Дельфшейвен, Нидерланды


Оставшись одна в своей маленькой артистической, Джулиана Фолл взяла пригоршню льда и провела по щекам и шее. Боже! Она вся горит. Сама виновата — надо было заколоть волосы. И это платье из тяжелого белого шелка… Да и крохотная каменная церквушка семнадцатого века тоже была ее идеей. Тесное помещение было битком набито людьми. Ее менеджер потратил несколько недель, пытаясь отговорить ее. Чего ради свой премьерный концерт в Нидерландах затевать в храме, где не хватает сидячих мест, когда она может получить залы в Консертгебау или в Де Дулен? Не сошла ли она с ума? Нет, отвечала она, и была непреклонна в своем решении. Она не стала объяснять, что именно в этой церкви, расположенной в Дельфшейвене, старом районе Роттердама, венчались ее родители. Причина была именно в этом, но для восходящей звезды тревожного и жестокого мира концертирующих пианистов она показалась бы слишком сентиментальной.

Ей всего двадцать три, а о ней уже пишут газеты. Пишут не только о ее игре, но и о том, что она носит, что говорит, что делает. Ее уже настойчиво называют самой красивой пианисткой мира. Как-то раз один критик восторгался тем, что «ее темно-изумрудные глаза полны страсти даже тогда, когда на лице блуждает всем знакомая отрешенная улыбка». Жаль, что он не уделил столько же внимания интерпретации сонаты Моцарта, которую она тогда исполняла. Она рассмеялась при мысли о том, что сказал бы этот критик, если бы увидел ее сейчас — с подтеками туши вокруг глаз, в прилипшем от пота платье и с мокрыми волосами.

— Джулиана?

Джоханнес Пеперкэмп робко улыбался, стоя в дверях. Этот лысеющий добрый, старик, высокий и нескладный, в плохо сидящем костюме, с большим носом и неизменно мягким, печальным взглядом голубых глаз, был ее дядей. В шестьдесят шесть он выглядел на все восемьдесят. Они никогда не видели друг друга и впервые встретились в тот день, когда он дневным поездом приехал из Антверпена и заключил племянницу в объятия так, словно знал ее всю жизнь. В Антверпене он был огранщиком алмазов и достиг в своем деле выдающихся результатов и мировой известности. Он сказал ей, что собрал все ее пластинки и любит слушать их на рассвете, когда кругом стоит тишина. Как он отличался от своей младшей сестры! У толстухи Вильгельмины Пеперкэмп был тяжелый характер. Она жила в Дельфшейвене, одном из немногих районов Роттердама, уцелевших в 1940 году во время немецких бомбардировок, за которыми последовала капитуляция Нидерландов и долгие годы нацистской оккупации. Тетя Вилли была так возмущена тем, что Джулиана не знает родного языка, что в первые полчаса их знакомства упорно не желала говорить по-английски. Катарина, мать Джулианы и младшая из Пеперкэмпов, присутствовавшая при этой сцене, сидела как пришибленная и молчала. Тетя Вилли хотела дать понять Джулиане — и разумеется, Джулиана это поняла, — как все осуждают Катарину за то, что она не научила дочь-американку своему языку. Появление дяди удивило и раздосадовало Джулиану — надо же было застать ее именно в тот момент, когда она протирает лицо льдом, — но она быстро успокоилась, вспомнив, что он как-никак ее родственник.

— Дядя Джоханнес, здравствуйте! Что вы тут делаете?

— Я тебе кое-что принес.

Он превосходно говорил по-английски.

Джулиана поморщилась. Сейчас? У нее всего пятнадцать минут, чтобы собраться с силами перед вторым отделением концерта. Она схватила полотенце, а дядя достал из-под пиджака маленький мятый бумажный пакет. Ну что ей остается делать? Пеперкэмпы разочаровали Джулиану, и сейчас она подумывала о том, что ее идея о воссоединении семьи, возможно, была не такой уж блестящей. Она уже смирилась с посредственным инструментом, с паршивой акустикой и немногочисленными слушателями, при том, что все билеты были распроданы. Но теперь и сами Пеперкэмпы утомили ее. Матери было явно не по себе в обществе старших брата и сестры, с которыми она встречалась крайне редко, и с тех пор, как она позавчера вечером прибыла в Роттердам, им почти не о чем было говорить. А тетя Вилли просто невыносима. Их первая встреча, не предвещавшая ничего хорошего, осталась позади, но теперь она прохрапела почти все первое отделение.

Но и это, как выясняется, еще не все. Джоханнес подвинул к ней пакет.

— Пожалуйста, открой.

— Но мне… — она не смогла возразить ему. Из него так и рвалось нервное возбуждение, переходящее в отчаянную решимость. Пакет был под стать ему самому — такой же непрезентабельный — но казалось, дядя придает ему большое значение. Джулиане пришло в голову, что несколько лет назад, после того как умерла его жена Анна, не оставив ему детей, он стал бесконечно одинок. Племянница вспомнила, что именно она является последней из рода Пеперкэмпов, и почувствовала, какое бремя легло на ее плечи. Нужно быть терпимее к старику. Закинув на шею полотенце, она запустила руку в пакет и вытащила что-то тяжелое, завернутое в выцветший темно-красный бархат. Водянистые глаза дяди нетерпеливо блеснули. Она развернула бархат. Долю секунды она держала в руке большой холодный камень. Почувствовав, как забилось сердце, она подняла глаза и, глядя на дядю, облизнула вдруг пересохшие губы.

