— Ты же не станешь сидеть там, где температура ниже нуля.

— Да, верно. — Проныра засмеялся; это был истерический смех, заставлявший людей покрываться гусиной кожей. За ним последовал приступ кашля, а потом безобразная ухмылка. — Чертова зима. Я встречался здесь с Сэмом, вот что я делал. Мы с Сэмом попили кофейку. Он накормил меня завтраком. Он идет в гору. Старик, я не удивлюсь, если увижу его задницу в Белом Доме. Я бы проголосовал за него, точно. Почему бы и нет?

Мэтью сомневался, чтобы Отис хоть раз в своей жизни ходил на выборы.

— Ты хочешь рассказать мне, почему ты отдал свой голос другому?

— Нет, забудь. Я знаю, он тебе никогда не нравился. Но, послушай, у него добрые намерения.

— Я знаю слишком много хороших ребят, которые оказались на том свете из-за Золотого парня Сэмми Райдера и его добрых намерений. Ты их тоже знаешь, Проныра. И мне не хотелось бы, чтобы ты стал еще одним.

— Если даже стану, не плачь обо мне.

Старк ничего не ответил, понимая, что все его советы останутся без внимания. Ему не было дела до неприятностей сенатора Сэмюэля Райдера-младшего, но Отис Рэймонд, который в четырнадцать лет шнырял по чужим карманам, а в девятнадцать стрелял из двери вертолета, — это уже совсем другое. Он всегда был сам по себе, он уцелел и главным достижением в своей жизни считал то, что не был убит во Вьетнаме. Это он оказался между Сэмом Райдером и градом пуль АК-47. С тех пор Проныра так и не смог вернуться к пресной мирной жизни. Но для Старка было совершенно неважно, кто Отис Рэймонд сейчас и кем был прежде. Вьетнам накрепко связал их. Старк не мог бросить его.

— Сэму не понравится, если он узнает, что я был здесь, — сказал Отис. — Знаешь, ты заставляешь его нервничать.

— Отлично.

Проныра хохотнул.

— Черт бы побрал вас обоих. У него есть план, у Райдера. Он ищет деньги, чтобы выбраться из заварухи, в которую влип. Конечно, он мне всего не расскажет, но это звучит обалденно, просто с ума сойти, Мэт. Говорит, что охотится за алмазом — за самым большим алмазом на свете. Вот ты поверишь в это? Боже ж мой, ну и осел!

В устах Проныры это прозвучало почти как комплимент. Значит, Райдер нуждался в нем.

— Завтра вечером он встречается с одним мужиком на каком-то концерте в Линкольн-центре. Мужик — голландец. Зовут — Хендрик де Гир.

— Знаешь его?

Отис пожал костлявыми плечами, достал пачку сигарет, задумчиво вытащил одну и, выпятив иссохшую, потрескавшуюся нижнюю губу, сунул сигарету в рот.

— Немного. Это темная лошадка, но ты бы мог его прощупать, Мэт. Я подумал, может быть, ты появишься завтра вечером и разнюхаешь все это.

— Что все это?

— Что его связывает с де Гиром и вообще, что там Сэм задумал с этим алмазом.

— Ну, и с чего начать?

— Откуда, черт побери, я знаю? Ты же репортер.

— Ладно, — согласился Мэтью. Порой он просто забывал, какой нахальный поганец этот Отис Рэймонд. — Ну, а ты? Может, задержишься у меня, пока мы все не выясним?

Проныра помотал головой, и прикурил сигарету.

— Не-а, я не могу. — Он ухмыльнулся, показав кривые желтые зубы. — Мне надо двигать.

— Куда?

— Туда, где потеплее. Это я могу сказать наверняка.

— Проныра…

— Приятель, не задавай вопросов, на которые я не могу ответить. Ты делаешь свое дело, а я — свое.

— Он не стоит этого, — тихо сказал Старк.

— Парень, а кто стоит? Ты будешь помогать мне или нет?

