И он стал рассказывать, как Рагнар-Рено захватил аббатство Флери и сделал в нем свою резиденцию. Но однажды, как рассказывают монахи, к нему явился ночью сам святой Бенуа. Он был разгневан теми оргиями, какие Рено устраивал в дермитории монастыря, и ударил язычника по щеке. С тех пор на лице Рено осталась эта отметина, как от ожога.

Эмма рассмеялась. Она могла бы рассказать этому Геллону, как на лице Рено-Рагнара появился ожег. Но слова застыли у нее на губах, когда луарский ярл добавил, что скоро Рено лично прибудет в Руан, и она увидит след от огненной десницы у него на щеке.

Эмма резко повернулась к Ролло. Он не глядел на нее, молча втыкал в столешницу кинжал.

– Скажи, что это неправда, Ру.

Он лишь пожал плечами.

– Рагнар стал великим ярлом. И он согласен присоединиться к моему походу на франков.

Эмма вдруг ощутила, как все ее тело напряглось.

– Но ведь с ним придет и Снэфрид.

Ролло опять пожал плечами.

– Возможно.

Эмма резко встала.

– Ты не сделаешь этого, Ру! Рагнар всегда был предателем, а Снэфрид… Клянусь царицей небесной, я возненавижу тебя, если ты пойдешь на союз с нашими врагами.

Ролло резко вогнал лезвие кинжала в стол, сжал его рукоять.

– Я уже послал к нему людей. И не тебе приказывать мне, что делать.

Он говорил жестко. Его глаза потемнели от гнева. Эмма видела это, но ей уже было все равно. Она даже не придала значения насмешливому интересу, с каким наблюдал за ними Геллон.

– Рагнар всегда был врагом. И ты просто глупец, что вновь вкладываешь руку в пасть этого волка. Хотя, может, ты просто истосковался по своей Белой Ведьме? Но, видит Бог, если ты не отменишь решения… Ничто не удержит меня в Нормандии. Лучше стать нищей бродягой, чем терпеть самодурство человека, который называет меня женой, а относится, как к последней шлюхе!

Геллон вдруг расхохотался. Ролло же медленно встал. Взял Эмму за руку. Она рванулась, но он крепко держал ее запястье. На лице его было то выражение, какое заставляло называть его грозным Ру из Нормандии, а его пожатие само по себе было предупреждением: «Я могу сломать тебе руку, если ты не укротишься».

И Эмма вдруг испугалась. Ролло попросту вывел ее из зала. По пути он даже улыбался ей, но его глаза, когда он оглядывался на нее, были темнее ночи.

– Ты рыжая бестия!

Они были одни в пустом сводчатом переходе, и Ролло с силой прижал ее к стене. Она слабо охнула, ощутив резкую боль в пояснице, но Ролло даже не обратил на это внимание.

– Запомни, Птичка, что я скорее сам выгоню тебя вон, чем позволю делать из меня посмешище. Ты всего лишь моя жена, ничтожная женщина, и если ты еще хоть раз… Клянусь священной кровью Одина – порой я готов пожалеть, что променял на тебя Снэфрид.

Она вздрогнула, как от удара хлыстом. Сердце ее заныло столь сильно, что она даже не придала значения повторной боли в спине и внизу живота. Стояла дрожала, и испуг в ее глазах был равен гневу.

Ролло наконец отпустил ее, вышел. Она стояла одна, глядя на отблески огня на тяжелой кладке свода. Он пожалел о Снэфрид… Она всегда боялась, что рано или поздно такое может случиться. Где-то в глубине души Эмма понимала, что сама спровоцировала Ролло, что должна первой пойти на примирение. Но ее упрямая гордость все же брала верх над разумом.

Ролло идет на союз с ее заклятыми врагами – мужчиной, который издевался над ней, и женщиной, которая хотела ее убить. И он не понимает ее гнева, он унизил ее при всех, был груб, и… Она охнула, склонившись почти пополам от новой резкой боли, и поняла, что ее время пришло.

Первой ее мыслью было кинуться за Ролло, но она удержала себя. Помнила свою клятву Франкону и испытывала мстительное чувство. Она ничего не сообщит Ролло. Пока. Она крестит своего ребенка, и Ролло вынужден будет смириться. Это будет ее ответ на нанесенное сегодня оскорбление.

На лестнице раздались перезвоны струн. Появился паж Риульф с лирой. Замер, увидев скорчившуюся у стены Эмму.

– Госпожа…

Она заставила себя выпрямиться. Сказала как можно спокойнее:

– Вели приготовить носилки, Риульф. Я отправляюсь в аббатство Святого Мартина за мостом.

Носилки плавно покачивались на плечах сильных рабов. Сквозь задернутые занавески долетали звуки города – гомон голосов, плеск реки, цокот подков. Эмма полулежала в носилках и кусала до крови губы от приступов резкой боли. Порой даже стонала и с силой сжимала руку перепуганного Риульфа. Мальчик уже догадывался, в чем дело.

– Госпожа, мы должны оповестить конунга. Вам не следовало сейчас уезжать.

Она только отрицательно замотала головой и с такой силой сжала руку мальчика, что он вскрикнул.

– Нет, Риульф, нет, – зашептала она, когда боль на минуту отпустила. – Ты доставишь меня к епископу Франкону, а затем вернешься и вызовешь Сезинанду. Но больше не смей говорить никому ни слова. Я приказываю – никому!

