. Пеппер с концертирующей пианисткой Джулианой Фолл. Коктейль, которого на самом деле не существует. Либо то, либо другое, но никак не вместе. Или ни то, ни другое.

Мэтью не оставил ей сообщения.

Сейчас он опять торчал в редакции «Газетт», избегая Фелди и думая о том, что, видимо, лучший способ сохранить шкуру Отиса Рэймонда целой — просто ничего не предпринимать. Нужно сказать этому болвану: пусть спрячется в свою нору и не показывает оттуда носа. Если, конечно, он хочет жить, черт бы его побрал!

— Ты же знаешь, мне никогда не удавалось ускользнуть от тебя, — ответил он, понимая, что Рэймонду это понравится. — Что новенького?

— Как продвигаются дела с алмазом?

— Никак.

— Черт, Старк! Ты что, упустил его?

Мэтью не обиделся.

— Разве ты можешь сказать, что я что-нибудь когда-нибудь упускал?

— Ну ладно, старик, — протянул Отис Рэймонд. Его голос звучал уже более уверенно. Одно он знал наверняка: на Мэтью Старка он может положиться. Ведь они вместе, пилот и стрелок разведывательного вертолета, выжили, что удалось совсем немногим из их «розовой бригады». — Слушай, у меня нет времени на болтовню. Возьми карандаш. Пиши. Джоханнес Пеперкэмп, огранщик алмазов, Антверпен. Как пишется его фамилия, не знаю.

— И не нужно, — сказал Мэтью, проклиная самого себя. — Где ты слышал это имя?

— Все концы начинают сходиться, да, Мэтью?

— Нет, концы вовсе не сходятся. — У него стучало в висках. С сегодняшнего дня он ограничит себя двумя бутылками пива. — Черт побери, где ты получаешь информацию? Проныра, говори со мной прямо. Я не могу заниматься делом, если ты не расскажешь мне все, что знаешь. Кто стоит за всем этим, кто…

— Старик, я не могу рассказать. — Проныра заговорил совсем тихо. — Я тебе и так слишком много наговорил, и если тут узнают, мне крышка.

Мэтью замер. Он перестал дышать. Головная боль прошла. Он мыслил четко и хладнокровно. Отис Рэймонд никогда не преувеличивал опасности, угрожающей ему. Его научил этому Вьетнам. Если Проныра передавал по рации, что его обстреливают полдюжины солдат НВА, то можно было быть уверенным, что его обстреливают именно полдюжины солдат НВА. Не три. Не десять. А шесть.

Старк почувствовал, как у него заныло в кишках.

— Сматывайся оттуда, — произнес он каменным голосом. — Райдер не стоит твоей жизни. Проныра, где бы ты ни был — убирайся оттуда. Приезжай в Вашингтон. Поживешь пока у меня.

— Я не знаю, сумею ли выбраться.

— Выбирайся.

— Старик, если смогу…

— Я сказал, выбирайся!

— Господи! Старк, меня… — Проныра молчал несколько секунд, а когда заговорил, был уже в панике. — Черт! О, черт! Меня засекли!

Мэтью вскочил, но не потерял самообладания. Нельзя терять его сейчас. Если он проявит слабость, то для Отиса Рэймонда это добром не кончится.

— Проныра, скажи, где ты? Я приеду.

Трубка молчала, и Старк не смог сдержаться, потому что теперь, похоже, это уже не имело никакого значения.

— Проклятье! Проныра!

Но в ответ он услышал только настойчивые гудки.

Старк стиснул зубы так, что у него свело челюсть, но затем глубоко вдохнул спертый воздух раскаленного помещения, заглушая охватившее его волнение. Проныра готов пойти ко дну из-за Сэма Райдера, а Старк ни черта не может поделать, разве только попытаться ухватиться за все эти дурацкие крючки. За Камень Менестреля, и за проклятых Пеперкэмпов. Я сказала вам — я ничего не знаю о бриллиантах…

Врешь, милашка.

Постепенно до него дошло, что Элис Фелдон стоит рядом. Он не представлял, как долго она здесь простояла.

— С тобой все в порядке? — спросила она, и в ее словах было гораздо больше любопытства, чем беспокойства. Он понял — никто, кроме него самого, не сможет справиться с Мэтью Старком.

Он кивнул и положил трубку на рычаг.

— У твоего приятеля неприятности, — заметила она.

— Ничего особенного. Он думает, что выкарабкается.

— А ты как думаешь?

Он смотрел на нее спокойно, но сердце его не покидало отчаяние.

— Шансов — ноль.

— Что это значит?

— Так говорили о вертолетных стрелках.

— Это Проныра?

— Ага. Он был стрелком и выжил. Когда он выводился из Вьетнама, ему был двадцать один год. А теперь можно сказать, что вторую половину жизни он профукал. — Мэтью снял со спинки стула свою кожанку. Руки и ноги плохо слушались его, и движения стали неуклюжими. — Если Проныра позвонит снова, выясни, где он находится. Во что бы то ни стало, выясни.

— Попробую.

Он посмотрел на нее тяжелым взглядом, его глаза потемнели.

— Не надо пробовать, Фелди. Надо просто выяснить.

Любой другой на ее месте кивнул бы и заткнулся, но это была Фелди — проницательная и бесцеремонная.

— Ну-ну, поосторожнее.

Он вздохнул.

— Извини.

Он произнес это сквозь зубы, но Фелди удовлетворенно кивнула.

— По крайней мере, сейчас уже непохоже, что ты убьешь кого-нибудь в припадке бешенства.