– Северьян!!! Оставь Феклу в покое, выходи!

Северьян с испуганной физиономией как ошпаренный вылетел из флигеля, держа в руках смятую рубаху:

– Да чего ж вы так орете-то, Владимир Дмитрич?! У меня баба чуть с кровати не сверзилась! Этак-то можно всякой мужской силы лишить…

– Лишишь тебя, жеребца, как же… Идем.

– Да что стряслось-то?! От Софьи Николавны вести, что ль, худые?

Северьян был прав. Черменский приехал в Москву в начале августа, сразу же отправился в особняк в Столешниковом и узнал от Анны, что никаких известий от Софьи за все лето не появилось. Еще около двух недель Владимир находился в Москве, утрясая свои дела в земельном сообществе, и уже собирался домой, однако сегодня вечером неожиданно получил записку от графини Грешневой, в которой она просила молодого человека незамедлительно посетить ее. Владимир, бросив все, на извозчике прилетел в Столешников, но у Анны опять было полно народу, и молодому человеку пришлось просидеть до ночи, дожидаясь ухода последних гостей, прежде чем удалось поговорить с хозяйкой.

Графиня выглядела расстроенной и сбитой с толку. Она объяснила Владимиру, что сегодня наконец получила долгожданное письмо от сестры. На конверте стоял парижский штемпель, но Софья сообщала, что более в Париже ее не будет, так как она отправляется в Неаполь. Письмо датировалось июнем и, очевидно, долго блуждало, прежде чем попасть по адресу. Это послание сестры Анна уже не дала прочесть Владимиру, да тот и не решился попросить, понимая по выражению лица графини Грешневой, что там содержатся какие-то интимные подробности. Анна дала понять, что между Софьей и ее неожиданным покровителем из торгового сословия завязались какие-то странные отношения, которые, похоже, не скоро закончатся.

– Владимир Дмитрич, клянусь вам, я сама в растерянности, – удрученно говорила графиня. – Софья пишет, что уехала с этим купцом от отчаяния, что вы обманули ее, что ею было получено лишь одно ваше письмо да еще какая-то ужасная записка, в которой вы просите ее не искать с вами встреч…

– Вздор! – защищался Черменский. – Как я мог не искать с ней встреч, если уже год только этим и занимаюсь?! Анна Николаевна, право, я столько раз говорил вам…

– Володя, я верю, слово чести! Но… ничего не понимаю.

Владимир тоже ничего не понимал. И сейчас, шагая по темной Неглинке, даже не мог вразумительно объяснить наседающему на него Северьяну, что, собственно, произошло. Тот, впрочем, догадался сам:

– Не выгорело, стало быть, наше с вами дело, Владимир Дмитрич? Так она с Мартемьяновым по заграницам и мотается?

– Выходит, брат, так, – сквозь зубы сказал Владимир.

Северьян сочувственно вздохнул, но, посмотрев на лицо Черменского, комментировать ситуацию не стал.

Путь их в номера Солодовникова в Колокольниковом переулке, где Владимир обычно останавливался по приезде в Москву, лежал через Грачевку – темную, бесфонарную, со странными звуками, доносящимися из подворотен. В этих звуках мешались возня, женский смех, мужское ворчание, хлопанье дверей, приглушенный визг и звон битой посуды: здесь находились публичные дома и по ночам шла нелегальная торговля водкой. Северьян, который пропадал тут почти безвылазно все время, которое они с Черменским провели в Москве, шагал по Грачевке, как по собственной вотчине, вертя головой, изредка отвечая на приветствия бесформенных, скользящих вдоль стены теней или сам окликая кого-то. Владимир не обращал на это внимания до тех пор, пока товарищ не остановился около едва различимой в стене двери, контуры которой с трудом высвечивались тускло мигающим красным фонариком.

– Владимир Дмитрич… Может, изволите зайтить?

– Ты что, рехнулся? – удивился Владимир. – Феклы тебе мало? Иди один, коль охота есть, а меня уволь. Я спать хочу.

– Влади-и-имир Дмитрич… – заныл Северьян. – Я ж вас одного не пущу, сами знаете… Места тут пакостные, не ровен час башку проломят… Ежели из-за угла да гирькой, да без упреждения, так и шанхайский мордобой не поможет!

– Ну, так в чем же дело? Идем к Солодовникову?

– Ва-а-аша милость… Да вы хоть о своем здоровье подумайте!

– При чем тут мое здоровье, дурак?!

– Да как же ни при чем, когда вы все лето, аки схимник святой, в Раздольном прожили?! У меня просто сердце напополам раздиралось! И Фролыч расстраивался, а ему это по годам вовсе вредно… Ваша Анисья-ключница уж как перед вами с самого Иванова дня задом крутила, уж как титьками трясла, а титьки-то – чудо господне! У меня просто сапогом валяным все торчало, не знал, куда спрятать, чтоб людей не пугать, а ваша милость… Такую бабу все лето обижали! С вас за это на том свете спросится…

– Ну уж не обижал я ее… – буркнул Владимир.

Северьян обрадовался:

– Взаправду?! И сколь разов не обижали?! И как это я не видал?

– Вот забыл тебя позвать свечу подержать! – разозлился Владимир. – Идем отсюда, говорю!