— Дядя Джоханнес, это… Ведь это не бриллиант?

Старик торжественно качнул головой.

— Именно так, Джулиана.

— Но для бриллианта он слишком большой!

— Это то, что мы называем необработанным алмазом. Он не знает инструмента огранщика.

Джулиана быстро завернула камень и сунула его обратно в пакет. Четыре столетия род Пеперкэмпов был снедаем блеском алмазов. Они взялись за это ремесло в конце шестнадцатого века, когда, спасаясь от испанской Инквизиции, еврейские торговцы бриллиантами перебрались в более спокойный Амстердам. Пеперкэмпы не были евреями. Почему они занялись одним из традиционно еврейских ремесел и превзошли в нем самих евреев — этот вопрос даже сегодня оставался загадкой. Но Джулиану не интересовали бриллианты. Она не видела в них ничего необычного или волнующего. Даже в таком, как «Дыхание ангела», который когда-то обработал дядя Джоханнес и который теперь хранился в Смитсоне. Он вызывал у нее скуку. Изысканный камень, говорили все. Возможно и так, для бриллианта сойдет.

— Я тронута, дядя Джоханнес. Очень тронута. Но это, должно быть, очень ценный камень, и я не могу его принять. Отдав алмаз мне, вы просто потеряете его.

— Джулиана, это Камень Менестреля.

— Чей камень?

Старческое лицо не выразило удивления, лишь тень страдания пробежала по нему.

— Значит, Катарина никогда не рассказывала тебе. Мне это непонятно.

В словах старика ей почудилась нотка укора в адрес ее матери, она неуверенно взглянула на него, но его лицо вновь было невозмутимым. Наверное, ему, так же как и его племяннице, было хорошо известно, что Катарина Пеперкэмп-Фолл редко рассказывала дочери или кому-либо еще о своих первых двадцати пяти годах жизни в Амстердаме. Когда Джулиана однажды пожаловалась отцу на скрытность матери, Адриан Фолл понимающе кивнул ей в ответ, так как и он многого не знал о годах юности своей жены. Он сказал тогда, что прошлое Катарины никого не должно касаться — ни его, ни Джулиану.

— Да, ей не понравится, если я расскажу тебе о камне, и еще больше не понравится, что Менестрель теперь будет у тебя, — печально заговорил Джоханнес Пеперкэмп. — Но это меня не останавливает. Я чувствую ответственность перед будущими поколениями нашей семьи, как и перед прошлыми.

Джулиана начала задаваться вопросом, стоит ли ей принимать дядю всерьез. Может, старик просто выжил из ума? А что, если она держит в руках просто кусок гранита? Но дядя говорил необычайно взволнованно, а его гортанный выговор придавал словам некий таинственный смысл. Вытирая подбородок краем полотенца, она осторожно произнесла:

— Я вас не совсем понимаю, дядя Джоханнес.

— Камень Менестреля находится у Пеперкэмпов четыре столетия. Мы, твоя семья, являемся его хранителями.

— А он… — Её голос охрип, а руки дрожали от невероятного волнения. — Он очень ценный?

Дядя грустно улыбнулся.

— Были времена, когда любой из Пеперкэмпов с первого взгляда узнал бы то, что ты сейчас держишь в руках. По сегодняшним оценкам, Джулиана, Менестрель относится к категории В, самой высокой категории для белого алмаза. Существует лишь несколько экземпляров, чистота и прозрачность которых приближается к абсолютным, но среди необработанных алмазов Менестрель к ним ближе остальных. У огранщиков это называется прозрачностью льда.

— А что с ним произойдет, когда его обработают?

— Если его обработают, Джулиана, — «если», а не «когда». Вот уже четыреста лет мы оберегаем Камень Менестреля от этой участи. Удивительно, правда? Семья огранщиков алмазов, оберегающая камень от своих же инструментов. За нашими плечами четыре столетия, и мы изучили этот камень. И если ему суждено быть обработанным, то мы знаем его секреты. Я сделал метки и потом расскажу тебе о них. Они покажут любому огранщику те места, куда следует вонзать инструмент, чтобы сохранить вес камня и не пожертвовать при этом его красотой. Но ты должна понять — ценность Менестреля состоит не только в его будущем, но и в его легенде.

— Господи, дядя Джоханнес! Что за легенда?

— В 1581 году, когда Менестрель впервые оказался у Пеперкэмпов, это был самый большой и самый таинственный алмаз.

Даже в минуты предконцертной лихорадки сердце Джулианы не билось так, как оно колотилось сейчас.

— Почему таинственный?

— Потому что слухи о его существовании ходили многие столетия, но никогда не подтверждались. Камня, который ты сейчас держишь в руках, моя дорогая Джулиана, за эти четыреста лет не видел никто, кроме Пеперкэмпов. И никто не сможет доказать, что он существует.

— Дядя Джоханнес, но мне совсем не нравятся бриллианты.

— Это у тебя от матери, — мягко заметил он и улыбнулся. — Я понимаю, но сейчас это не имеет значения. В каждом поколении Пеперкэмпов был человек, который служил хранителем камня. В моем поколении таким человеком был я. В твоем поколении, Джулиана…