— Он сказал, что когда это случается, иногда в больнице назначается формальное расследование. Не то чтобы расследование, просто собираются врачи, чтобы услышать подробности, понять, что пошло не так. Он сказал, что это как исповедь, рассказать тем, кто может тебя понять. И это помогает.

— Мм-хм.

Она тихонько покачивалась, успокаивая меня, как Джемми.

— Тебя это беспокоит? — спросила она тихо. — Не только Розамунда, но и то, что ты одинока? У тебя нет никого, кто действительно может понять тебя?

Ее руки обняли меня, пересекаясь на моей груди. Молодые большие сильные руки с чистой кожей, пахнущие свежим хлебом и земляничным джемом. Я взяла одну ее руку и прижала ладонью к моей щеке.

— Очевидно, это так, — сказала я.

Ладонь погладила мою щеку и исчезла, потом нежно погладила мои волосы.

— Все будет хорошо, — сказала она, — все будет в порядке.

— Да, — согласилась я и улыбнулась, несмотря на слезы, застилающие глаза.

Я не могла научить ее быть врачом, но очевидно я сумела, сама не подозревая как, научить ее быть матерью.

— Ты должна пойти и поспать, — сказала она, убирая руки. — Они доберутся сюда не раньше, чем через час.

Я облегченно вздохнула, ощущая покой дома вокруг меня. Если Фрейзерс-Ридж был недолгим приютом для Розамунды Линдсей, тем не менее, он являлся для нее настоящим домом. Мы позаботимся, чтобы она была похоронена с достоинством.

— Еще минутку, — сказала я, утирая нос. — Сначала я должна кое-что закончить.

Я выпрямилась и открыла журнал. Обмакнув перо, я начала писать необходимые слова для неизвестного врача, который придет следом за мной.

Глава 107

ZUGUNRUHE [261]

Сентябрь 1772


Я проснулась мокрой от пота. Тонкая рубашка прилипла к телу и стала полупрозрачной от влаги, и даже в тусклом свете от распахнутого окна были видны темные участки на моем теле. Во время сна я сбросила с себя одеяло и теперь лежала с подолом, задранным почти до талии, но, тем не менее, моя кожа горела, и удушающие потоки жара текли по телу, как расплавленный воск свечи.

Я скинула ноги с кровати и встала, чувствуя головокружение и тяжесть в теле. Мои волосы намокли, шея была скользкой, и струйки пота стекали между грудей.

Джейми спал, повернувшись ко мне спиной; я могла видеть изгиб его плеча и волну темных волос на подушке. Он немного пошевелился и что-то пробормотал, но потом снова задышал ровно и регулярно. Мне нужен был воздух, но я не хотела будить его. Отодвинув марлевую сетку, я потихоньку вышла в дверь и направилась в маленькую комнатку напротив.

Здесь было большое окно, еще не застекленное, но закрытое деревянными ставнями, сквозь планки которого проникал ветерок, лаская мои голые ноги. Жаждая прохлады, я скинула влажную рубашку и облегченно вздохнула, когда холодный воздух скользнул вверх по бедрам к груди.

Однако мне все еще было жарко; горячие волны накатывали на меня с каждым биением сердца. Я, повозившись в темноте, отперла и распахнула ставни, и ночной воздух обдал меня свежестью.

Отсюда над деревьями, подступающими к дому, склон хребта виднелся почти до самой реки, выглядевшей слабой темной линией. Ветер шевелил ветви деревьев, донося до меня благословенную прохладу и острый запах зеленых листьев и живицы. Я закрыла глаза и постояла минуты две или три. Жар исчез, как затушенный уголь, оставив меня промокшей, но умиротворенной.

Однако мне не хотелось возвращаться в постель; мои волосы были влажными, и простыни, на которых я спала, вероятно, были липкими от пота. Я перегнулась через подоконник, ощущая приятную щекотку волос на моей обнаженной коже. Мирный шелест листвы прервал высокий плач ребенка, и я взглянула в сторону хижины.

Она располагалась в ста ярдах от дома, и ветер дул в мою сторону, поэтому я услышала его. Потом ветер поменял направление, и плач затерялся в шуме листвы. Однако ветер вскоре стих, и вопли стали слышны громче и пронзительнее.

Заскрипев, открылась дверь хижины, и оттуда кто-то вышел. Внутри не горели ни лампа, ни свеча, и я увидела лишь темный высокий силуэт на фоне тусклого мерцания очага. У фигуры были длинные волосы. И Брианна, и Рождер спали с распущенными волосами и без ночных головных уборов. Было приятно представить глянцевито мерцающие кудри Роджера и огненные пряди Брианны, спутавшиеся на подушке.

Плач не затихал. Беспокойный и сердитый, но не отчаянный. Нет, не боли в животе. Плохой сон? Я некоторое время наблюдала за фигурой, ожидая, что этот кто-то принесет ребенка ко мне, и на всякий случай потянулась за своей рубашкой. Но высокая фигура исчезла в еловой роще, и вопли стали удаляться. Значит, не жар.

