Она приехала домой за полночь. Спать ей перехотелось. Она вдруг принялась разбирать вещи, которые так и не трогала после приезда. Дорожный чемодан пылился в углу, запертый на ключ. Она отперла его и откинула крышку. Ее платье, помятое, довольно жалкое на вид, особенно по сравнению с тем, расшитым драгоценностями, в котором она приехала с бала, лежало сверху. Там же брошены были груды хлама, который она неизвестно почему не выбросила. Стоило везти все это с собой через полмира! И перо. Белое перо с темным кончиком, неизвестно как туда попавшее. Она взяла его в руки, повертела, дотронулась им до своей щеки. Нежное прикосновение заставило ее вздрогнуть. Это перо могло принадлежать только Волку. Она упала лицом на кровать и застонала.

Не было такого бала, или праздника, или охоты, где не побывала бы ОнорМари в этом сезоне. И она выглядела самой жизнерадостной, самой веселой среди дам высшего света. На нее смотрели с завистью, кто-то с черной, коекто с белой, но все считали, что ее жизнь удалась как ни чья. ***

Как странно голубеет небо над головой Онор-Мари. Совсем не так… Не так… Она полулежит в кресле-качалке на веранде своего дома. Ее взгляд рассеянно скользит по влажной утренней листве. Еще недавно баронессе Дезина и внимания бы не обратила, какое нынче утро, но вот она мрачно смотрит на знакомые с детства липы. Ей хочется, чтоб вокруг были ели, и между верхушками поблескивала прозрачная синева. Ей хочется проснуться в шалаше из веток, вдохнуть запах сырой земли и чтобы первой ее мыслью после пробуждения было: «Где Волк?». Волк! Сколько долгих месяцев прошло с момента ее вступления на французскую землю? Четыре, пять? Ей пора уже снова втянуться в привычную жизнь: балы, вечера, отдых за городом, охота на оленя — не спеша гарцевать на смирной лошади в тылу у мужчин. Но идет время — и ничего. Вот уже в который раз она просыпается утром с отяжелевшими, красными веками — это следы ночных слез. И это она — ОнорМари, воплощение холода и невозмутимости. Волк! Ей никогда не забыть его хищной походки, блеска его глаз, странной мягкости черных волос и той единственной ночи, когда он принадлежал только ей. Ну да Бог с ней, с ночью. А их перепалки, когда она была пленницей, их ссоры — будто не всерьез, их долгие переходы, когда она держалась за его руку, чувствуя его так близко рядом с ней, согреваясь его теплом. Волк! Они вместе преодолевали самые трудные тропинки, вместе защищались от врага, она видела его едва ли не каждый день, и ей не страшен был ни холод, ни голод, ни враги, ни пули, ни стрелы, ни сам дьявол. Она и не заметила, что была в плену — какой же это плен, когда она была так счастлива. Ох, Волк! Если б она сразу осознала, что любит его, может, этого б не было. Но было слишком поздно. Она здесь, дома, а Волк остался среди своих. Волк! Как же так?

Зачем ты отпустил свою пленницу, зачем не заставил остаться там? О Волк!

Все могло быть иначе. А теперь поздно. Ну зачем она уехала, зачем пыталась жить дальше без него? Надо было остаться, пусть против его воли, пусть он бы возмутился — можно было вернуться за ним. Или даже потопить корабль — и выдумать сказку о рифах. Но она решила, что судьба уже распорядилась, и уехала одна. Зачем? Что теперь? Как ей жить, если жить не хочется? А хочется одного — назад, к Волку, в лес. Пусть босая и оборванная — но там, с ним. Пусть быть ему другом — и только, но видеть его, слышать его голос, любоваться его гибкой фигурой. Она глотает слезы смертной тоски. Кто мог подумать, что она будет так страдать? Что не забудет ни слова, ни жеста, ни взгляда, и каждая ее мысль будет посвящена ему, ее Волку. Но она баронесса, она богата, она хороша собой, она свободна. Ей бы снова замуж за хорошего человека, жить своей жизнью, завести детей и новых друзей, выбросить из головы чепуху. Но нет. Все вокруг кажутся пресными и вялыми, никто не может метнуть такой гневный взгляд, никто так гордо не вскидывает голову, никто не движется так ловко, никто больше не вызывает желания приникнуть к его плечу и почувствовать себя слабой и желанной, маленькой хрупкой женщиной, по-настоящему любимой женщиной. О Волк, любимый Волк!

Где ты? Почему не ищешь свою Лилию? Если б ты пришел! Но ты горд, ты отпустил Лилию и никогда не позовешь обратно. Даже если твое сердце разобьется. А что же делать бедной Лилии, которая научилась любить?

Научилась не упрекать Волка, который любил ее — и ушел один. Научилась понимать его и мириться с ним — таким. Он не джентльмен, не сеньор, он — волк. Но все равно любимый. Его не согнуть, не переупрямить, не покорить.

Он не попросил — Онор, Лилия, любовь моя, вернись, я хочу быть с тобой! Он сильный. Он решил, что лучше уйти, что так правильно — и ушел. А она слаба. Она сознает — Волк прав, ни к чему все это — и не может смириться, забыть. Волк! Она не увидит его никогда, никогда, даже перед смертью.

Никогда… Никогда? Но почему? Она резко поднимается. Кто сказал «никогда»?

