– Откуда у тебя письма? – спросила она, словно со стороны слыша собственный ровный голос. – Ты их перехватывал? Еще там, в Ярославле?

– Не я, – сразу же, словно только этого вопроса он и ждал, отозвался Мартемьянов. – Актриска ваша, Марья. Фамилью уж не помню.

– Мерцалова.

– Вроде того. Она еще тогда тебя ко мне в гостиницу привела, помнишь? Она на тебя-то сильный зуб имела; видать, тоже в этого Черменского влюблена была, да без надобности ему оказалась, только что младенца ей состряпал… А жили вы с Марьей в одном доме, смежные комнатенки снимали… Она почтальона-то и ловила, пока ты свою Офелию репетировала, все пять писем прибрала, ни одно до тебя не дошло. Я ей за них тысячный билет отдал.

– Они распечатаны… Ты читал их или Марья?

– Сначала она, а потом уж и я…

Софья в упор посмотрела на Федора, но в темноте не было видно его лица, и до нее доносилось лишь тяжелое дыхание.

– Не поверишь – знать хотел… Я ведь отродясь так говорить-то не мог, как в этих письмах, не обучен был… да и не учился сроду ничему. Только в тиятре и слыхал, как господа про любовь говорят, да все смешно мне казалось. А тут он к тебе писал… Я-то думал, что, может, и сам тебе так-то скажу, а тебе понравится… Не вышло. Не лезет из меня такое, и все тут. Видать, мало прочесть, родиться еще правильно надо было. Генеральским сыном, а не атамана ватажного выблядком…

– Но… – Софья протянула руку и взяла с подоконника последнее письмо Черменского, переданное ей Марьей Мерцаловой. В темноте невозможно было читать, и Софья начала тихо говорить наизусть: «Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».

– А это еще что такое? – помолчав, спросил Мартемьянов.

– Ты не знаешь, как же так? Это его последнее письмо. Мне его отдала Мария… зачем-то.

– Понятно зачем. Только… Чего ж это он тебе здесь «ты» говорит, когда до сих пор «вы» было?

– Не… знаю…

– В конверте она тебе отдала? И адрес твой, и имя твое прописаны там были?

– Н-нет… – Софья почувствовала, как идет кругом голова. – Только письмо… Маша, кажется, говорила, что оно упало в снег, и конверт размок…

– Ну-ну, говорила она… Оторва. Да к тебе ли это вовсе писано, Соня? Ведь, кажись, он и по имени тебя тут не зовет? Мало ль кому наш брат такие-то писульки пишет…

Софья закрыла лицо руками, и наступила тишина. Лунный свет переместился в сторону кресла, Мартемьянов отодвинулся от него. Софья не заметила этого маневра, хотя уже и отняла руки от глаз, и молча смотрела на пол, туда, где лежали брошенные ею бумаги. Изумленно думала: почему она не чувствует ни гнева, ни ненависти, ни отвращения – всего того, что разрывало ее во время спектакля? В душе остались только пустота и смертельная усталость.

– Зря документ-то порвала, Соня, – наконец сказал Мартемьянов. – Рви не рви, а дело сделано: Грешневка все едино твоя теперь.

– Я не приму.

– Так и я назад взять тоже не могу: бумаги обстряпаны, твоя она. Хочешь – продай, хочешь – подари. Когда ехать-то думаешь?

– Куда? – спросила Софья, подняв голову. – Куда мне ехать, Федор Пантелеевич?

– Куда? – удивился он, вставая. – Да под Смоленск! К Черменскому своему! Нешто не на крыльях полетишь теперь, матушка моя?!.

Софья услышала, как дрогнул его низкий, тяжелый голос. Почему-то подумала, что ему ничего не стоит убить ее одним ударом кулака. И снова словно со стороны услышала собственные слова:

– Шутишь, Федор Пантелеевич? Я? К нему? После того, как полгода в твоих камелиях жила? После того, как ты меня… как девку продажную…

– Он тебя всякой возьмет, – убежденно произнес Мартемьянов.

– Возьмет?.. – повторила Софья, отворачиваясь к окну. – Не знаю. Может, и возьмет, да только я-то не возьмусь… Из купеческих содержанок в дворянские жены – такого даже в романах не напишут. Погубил ты меня, Федор Пантелеевич. Поиграл – и выбросил…

– Я – выбросил?! – загремел вдруг на весь дом Мартемьянов. – Я – поиграл?!. Соня!!! Да ты что говоришь такое! Да я за тебя грех на душу взял и еще сто возьму! Не задумаюсь даже! Коли нужда бы была – убил бы его, Черменского твоего! Об одном жалею – письма эти растреклятые не спалил сразу же! Не попадись они тебе в руки…

– Да, – спокойно подтвердила Софья. – Жаль, что не спалил. Может, лучше было бы.

– Прости меня, Соня, – хрипло выдавил он, отворачиваясь к стене.

– За что, Федор Пантелеевич? Ты ведь не жалеешь ни о чем.

– Не жалею, – согласился Мартемьянов.

– Сам говорил – убить за меня можешь…

– Говорил. И убью.

– Может, меня и убьешь? – вдруг спросила Софья, поднимаясь и подходя к нему. – Вот я сейчас встану и пойду от тебя куда глаза глядят… а ты догони да убей меня. У тебя денег много, ты от суда откупишься… А мне легче станет.

– Не смогу, – помолчав, медленно, словно нехотя сказал Мартемьянов. – Тебя – не смогу. Думал уж. У меня, кроме тебя-то, и нет больше никого. Тебя убью – с кем останусь? Одна дорога – за тобой следом. А там уж вместе не быть. Мне – в ад на сковородку, тебе – к престолу божьему…

– В аду вместе будем, Федор, – усмехнулась Софья. – Блудницам туда же дорога, запамятовал?

– Да какая из тебя блудница… – отмахнулся он. – Нет, Соня. Прости. Коль захочешь уйти теперь – что ж… Сам, дурак, и виноват, лучше концы прятать надо было. Отпущу, слово даю.

– Не пойду. – Софья подошла к окну, оперлась руками о мокрый от росы подоконник, вдохнула свежий ночной воздух. – Некуда мне уходить, Федор Пантелеевич. Судьбу ты мне пополам разорвал… и не задумался даже. Что ж… Тебя в жизни рвали – и ты рвешь. Другим не будешь. И ничего уже не изменить.

– Стало быть – со мной, Соня? – хрипло спросил он, подходя сзади и беря ее за плечи. – Простишь, что ли, меня?

– Не прощу. Не обессудь, Федор Пантелеевич, не прощу. Давай уж без этого попробуем дальше жить. Может, и выйдет.

Мартемьянов ничего не сказал, но Софья почувствовала, как вздрогнули его тяжелые, горячие руки на ее плечах. Она не пыталась освободиться. Сухими глазами смотрела на белый лунный диск, запутавшийся в ветвях сада, пыталась думать о том, что завтра ее уже здесь не будет, что через несколько дней она вернется в Россию, встретится с сестрой, станет играть в театре, возможно, петь… Но мысли не шли, а в висках билось монотонно и тяжело: «Прощай, Владимир Дмитрич… Не судьба нам. Не поминай лихом».