Она так спокойно вышла из носилок и прошла в покои Франкона, что никто ничего не заподозрил. Франкон встал от стола, где он трапезничал в компании Гунхарда, удивленно взглянул на Эмму, вытирая блестевшие жирные губы.

– Рад приветствовать вас в нашей обители…

Он еле успел подхватить ее. Все тотчас понял.

– Гунхард, проследи, чтобы никого не было на переходе в баптистерий.[9] И позови повитуху, что мы поселили во флигеле.

Сезинанда явилась недовольной. Она только покормила ребенка и собиралась присоединиться к пирующим, когда явился Риульф с приказом от Эммы явиться в аббатство Святого Мартина. Сезинанда уже знала о ссоре на пиру между супругами и что рассерженная Эмма покинула дворец и считала, что вызов Эммы является одной из очередных прихотей подруги.

Однако когда ее провели в пустой баптистерий и она увидела мечущуюся на шкурах поверх охапки сена, как простая вилланка, Эмму, она переменилась в лице.

Возле Эммы хлопотала повитуха, прямо за колонной на плитах развели костер. На нем кипятилась вода. Рядом стоял еще один остывавший котел с водой. Епископ Франкон бродил вдоль бассейна под куполом базилики, бормотал молитвы. Приор Гунхард колол коленья на щепы, подбрасывал их в огонь.

У Сезинанды все похолодело внутри. Она поняла, что рождение наследника Ролло хотят провести в тайне. Поняла она и то, чем это грозит в случае, если с Эммой или ребенком что-то случится. И ей вдруг ужасно захотелось вернуться во дворец, сославшись на то, что необходимо быть со своим ребенком. Но вместо этого она стала помогать повитухе раскладывать на ларчике чистое полотно.

– Воды уже отошли?

– Только что, – ответила женщина. Она казалась опытной и немногословной. Сезинанде и в голову не приходило, что эти попы так предусмотрительны и заранее подберут повитуху.

У Эммы вновь начались схватки. Она шумно задышала, вцепившись в шкуру. Но не издала ни звука.

– Я здесь, Птичка, – присела в изголовье Эммы Сезинанда, приподняла ее за плечи. – Все будет хорошо. Я помогу тебе.

– Сезинанда… – Эмма перевела дыхание.

Добавила, словно извиняясь:

– Мы с тобой думали – она родится в конце сентября.

– Ничего страшного, Птичка, – успокаивала ее Сезинанда. – Немного ранее, чем должно, но все будет нормально. У меня вот Осмунд раньше срока появился, а погляди, какой крепыш.

Она говорила это, чтобы отвлечь Эмму и унять свой страх. Чувствовала, как Эмма сжалась, напряглась в ее руках. Кусала губы, задыхалась. Сезинанда удивилась ее терпению. Сама-то она криками подняла весь дворец, когда пришло ее время.

В полночь Гунхард пошел провести службу в аббатстве. Монахи удивленно приглядывались, когда он замирал во время чтения Библии, стоял, словно думая о чем-то своем или прислушиваясь. Службу провел кое-как. Прошел мимо запретных темных покоев, где, как всех известили, осталась ночевать Эмма, и, захватив все положенное для крещения, под сенью колоннады скользнул в баптистерий.

Ночь выдалась темная, ветреная. Деревья в старом парке аббатства шумели, роняли первые умершие листья. Когда ветер стихал, был слышен гомон из дворца Ролло за рекой, где пиршество было в самом разгаре.

У дверей в баптистерий Гунхард застал встревоженного Риульфа.

– Почему так тихо? – заволновался Гунхард, но мальчик лишь трясся да пожимал плечами. Ему уже мерещилось наказание от Ролло. И он то молился, то доставал амулет Тора на ремешке и подносил его к губам, как подносят крест. Если госпожа Эмма умрет… Риульф знал, что сам стоил жизни матери, и панически боялся тихой возни, что доносилась из дверей баптистерия.

Под утро, когда разразилась гроза, Эмма уже не могла сдерживаться. Франкон стоял над ней с распятием, тихо молился. Эмма порой впадала в забытье, из которого тут же выходила, и глаза ее напряженно и безумно блестели, когда она извивалась в новой схватке.

– Я так устала, – шептала она распухшими губами. Ее лицо, покрытое испариной, блестело в свете костра. – Позовите Ролло, – вдруг стала молить она, и ее шепот гулко разносился в сводах баптистерия.

Франкон заломил руки. Ему стало казаться, что она умирает. Повитуха же была спокойна.

– Дитя уже опустилось. Скоро все закончится.

Над их головой раздался оглушительный раскат грома. Франкон в страхе крестился.

Гром разбудил и устало задремавшего у дверей Риульфа. Он вскочил, не сразу поняв, где он находится. Над головой нависал полукруглый свод арки, в сереющем сумраке рассвета потоки небес с грохотом низвергались на каменные ступени. И вот сквозь этот шум Риульф вдруг различил за створками дверей негромкий детский плач. Он даже не сразу поверил в это. Приоткрыл дверь. Увидел блики костра на своде, тени суетящихся фигур и… Да, он не ошибся, жалобно и упорно кричал ребенок.

И тогда Риульф вдруг пустился в пляс, скакал, крутился, посвистывал. Значит, все закончилось, значит, Ролло не спустит с него шкуру, значит, он снова сможет петь для госпожи Эммы.

Он едва не налетел на вышедшего из дверей Гунхарда. Затараторил, задавая вопросы, совсем забыв о своем страхе перед этим мрачным сухим священником. Да и Гунхард, хоть и выглядел усталым, был на удивление общителен.