— Да. Я подумаю, что тут можно сделать. Ради тебя, а не ради Сэма Райдера.

Проныра фыркнул и закашлялся, лихорадочно и шумно вдыхая воздух. И снова в его смехе — глухом, хриплом — Старк услышал безысходную тоску. Это был смех потерянной жизни.

— Ты и вправду помнишь, старик, — сказал Отис дребезжащим голосом. — Я знал, что ты не забудешь. Во Вьетнаме я был молодцом, да? Там я был хорош.

Мэтью вдруг почувствовал, как у него пересохло во рту. Несмотря на свою выдержку и самоуверенность, он всегда, когда сталкивался с Отисом Рэймондом, чувствовал, что расклеивается.

— Ты был лучше всех, дружище.

Попыхивая сигаретой, Проныра двинулся к выходу. Он послал Фелди улыбку, которая была почти кокетливой, и Мэтью едва сдержал смех. Он слышал его насвистывание, пока тот шел по коридору. Этот балбес думает, что выиграл. Он решил, что Мэтью Старк соблазнился идеей написать книжку и все идет как по маслу.

Старк встал; он чувствовал, что в нем опять, как это бывало каждый раз после встреч с Отисом Рэймондом, борются жалость и злость, но ни один мускул не дрогнул на его лице, как всегда самоуверенном и независимом. Он взял кофе и подошел к столу Фелди. Сейчас она уже сидела на своем месте как ни в чем небывало, но он знал, что означают взгляды, которые она бросала в его сторону, — подозрительные и любопытствующие. Фелди признавала только факты. «Дайте людям факты, — повторяла она, — а выводы они сделают сами». Она была отличным редактором, но и надоедала ему изрядно. Кроме охоты за фактами и реверансов перед руководством, она сочла себя обязанной переделывать Старка, и это занятие вносило приятное разнообразие в ее работу. Правды ради следует сказать, что она никогда не прогибалась перед начальством, и Мэтью это нравилось. Но это было неважно. Он уже пережил зенит своей славы, да и теперь ему жилось неплохо. И хотя Фелди придиралась к нему, он получал свои деньги в срок. Может, несколько лет назад ему и хотелось сделать нечто большее, чтобы выделиться. Но так было раньше.

Фелди сняла очки и, сложив их, защелкнула футляр.

— Ну, и что он хотел сказать?

— Ничего.

— Но вы долго разговаривали.

— Просто трепались.

— О чем? Мне нужны факты, Старк.

— Ну, от Отиса Рэймонда фактов не получишь.

— Ты не хочешь рассказать мне, — заключила она. В ее словах звучали покорность и, похоже, даже уважение.

Старк улыбнулся.

— Да нечего рассказывать.

— О Боже! Старк, ты сведешь меня с ума.

— Если бы меня здесь не было, где еще ты нашла бы столько пороков? Я пойду выпью горячего кофе. Тебе что-нибудь принести?

— Нет, сукин ты сын. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, о чем вы говорили.

Старк с кружкой в руках направился было к выходу, но, будто, вспомнив о чём-то, повернул обратно.

— Слушай, Фелди, ты можешь оказать мне любезность?

— Нет. Я хочу, чтобы твоя задница снова оказалась на этом стуле и ты рассказал мне, что нужно было тому ублюдку, который сидел тут с неприкаянным видом и говорил, что у него кое-что есть для тебя, и…

— Я завтра вечером махну в Нью-Йорк, — перебил Мэтью, не дав ей закончить. — Скорее всего, на уик-энд. И мне хотелось бы побывать на концерте в Линкольн-центре. За счет газеты.

Она фыркнула и вытащила очки.

— Зачем?

— Надо же чем-то заняться, пока я буду там. Думаю, газета может позволить себе потратиться на билет.

— Ты хочешь проверить то, что получил от этого Рэймонда, да? Все-таки он тебе что-то подбросил?

— Просто я люблю музыку.

— Ну и кто же играет?

