Он тоже пил предложенную воду, но не поднимая глаз и прерывая работу лишь настолько, чтобы отхлебнуть глоток. Потом снова черпал горстями ячмень из корзины, стоявшей рядом, сыпал на каменный жернов и молол так же сосредоточенно, как и прежде.


Когда солнце коснулось зенита, царь закончил молоть последний ячмень и пересыпал муку в приготовленную чашу. Он выполнил свою дневную норму за полдня — подвиг, достойный царя, — медленно поднялся, расправляя руки и ноги, и повернулся лицом к солнцу, улыбаясь, как человек, который хорошо поработал и знает об этом. Затем не спеша, все еще улыбаясь, отправился прочь от пекарен.

Нофрет пошла за ним, Иоханан двинулся следом. Царь шел быстро, но не торопясь, легким уверенным шагом, как никогда не ходил во дворце. Там он семенил в узкой одежде, тяжелых царских украшениях, с трудом удерживая равновесие под величественными двумя коронами. Сейчас, с непокрытой головой, в простом платье, он двигался как человек, который знает свой путь и рад этому.

Нофрет пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. К ее удивлению, даже смущению, царь взглянул на нее и произнес:

— Благословение Атона на тебя, служанка моей дочери.

Помимо воли она ответила:

— И на тебя, мой господин Египта.

— Ну, — возразил царь, и девушка с изумлением обнаружила, что он ни разу не запнулся, — здесь я не господин. Здесь я всего лишь слуга среди слуг, с той только разницей, что они служат царю, а я — Богу, который превыше царя.

— Ты совсем сошел с ума, — заметила Нофрет.

— Несомненно, — согласился царь. — И знаешь, по-моему, я проклят, как все и говорят. Ложный Амон проклял меня и всю мою кровь и убил всех, до кого смог дотянуться. Но как же он сумел это сделать, будучи ложным? Атон, настоящий, ничего не говорит. Он только велит мне приходить сюда и служить ему так, как ты видела, как поступает слуга, когда приказывает хозяин.

— Значит, твой Бог безумен, — сказала Нофрет, — если заставляет царя работать, словно раба.

— Бог имеет на это право, если он недоволен царем. Ты же видишь, я потерпел неудачу. Оставил Фивы Амону. Покорился воле продажных людей, которые называют себя жрецами. Но они ложные, и бог их ненастоящий.

— Стало быть, ты наказываешь себя тем, что стал рабом у рабов. — Нофрет неодобрительно покачала головой. — Неудивительно, что никто не чтит твоего Бога, кроме тебя. Кто же станет служить Богу, превращающему царя в раба?

— Мой Бог не такой, как все остальные боги. Мне нужно многому научиться, многое сделать, чтобы служить ему так, как он хочет. И много… Много страдать. — Все тело царя как-то обмякло, на лице появилась гримаса горя. Удовлетворенность труженика, которая, казалось, составляла сейчас всю его сущность, оказалась просто маской, такой же, как маска царя. Он простер руки, невидящим взором глядя на солнце.

— О мой Бог! Как много печали. Как много умерших, молодых, таких любимых…

Если бы царь разрыдался посреди дороги, Нофрет не стала бы утешать его. Но он оказался сильнее, а, может быть, безумнее. Он сжал кулаки и погрозил небу.

— Я не сдамся! Я не упаду! Ты слышишь меня, мой Бог? Даже если ты заберешь мою жизнь, я останусь твоим слугой.

— Не заберет, — горько сказала Нофрет. — Он заберет все, что принадлежит тебе, но тебя оставит в живых, потому что любит.

Царь бросил на нее такой острый и пронзительный взгляд, что она заслонилась рукой, словно от удара.

— Думаешь, он любит меня? Ты называешь это любовью? Мои женщины, мои дети — он всех забирает. А тех, кого оставляет в живых, учит презирать меня, как научил мое царство и весь мой народ. — Царь засмеялся, и смех прозвучал ужасно в этом пустынном месте. — Думаешь, я ничего не понимаю или мне все равно? Ты считаешь меня настолько глупым? Они ненавидят меня. Я ощущаю вкус их ненависти, когда сижу перед ними: горечь на языке, словно желчь. Я чувствую ее запах, когда они кланяются мне. Я вижу ее, слышу ее, чую кожей. О, как они меня ненавидят! Они молят своих богов, чтобы я умер и своей смертью освободил их.

— Когда-нибудь это случится, — заметила Нофрет. — Но никто не станет помогать тебе отправиться в последний путь быстрее. Не опасайся.

— Я и не опасаюсь. Царь есть царь. Ни один человек в Двух Царствах не тронет его, как бы он ни был ужасен.

— Ты не ужасен. — Следовало быть честной: она должна сказать это. — Ты просто не такой… Они хотят не такого царя.

— Они хотят иметь покорного слугу своих богов. — В голосе царя было меньше гнева, чем, казалось, требовали слова. — Они хотят вернуть то, что имели, когда Два Царства еще не обрели форму в уме Атона. Они боятся всего иного, того, что изменило или может изменить их. Боятся правды о том, что все их боги ложные, лишь тени их желаний, мечтаний, лишь тени того Единственного, кто создал их.

— Адонай Элохену, — произнес Иоханан, стоявший позади них. — Единственный господин. Тебя мать научила этому? Он правит как властелин в пустыне, откуда родом мой народ.