Я осознала, что мои груди набухли и покалывали в ответ на детский плач, и немного грустно улыбнулась. Странно, что инстинкт материнства так силен и длится так долго. Настанет ли день, когда во мне ничто не шевельнется при звуках плачущего ребенка, при запахе возбужденного мужчины, при ощущении распущенных волос на оголенной коже моей спины? И если я доживу до этого дня, буду ли я сожалеть о потере или, наоборот, почувствую мир и успокоение и стану смотреть на жизнь взглядом, не замутненным животными инстинктами?

Великолепие плоти — не единственный дар в этом мире; врач видит слишком много бедствий, которым она подвергается, и все же… Стоя в потоке прохладного воздуха позднего лета, чувствуя гладкие доски пола под моими босыми ногами и прикосновение ветра к моей обнаженной коже, я не могла желать стать чистым духом. Еще нет.

Вопли ребенка становился все громче, и я услышала низкий голос взрослого, пытающегося успокоить его. Роджер.

Я взяла свои груди в ладони, с удовольствием ощущая их мягкую тяжесть. Я помню, какие они были маленькие и твердые в юности, такие чувствительные, что прикосновение мальчишеской руки заставляло слабнуть мои колени. Прикосновение моей руки действовало так же. Сейчас ощущения были другие, и все же удивительно похожие.

Это не было открытием чего-то нового и неожиданного, а скорее явилось признанием уже существующего, как тень, которую вы отбрасываете на стену и не подозреваете о ней, пока не повернетесь к ней лицом.

Она была там все время, и если я отвернусь, тень не исчезнет. Она неизменно привязана ко мне, хочу я замечать ее или нет, нематериальная, неосязаемая, но всегда существующая — маленькая ли, съежившаяся у моих ног в свете других более важных обязанностей, или вырастающая до гигантских размеров в жаре внезапной страсти.

Демон ли, овладевший мной, или ангел-хранитель? Или только животное наследие, постоянное напоминание неизбежности тела и его потребностей?

Раздался еще один шум, смешиваясь с пронзительным хныканьем. «Кашель», — подумала я, но звук не прекращался, и ритм звучал не так. Я высунула голову в окно осторожно, как улитка после грозы, и в хриплом бульканье разобрала несколько слов.

— «…где был стан… и до-о-чурка Клементайн», [262]— пел Роджер.

Я почувствовала, как слезы наполнили мои глаза, и быстро втянула голову, чтобы меня не заметили. В звуках не было никакого мотива, словно ветер гудел в горле пустой бутылки — и все же это была музыка. Песня звучала рвано и задушено, однако вопли Джемми сменились всхлипыванием, как будто он пытался разобрать слова, которые так мучительно выталкивало травмированное горло его отца.

— «Утки шли, алел восток…» — он задыхался после каждой прошептанной фразы; голос звучал так, как будто рвали полотно. Я сжала кулаки, словно одной силой желания могла помочь ему выводить слова.

— «И не спас я Клементайн».

Порыв ветра, пронесся над вершинами деревьев, и следующая строчка песни потерялась в шелесте ветвей. Я прислушивалась минуту или две, но не услышала больше ни слова.

Потом я увидела Джейми возле двери.

Он вошел бесшумно, но я почувствовала его в тот же момент через тепло, через изменение плотности прохладного воздуха в комнате.

— Ты в порядке, сассенах? — мягко спросил он от дверного проема.

— Да, все хорошо, — ответила я шепотом, чтобы не разбудить Лиззи и ее отца, которые спали в задней комнате. — Мне просто захотелось подышать свежим воздухом. Я не хотела тебя будить.

Он подошел ближе, высокий обнаженный призрак, пахнущий теплой постелью.

— Я всегда просыпаюсь, когда ты встаешь, сассенах. Я не могу спать, когда тебя нет рядом, — он коротко коснулся моего лба. — Я подумал, может быть у тебя жар, постель была мокрой с твоей стороны. Ты уверена, что чувствуешь себя хорошо?

— Мне было жарко, я не могла спать. Но я в порядке. А ты? — я коснулась его щеки; кожа была теплой от сна.

Он подошел ко мне и встал рядом, глядя в окно на летнюю ночь. Светила полная луна; беспокоились птицы; я слышала, как где-то поблизости щебетала поздняя птичка, а в отдалении раздавался писк охотящегося сычика.

— Ты помнишь Лоренса Стерна? — спросил Джейми, которому ночные звуки, по-видимому, напомнили о натуралисте.

— Сомневаюсь, что раз встретившись с ним, кто-нибудь сможет его забыть, — сухо ответила я. — Мешок с высушенными пауками оставляет незабываемое впечатление. Не говоря уже о запахе.

Стерн обладал своеобразным запахом, состоящим в равных частях из ароматов его собственного тела, дорогого одеколона, который он обожал, и который по пронзительности мог конкурировать — хотя и не побеждать — с такими консервантами, как камфара и спирт, и слабого запаха гниющих образцов фауны, собранных им.

Джейми тихо хихикнул.

— Это правда. Он воняет хуже тебя.

— Я не воняю, — с негодованием произнесла я.

— Ммфм, — он взял мою руку и поднес ее к носу, изящно принюхиваясь. — Лук, — сказал он, — и чеснок. Что-то острое… перец горошком. И гвоздика. Беличья кровь и мясной бульон, — его язык быстро, словно змеиный, лизнул суставы моих пальцев. — Картофельный крахмал и что-то древесное. Поганки.