— По всей вероятности, кто-то известный. — Он усмехнулся. — Как-никак, это-Линкольн-центр.

— Черт бы тебя побрал, Старк.

Но его уже не было. Он ушел пить кофе, оставив Элис Фелдон чертыхаться в одиночестве.



Джулиана, подойдя к столику, сразу же почувствовала исходившее от матери напряжение, но Катарина успокаивающе улыбнулась ей и представила подруге. Рахель Штайн привстала и тоже улыбнулась.

— Ах, Джулиана, я так рада, что наконец познакомилась с вами. Вы настоящая Пеперкэмп.

— Вы знаете мамину семью? — Джулиана была удивлена. Она еще не встречала человека, который бы знал родных ее матери. Конечно, кроме тети Вилли и дяди Джоханнеса. Но она не знала никого из их друзей, никого кто был бы знаком с ее матерью в те времена, когда та жила в Нидерландах. — Вы голландка, не правда ли? Я узнала по акценту.

— Мы были знакомы с Рахель в Амстердаме, — поспешно вмешалась Катарина.

— Да. Извините ради Бога, но мне пора, — сказала Рахель. — Приятно было познакомиться с вами, Джулиана.

— Взаимно. Вы уверены, что не можете еще чуть-чуть задержаться? Мне бы очень хотелось поговорить с вами.

Но Рахель поспешно распрощалась, а Катарина унесла поднос с остатками чаепития и поставила на стол новый.

— Как хорошо, что ты пришла, Джулиана. Я соскучилась по тебе, — сказала она, наливая горячий чай в фарфоровые чашки. — А теперь расскажи мне о своем турне. Все прошло удачно?

— Да. Мама, а…

— Моя подруга слышала тебя в Вене. Она сказала, что ты была изумительна.

Джулиана вздохнула. Она не ожидала услышать о Рахель Штайн. Она хотела было расспросить мать о ней, но поняла, что из этого ничего не получится. Лишь в редких случаях Катарина соглашалась говорить о своем голландском прошлом, да и то в самых общих словах. Даже отец оставался в полном неведении относительно того периода жизни жены. Пять лет нацистской оккупации выпало на детство Катарины Пеперкэмп-Фолл. Она покинула родину не в самых лучших отношениях со своей семьей, особенно с тетей Вилли, которая была трудным человеком, если не сказать сильнее. После того концерта семилетней давности в Дельфшейвене она так и не видела брата с сестрой, а у Вильгельмины и Джоханнеса и в мыслях не было посетить Соединенные Штаты. Но несмотря на всё свое любопытство, Джулиана вовсе не собиралась совать нос в прошлое матери, о котором та явно не желала говорить. В любом случае, ей виднее. Катарина расскажет только то, что сочтет нужным, и ничего больше.

И сейчас, просто сменив тему разговора, Джулиана поступила вопреки своему желанию. Попытайся она расспросить о Рахель Штайн, это только расстроит мать, и Джулиана все равно ничего не узнает о том, кто такая Рахель, как они познакомились с матерью в Амстердаме и что она делает в Нью-Йорке. Тебе не нужно знать, скажет ей мать, это все не имеет никакого значения. Тебе незачем расстраиваться. Ты должна быть счастлива. Эти слова, в которых были самые добрые намерения, прошли рефреном через все ее детство и сводили Джулиану сума. Она научилась не спорить, а позже — держать в себе свои проблемы, потому что матери они принесли бы больше огорчения, чем ей самой. И в результате Катарина даже не подозревала, что ее дочь под вымышленным именем играет джаз в ночном клубе в Сохо; что, по мнению Шаджи, она сейчас пребывает в панике; что она одновременно и страстно желает и боится завтрашнего выступления в Линкольн-центре — своего последнего концерта в нынешнем году. Джулиана не расскажет ей этого. Мать расстроится, если узнает, что в том мире, где живет ее дочь, не все совершенно. А Джулиана не хотела огорчать мать.