– Ну, Владимир же Дмитрич, ну в последний раз! – взмолился Северьян. – Уезжаем ведь завтра, сами сказали, а у меня тут…

– Так у тебя здесь тоже предмет? – наконец-то понял Черменский. – Так бы и говорил сразу, кобель… Ну, черт с тобой, идем. Только живо. Там тоже уже, верно, все заканчивается, и барышни твои устали…

Владимир знал, что говорил: несколько лет назад, когда друзья вместе бродили по Крыму, Северьян пристроился ненадолго вышибалой в публичный дом в Одессе, и они оба были там своими людьми. Да и во время службы в полку Черменскому часто доводилось посещать с компанией других офицеров местечковые «заведения». В московских домах терпимости он не бывал и менее всего собирался знакомиться с ними сейчас, но еще меньше хотелось спорить с Северьяном, который, едва войдя в полутемную комнату, освещенную двумя керосиновыми лампами, заорал:

– Эй, девки, как работы идут?! Авдотья Лукинишна, доброй ночи!

– Какая ночь, бешеный, утро скоро… – лениво отозвалась «мадам» – еще не старая особа в бархатном платье, раскладывавшая на буфете обтерханные карты. – Девицы все по кабинетам заняты, тебе каку надобно-то? Посиди обождь, какая ослобонится, тую и заберешь. Или вон Манька спит, поди растолкай. До ней сегодня приказчики из армянского магазина приезжали, вчетвером совсем уходили девку… Тебе вина-то дать, али погодишь пока?

Владимир удивленно посмотрел на Северьяна.

– Так у тебя здесь никого? Зачем выдумывал?

– Да вы садитесь, Владимир Дмитрич, осмотритесь, – не отвечая на вопрос, усмехнулся Северьян. – Скоро и девки повылезут, сами выберете… Девки-то здесь знатные, не за кости же крашеные Лукинишна по три рубля берет! Довольны будете.

Владимир, пожав плечами, опустился в одно из кресел у стены. Мадам посмотрела на нового «клиента» с интересом; крякнув, поднялась было, но Северьян сделал ей чуть заметный знак, и она села на место, но продолжала тем не менее пристально разглядывать Черменского блестящими, как у мыши, глазами. Тот не обращал на нее внимания, осматриваясь по сторонам. Когда глаза привыкли к тусклому свету, Владимиру стало видно, что они находятся в довольно большом зале с плюшевыми, плотно задернутыми занавесями, буфетом и креслами вдоль стен, в одном из которых, вольготно раскинувшись, спала богатырским сном довольно увесистая девица в залитом вином голубом платье. Желтые ее кудри развились и неряшливо висели по сторонам бледного, как сырое тесто, лица с рябинами и прыщами. Вскоре появилась еще одна, костлявая, худая еврейка с растрепанной головой, хрипло поздоровалась с Северьяном, вопросительно посмотрела на Черменского, подошла было, но Владимир качнул головой, девица облегченно плюхнулась на стул у буфета и закурила длинную пахитоску. Несколько мужчин, выйдя из задней комнаты, по стенке пробрались к выходу. Еврейка широко, не стесняясь гостей, зевнула, спящая девица пробормотала во сне: «Ох, ваше благородие, да сапог-то сымите с меня…» Мадам переложила пикового короля к тузу и удовлетворенно вздохнула, испугав ползавшую по бутылке мадеры муху, которая с жужжанием взвилась к закопченному потолку. Это были скучные предутренние часы самого заурядного публичного дома, и Владимир никак не мог взять в толк, зачем Северьян затащил его сюда. Он уже собирался снова спросить об этом, когда товарищ вдруг вытащил из-за голенища сапога свернутую трехрублевку, встал и громко позвал:

– Марья Аполлоновна! Сыграйте, что ли, чего повеселей, пошто ж киснуть-то?

Только тут Владимир заметил, что в зале находится еще одна женщина. Она сидела у дальней стены спиной к ним за закрытым роялем, опустив голову на руки, и не то дремала, не то просто отдыхала. Что-то знакомое показалось Владимиру, когда он посмотрел на эту прямую узкую спину, черный узел тяжелых волос на затылке, длинную шею. Услышав окрик Северьяна, женщина не повернулась, лишь подняла голову и медленно взялась за крышку рояля.

– Не трогал бы хоть сегодня Марью-то, лешак… – сипло проворчала из-за буфета мадам. – Она и так, как скаженная, целую ночь пробарабанила, господа танцевать желали, весь паркет каблуками раздолбили, да ты тут еще разошелся…

– Ну хоть самую малость, Марья Аполлоновна! Уважили б знакомого-то старого! И не даром вам будет! – не унимался Северьян, и Владимир с удивлением посмотрел на него. Но тот не замечал взгляда Черменского, не сводя глаз с женщины за роялем, так и не обернувшейся к нему. Казалось, она не слышала ни слов Северьяна, ни возражений мадам. Справившись с крышкой рояля, пианистка опустила руки на клавиши и заиграла романс «Ночи безумные».

Северьян, помолчав с минуту, ухмыльнулся и мотнул головой:

– Марья Аполлоновна, да ведь такое только на похоронах слушать! Давайте уж военное, что ль, али камаринского! А может, сами сплясать изволите? «Барыню»! Пройдитесь, сделайте радость!

– Замолчи, свинья, – вдруг резко сказал Владимир.

Северьян всем телом повернулся к нему, и в раскосых глазах блеснула незнакомая злая искра. Но Владимир не заметил этого, вскочив и быстро подойдя к роялю. Женщина обернулась на шаги Черменского, и в лицо ему плеснула тьма больших, усталых и измученных глаз.