Не глядя больше на Владимира, она быстро вышла из купе и прикрыла за собой дверь. Черменский проводил девушку глазами, озадаченно усмехнулся. Положил записную книжку на стол. Посмотрел на диван напротив и негромко велел:

– Перестань храпеть, артист. Поднимайся немедленно.

Храп прекратился, но Северьян из-под чуйки не появлялся.

– Вылезай, говорю, паршивец! Какого черта, я спрашиваю, тебе это понадобилось?

– А-а-а-уав… – раздался протяжный зевок, и из-под ворота чуйки выползла сонная физиономия. – Доброго утра, ваша милость… Вы чего, поднявшись уже? Который час-то?..

– Так ты, стало быть, всю ночь спал?!

– Ага-а…

– И ничего не видел?

– Ну да…

– И сейчас тоже ничего не слышал?

– Конечно… А вы о чем, Владимир Дмитрич? – Из раскосых, черных, еще заспанных глаз Северьяна на Владимира глядела сама святая невинность. С минуту они рассматривали друг друга. Затем Черменский отвернулся к окну. Невесело усмехнулся:

– Ну, спал – и спал, черт с тобой… Права Маша-покойница была, пороть тебя некому.

Наступило молчание, нарушаемое лишь стуком колес. Северьян исподлобья посмотрел на Владимира, вздохнул, поскреб волосы, сделав их окончательно похожими на воронье гнездо. Разминая в пальцах незажженную папиросу, сказал:

– Простите, Владимир Дмитрич… Грешен, чего уж. Но только они просили очень. И барышня хорошая такая… Ей-богу, на мой взгляд, гораздо лучше, чем все остальные-то…

– Какие «остальные», дурак?

– Которые от вашей милости с купцом за границу улепетнувши, – бесстрашно ответил Северьян, перемещаясь, впрочем, на всякий случай ближе к двери. – И не смотрите на меня так, не боюсь! Вы про то и сами знаете! А такие, как эта Кречетовская, повторю, на дороге не валяются, вдругорядь уж не попадется! Не сердите бога, ваша милость, вот что я вам скажу…

– Заткнись. Доведешь ты меня когда-нибудь до преступления. – Владимир встал и, прихватив со стола так и не зажженную папиросу Северьяна, вышел из купе. Друг проводил его внимательным взглядом. Заметил, что спички остались на столе, взял их и, как был босиком, выскочил следом.

Владимир стоял у окна в коридоре, с папиросой во рту. Северьян подошел, дал огня, вытащив из-за уха вторую папиросу, закурил сам. Тронул Черменского за плечо.

– Чего попусту мучиться, Владимир Дмитрич, зарой да забудь, – негромко произнес он, впервые за семь лет назвав Черменского на «ты». – Я ж с тобой не спорю, всяко, конечно, быть-то может. Вот и Марья Аполлоновна писали, что Софья тебя тож любила… Но ведь нет же ее, Софьи-то! И когда будет – неведомо! И искать ты ее не поедешь, потому – невесть где она, заграница большая, больше Расеи, поди. Да и не одна она там. И ведь не силом, верно, через границу-то Мартемьянов ее увозил… Может, она через год возвернется, может, через пять. Чего ж тебе – дожидаться, как девице у окна? А ну как она замужней да детной воротится? Тогда что? Да ведь и не обещала она тебе ничего… И ты ей тож.

Все это было правдой. Но говорить Черменский не мог и молча смотрел в окно, на бегущие мимо серые деревеньки и облетевшие деревья. Северьян стоял рядом, все еще держа друга за плечо, и оба они не видели, как из соседнего купе за ними наблюдает внимательный черный глаз «поручика Германа».

– Allora, allora, Sofia cara, lavorare! Cantare[18]! Ра-бо-тать!

Мелодичный и в то же время ужасно требовательный голос синьоры Росси вернул Софью к действительности, но молодая женщина еще целую минуту не могла отойти от окна, за которым чудное, золотисто-розово-белое неаполитанское утро переходило в день. Прозрачное, как стекло, небо наливалось ясной синевой, Везувий стоял весь окутанный палевой дымкой, край залива пестрел парусами лодочек и баркасов, со стороны недалекого рыбного рынка слышались вопли торговок, кто-то в соседнем доме громко и фальшиво пел оперную арию, внизу на улице играли дети, пронзительно кричали чайки, пахло рыбой, зрелыми фруктами и морской солью, и от этих запахов у Софьи шла кругом голова.

– София, вернитесь же к нам! – послышался мягкий голос Марко.

Теперь стоять спиной к роялю было просто невежливо, и Софья, подавив вздох, отошла от окна.

– Простите, – извинилась она. – Там так красиво…

Итальянцы понимающе переглянулись, рассмеялись. Марко гордо, как ребенок, заявил:

– Napoly e la bellissima in mondo[19]!

Синьора Росси шутливо дернула его за ухо, что-то укоряюще проворчала на непонятном Софье диалекте, но на двадцатитрехлетнего тенора оперного театра «Sette fiori di Napoli» это не произвело никакого впечатления. Черные, огромные, словно у удивленного ребенка, глаза Марко в упор смотрели на Софью.

– Давайте работать, – поспешно сказала она и быстрым шагом вернулась к роялю.

Марко последовал за ней.

– «Questo e un sonno…»[20] – начала Софья, одновременно думая, как точно передают ее состояние слова песни: это сон… Просто сон, который скоро кончится, и она окажется дома, в Грешневке, или в Ярославле, или… да где угодно еще. Но только не здесь, в этой теплой, фиолетово-золотой сказке с запахом винограда и моря. Так не бывает.