Кто сказал «невозможно»? Она сама отыщет его, и там — будь, что будет. Она уедет! Все — к черту! Он создан для нее. Плевать на весь мир. Увидеть его — и хоть умереть. Волк ! Пусть он прикажет ей отправляться домой. Не важно! Она хочет к нему. Пять минут возле него равносильны пяти годом жизни здесь. Волк! О если б он позвал ее сам!


Через какую-то минуту Онор уже вихрем взлетела по крутым ступеням в свою спальню на верхнем этаже. Там царил уютный полумрак, но она рывком дернула шнур, и шторы взметнулись вверх. Свет! Теперь он лился сквозь узкие готические окна, уничтожая уют, но возвращая жизнь. Она не позвала служанку. Легко вспрыгнув на скамью, она извлекла объемную дорожную сумку и бросила прямо на застеленную бархатом кровать. Она бросала туда вещи, даже не раздумывая, что именно она берет с собой.

Ее прервал стук в дверь. Она услышала четкие удары и замерла. Ах, да, она же отпустила прислугу, совсем вылетело из головы… Она поспешно спустилась вниз, и, как была, простоволосая, с покрасневшими глазами, распахнула дверь.

На пороге стоял молодой человек.

Сердце Онор сжалось холодным комком.

— Вы не узнаете меня?

— Нет, — она хотела закрыть дверь, но нога в блестящем сапоге просунулась в щель. Он протиснулся сквозь узкий проход. Она с дурным предчувствием глядела на него. Молодой человек, щегольски одет, тонкие черные усики над верхней губой, благоухает ароматической водой. Очень даже привлекательный, но ее сердце упорно ныло.

— Что вам нужно? — выдавила она.

Он улыбнулся. Вот, что портило его — лукавая неприятная улыбка гиены.

— К вашим услугам Максимилиан де ла Монт.

Она пожала плечами. Имя ничего ей не сказало. Он шагнул к ней, развязно ухмыляясь.

— Я пришел поговорить с вами, — он выдержал паузу, — о кончине барона Дезины.

Ему казалось — это объясняет все. Онор молча опустилась на кушетку.

— Зачем? — бессмысленно спросила она.

Он изучал ее, как загадочного зверька.

— Вы хотите, чтоб я обо всем сказал сам? Извольте. Пять лет назад вы стали супругой старика, который был богат, как Крез. Деньги — вот, что манило вас. Вы стали женой человека, которого ненавидели. Как только вы вступили в свои законные права, дом таинственным образом загорелся, старый барон погиб, а через два дня чудом спасшаяся молодая предъявила свои права на наследство.

— Убирайтесь вон.

— И не подумаю. Я долгие годы искал вас. Но стоило мне приехать в Париж, как оказывалось, что вы накануне отбыли в Рим. Я мчался в Рим, но вы уже были на пути в Неаполь. Я гонялся за вами, и каждый раз узнавал, что вы снова снялись с места. Год назад я вообще потерял вас из виду. Где вы прятались все эти месяцы? Я уже бросил искать, и вдруг случайно узнал, что вы здесь.

Она молчала, ничего не понимая. Наконец, она поняла, что перед ней не сумасшедший.

— Вам-то что за дело, где я и что со мной?

— Неужели вы так мало знаете семью, в которую вошли? Монты — побочная ветвь рода баронов Дезина.

— Ну и что?

— И еще я был другом Генриха, — он начал раздражаться.

— Рада за вас.

— За тем самым Генрихом, который должен был унаследовать все за дядей!

— А вам что за дело?

— Кстати, Монты тоже были упомянуты в завещании. Но вы были его женой три часа — и получили все.

— Сожалею, — ее холодные сухие ответы действовали ему на нервы. Он раздраженно сунул руки в карманы и сел.

— Я думаю, не несчастный случай погубил барона. Я подозреваю вас, баронесса. Тот пожар… Простите, но уж очень много вы выиграли от его смерти.

— Меня не волнует, что вы думаете, — отрезала она.

— Вас должно это волновать, потому что я намерен передать мои улики прокурору.

— Какие еще улики? — удивилась Онор.

— Какие? Вашу записку Генриху д’Арно, написанную перед вашей свадьбой, — он издалека показал смятый листок.

— Я не писала ему никаких записок.

— Да что вы говорите? А это что? Впрочем, возможно, это ее первоначальный вариант, поскольку он достался мне от вашей горничной.

Она смутно припомнила, что в момент слабости пыталась написать Генриху, но так и не отправила ничего.

— И что я пишу? — поинтересовалась она. Он просиял, словно она признала свою вину.

— « Милый Генрих! Не думайте обо мне дурно. Все это ничего не значит для меня. Поверьте, мое сердце принадлежит вам. Хочется верить, что мы еще будем вместе. Ваша Онор-Мари.» Как мило, не так ли? — он торжествующе помахал листком, и она скривилась от отвращения к нему, а заодно и себе.

— Какая нелепость! Мне было восемнадцать лет. Я написала глупую записку, которую сама же и выбросила.

— Не выбросили, а отправили.

— Выбросила, — упрямо повторила Онор.

— Отправили, и знаете, кто это подтвердит? Ваш Генрих. Мой бедный друг. Он подтвердит, что вы планировали избавиться от старика, как только он подпишет завещание. Ведь «все это ничего не значит для вас».

Она медленно опустилась на стул. Итак, ей приготовили ловушку. Что ж, хорошо.