— Никто меня не учил, — ответил царь. — Я знал его прежде, чем выучился говорить. Он во мне с самого рождения.

— Да, — сказал Иоханан. — Так и есть.

— Для тебя, — отозвался царь. — Для твоего народа. Это такое счастье — знать его, слышать в тишине пустыни. Нам не дано такого дара. Шум тысяч богов заглушает его голос, мутит наши чувства, заслоняет от нас Единственную истину.

— Но не от тебя, ты же его слышишь.

— Он заглушил других, но я даже теперь иногда слышу их. Амон воет, как шакал под луной, насылая болезни на моих любимых.

— Но если он ложный, — вмешалась Нофрет, — как же тогда…

Они ее не слушали. Девушка никогда прежде не видела Иоханана таким: напряженным, застывшим; в темных глазах горит тот же огонь безумия, что и во взоре царя. По спине побежали мурашки. В нем была пустыня и бог пустыни, как солнце на песке, как огонь во тьме.

— Ты знаешь, — вопрошал этот незнакомец-Иоханан царя, — что он приказывает тебе делать?

— Нет, — отвечал царь. Это не было незнанием. Это был отказ. — Нет.

— Тогда ты слаб и труслив.

— Я царь! — воскликнул царь с неожиданной яростью. — Я рожден, чтобы быть царем.

— Ты рожден, как и все мы, чтобы быть рабом Бога. Твой отец был царем, а мать — царицей. И они тоже были рождены для удовольствия Бога.

— Богу доставляет удовольствие видеть меня царем Двух Царств. Я не могу быть ничем другим.

— Это ты так считаешь, — ответил Иоханан, круто поворачиваясь.

Они смотрели ему вслед: царь озадаченно, рассерженно, а Нофрет отрешенно, в полном смятении чувств. Она не знала, какое из переполнявших ее выбрать. Гнев? Едва ли. Ощущение потери было достаточно сильным, но не сильнее других. У некоторых чувств даже не было названия.

Царь первым пришел в себя и взял ее за руку, словно был просто мужчиной, а она просто женщиной, и сказал устало и рассудительно:

— Пошли. А то опоздаем.

«Куда?» — хотела было спросить она. Но голос отказался повиноваться, и Нофрет позволила царю отвести себя обратно в город.

24

Царские отлучки не могли оставаться незамеченными вечно. Неизбежно в один прекрасный день слуга спросит слугу, придворный придворного, и правда выйдет на свет: властелина Двух Царств нет во дворце и в храме его Бога тоже нет.

Куда он ходит — это, по мнению Нофрет, должно было остаться его тайной. Она разделила ее лишь с одним человеком, который, несомненно, имел на то право.

Анхесенпаатон не ощутила особого горя, когда ее дочь, продержавшись на этом свете почти месяц, тихо угасла на руках кормилицы. Нофрет полагала, что для царевны остались почти нереальными и беременность, и роды, и кошмар болезни. Может быть, она даже была больна дольше, чем думали все, — больна в душе.

Теперь, спустя месяц после смерти дочери, она была еще слаба, но с каждым утренним пробуждением глядела на мир все более ясными глазами. В них больше не было той тени, что появилась с началом первой, такой ужасной чумы, — тени, которая, казалось, не исчезнет никогда. Анхесенпаатон могла уже встать, принять ванну, одеться, надеть украшения царицы и исполнять обязанности, доставшиеся ей со смертью Кийи и упорным отказом Меритатон быть чем-либо, кроме игрушки своего молодого царя.

— У нее свои способы бегства, — говорила о ней Анхесенпаатон, — а у меня свои.

— Но твои гораздо полезнее для всех, — кисло заметила Нофрет.

Анхесенпаатон только пожала плечами.

Наступил еще один день из многих, когда предстояло провести аудиенцию, совершить обряды в храме — и не один, потому что шел храмовый праздник — и собрать придворных. Меритатон и Сменхкары в городе не было: они отправились по реке с большой флотилией лодок, чтобы поохотиться на уток в тростниках. Всем было известно, что означает охота на уток. Многие ухмылялись и отпускали шуточки, когда лодки, полные полуголых молодых мужчин и соблазнительно одетых юных женщин, ранним утром отплывали от набережной.

Анхесенпаатон не знала бы, как себя вести, приняв участие в такой поездке, исключительно невинная во всяких женских штучках, хотя была женой и родила дочь. Юная царица еще только начинала смотреть на некоторых молодых красавцев из свиты Сменхкары как на нечто, вызывающее не только раздражение.

Нофрет уже года два смотрела на мужчин глазами женщины и иногда думала, что ее госпоже можно позавидовать. Взгляд ребенка гораздо спокойней и бесстрастнее. Дитя никогда не зальется румянцем лишь потому, что хорошенький мальчик улыбнулся тебе.

Большинство придворных были бы несказанно удивлены, узнав, что Нофрет думает такое о царице старшего царя Анхесенпаатон, в платье и парике, в короне, с украшениями и скипетром, признавалась всеми за образ своей покойной матери. Она даже почти достигла ее роста, высокого для египтянки, и была стройна, как молодое деревце. Царица знала, что хороша собой, да другой она и не могла быть, но это по-прежнему ничего для нее не значило.