Стояло начало осени – теплый, ласковый, полный красок средиземноморский сентябрь. С того дня, как Софья приехала сюда, шел уже третий месяц. Сначала они с Марфой жили в гостинице, но синьора Росси, услышав об этом, чуть не лишилась чувств, заявила, что платить за гостиницу в Неаполе означает выбрасывать на ветер бешеные деньги, и в тот же день нашла сдающийся внаем голубой домик, увитый виноградом и уставленный кадками с геранью и глициниями, недалеко от театра и квартиры самой синьоры Росси. Марфе домик понравился, она лихо договорилась с хозяйкой о плате на своей чудовищной смеси русского, немецкого и французского языков, которой оперировала во всех европейских городах, разобрала вещи, развесила в огромном старинном шкафу Софьин гардероб и объявила:

– Чему быть, барышня, того не миновать! Значит, опять мы с вами в актрысы попали? Роялю-то проверьте, мадам Росси велели, сказали – ежели фальшивит, так она своего мастера пришлет!

Рояль в одной из комнат не фальшивил ни капли, и Софья с удовольствием распевалась на своих любимых романсах, когда с улицы послышались вопли: «Bravissimo! Magnifico! Ancora, ancora!!!»[21] Уже понимая, в чем дело, она подошла к окну – и испугалась, увидев заполнившую маленькую площадь пеструю итальянскую толпу. Здесь были мальчишки и солдаты, продавцы рыбы и газет, торговки сигаретами, синьорины под белыми зонтиками, цыганки с загорелыми лицами, молодые люди в широкополых шляпах и еще много другого народу, жизнерадостно оравшего «Bravo!» и машущего Софье руками, платками и газетами.

– Grazia, signore[22]! – Софья поспешно захлопнула окно. Повторялась парижская история, и она с досадой подумала о том, что петь дома придется только вполголоса, а синьора Росси уже говорила, что такое пение – напрасная трата времени.

На второй день Софьиного пребывания в Неаполе синьора Росси привела ее в театр своего мужа. Это было белое здание с колоннами в стиле позднего классицизма, чьи окна выходили прямо на синий Неаполитанский залив, с ажурной чугунной оградой, так же, как и все вокруг, густо оплетенной виноградом. Они пришли утром, когда в театре, по представлениям Софьи, не должно бы никого оказаться, но, едва войдя, она услышала прекрасный тенор, воодушевленно исполняющий куплеты герцога Мантуанского из «Риголетто». Куплеты перебивались женским смехом, музыкой рояля, громким мужским речитативом и завываниями настраиваемой скрипки. Софья изумленно посмотрела на синьору Росси.

– Com e bambini, diamine[23]! – пожаловалась та. – Совершенно нельзя оставлять одних! Эй, Марко, Тонья, Джемма, синьор Фьероне! Io sono arrivato![24]

Куплеты герцога смолкли, женский смех тоже прекратился. На мраморной лестнице, ведущей из гардеробной наверх, к зрительному залу, послышался приближающийся топот, и на ступеньках показалось несколько молодых людей и девушек. Они радостно закричали, приветствуя свою преподавательницу, но, увидев рядом с ней Софью, умолкли.

– Знакомьтесь, это новая студентка, София, она русская! – гордо представила Софью синьора Росси, и итальянцы восторженно зашумели.

Первым по ступенькам спустился молодой человек невероятной красоты, с такими огромными черными глазами, каких Софья не видала и у цыган. Забыв обо всех правилах приличия, она в упор разглядывала юношу. Тот, застыв на ступенях лестницы, так же пристально смотрел на нее.

– Дети, дети! – засмеялась синьора Росси. – Amore, sеntimenti – все потом, сначала познакомьтесь! София – это Марко Гондолини, наш тенор, о-о-очень талантливый, но крайне легкомысленный… Марко, не спорь, кому, как не мне, это знать! Это София, ОЧЕНЬ ПОРЯДОЧНАЯ СИНЬОРИНА, русская графиня, так что не вздумай!..

– Синьора Росси!!! – в два голоса возмущенно завопили Марко и Софья.

Остальные участники труппы, облепившие лестницу и наблюдавшие за церемонией представления, расхохотались.

– О-о-о, я знаю, что говорю! – заверила синьора Росси, но ее черные, похожие на вишни глаза смеялись. – А теперь марш-марш работать! Марко, скверно, скверно, я все слышала! Где верхнее си-бемоль, с которым мы так мучились до отъезда? Где пианиссимо? Где дыхание?! Опять пил в кабаках всю неделю, бессовестный мальчишка, я тебя уволю! Через две недели – спектакль, и что я покажу неаполитанцам? Осипшего герцога?! Меня закидают помидорами, синьор Росси со мной разведется, театр продадут с молотка, а вы все пойдете петь по дворам под шарманку, e basta!!![25]

Марко, ничуть не испуганный этим гневным пророчеством, скорчил веселую рожицу, галантно предложил Софье руку и повел ее в верхние помещения театра, где шла утренняя репетиция.

Несмотря на свой кошмарный итальянский и некоторую скованность, она быстро перезнакомилась со всей труппой – очень жизнерадостной и болтливой. Через полчаса у Софьи уже болела голова от беспрерывной, трескучей, едва понятной ей речи, смеха и вопросов, на которые надо было как-то отвечать. Синьора Росси не мешала молодежи знакомиться, она лишь отвела в сторону исполнительницу первых партий, великолепную брюнетку, колоратурное сопрано Джемму Скорпиацца, и вполголоса начала что-то обсуждать с ней. Через две недели актриса должна была исполнять партию Джильды в «Риголетто».