Вошедший лакей подал Майнау на серебряном подносе визитную карточку и тем положил конец неловкому положению.

– Ах да! – воскликнул гофмаршал, слегка ударив себя по лбу. – Я совсем и забыл, Рауль!.. Час тому назад сюда приезжал молодой человек и так непринужденно вышел из экипажа, точно имел намерение здесь остаться… Он даже утверждал, что приехал по твоему приказанию, и, если бы мне не выпало на долю несказанное счастье встретить ее высочество, я принял бы его, чтобы узнать, в чем дело.

– Действительно, он здесь останется, дядя: это новый наставник Лео, – равнодушно ответил Майнау, тщательно складывая бумаги.

Гофмаршал наклонился вперед, будто не расслышал слов племянника.

– Я, кажется, не так понял тебя, любезный Рауль, – проговорил он медленно, точно взвешивая каждое слово. – Неужели ты действительно сказал: новый наставник Лео?.. Быть может, я так долго спал или был болен горячкою, что ничего об этом не знаю?

Майнау саркастически улыбнулся:

– Эта перемена, дядюшка, подготовлялась не месяцами. Мне раньше предлагали этого молодого человека, и теперь, когда он мне понадобился, я вызвал его сюда. К счастью, он был свободен и приехал двумя днями раньше назначенного мною срока. Это мне потому только неприятно, что я хотел, по крайней мере за день, предупредить тебя о его приезде.

– Это мало изменило бы мою волю, и я скажу тебе, что этот свалившийся как снег на голову молодой человек не останется в Шенверте.

Майнау еще держал в руках развернутые бумаги, намереваясь положить их обратно в письменный стол; при последних неслыханно дерзких словах старика он вдруг повернулся к нему; дамы опустили глаза при виде искаженного гневом прекрасного лица Майнау.

Гофмаршал не смутился, хотя внутренне страшно волновался, что видно было по выставленному вперед подбородку и по пальцам, судорожно сжимавшим пунцовый носовой платок.

– Могу ли я, по крайней мере, узнать, что побудило тебя к такому внезапному… государственному перевороту? – спросил он.

– Ты сам бы мог ответить себе на это, дядя, – сказал Майнау, сдерживая гнев. – Я уезжаю надолго, как уж давно известно всем и каждому; баронесса едет в Рюдисдорф; она не будет больше заниматься с Лео. – Последние слова Майнау произнес с такою холодностью, что герцогиня подняла глаза и бросила торжествующий взгляд на молодую женщину, которая тихо и спокойно продолжала стоять на прежнем месте. – И что для меня всего важнее, – продолжал Майнау, – мы не можем требовать от господина священника, чтобы он и зимою так же часто посещал Шенверт с целью давать Лео уроки закона Божия.

– Ну, уж этого я понять не могу, да, я думаю, ты и сам не веришь этой причине! Ты отлично знаешь, что его преподобие еще недавно предлагал преподавать Лео и другие предметы.

– О, это я хорошо помню, – сухо возразил Майнау, – но я так боюсь неправильного преподавания всеобщей и естественной истории, что ты найдешь весьма естественным, если я выскажу ему свою благодарность за такую доброту и такое самоотвержение.

– Господин барон! – воскликнул священник, вскочив с места.

– Что угодно вашему преподобию? – медленно спросил Майнау и смерил его гневным взглядом.

Это выражение презрения было до того ясно, что придворный священник в бешенстве сделал резкое движение, но гофмаршал схватил обеими руками его руку, стараясь снова усадить его.

– Рауль, я не понимаю тебя! Как можешь ты так оскорблять духовника ее высочества, да еще в присутствии самой герцогини! – воскликнул старик задыхающимся голосом.

– Оскорблять?.. Разве я говорил о подложных векселях или о чем-нибудь подобном?.. Спрашиваю тебя самого: разве католический богослов может излагать вещи так, как они существуют на самом деле? Не должен ли он настойчиво отрицать многое, что ясно как день и непреложно, как дважды два четыре, чтобы остаться верным своему учению?

Гофмаршал всплеснул руками и откинулся на спинку кресла.

– Бога ради, Рауль, я еще никогда не слыхал от тебя ничего подобного.

– Ах да, – возразил, пожимая плечами, Майнау, – ты прав: я в эти вещи никогда не вмешивался. Досадно только на слабые доводы и оружие противника, который в крайнем случае укрывается за своим щитом с девизом: «Для Бога нет ничего невозможного», да и что за охота умышленно раздражать себя, когда любишь Божий мир и хочешь наслаждаться им?.. Это миролюбие нарушил я вследствие неудавшегося проекта уничтожить колдунью в индийском саду – проекта, едва не лишившего зрения моего сына. Я не доверяю такому преподаванию закона Божия, при котором свободно вырастают подобные плевелы, и нахожу, что нужно, не теряя времени, приступить к радикальному образованию молодой головы, потому что старых голов, которых не одна тысяча тяготит нашу землю, уже невозможно переделать.

– Как вы несправедливы, барон Майнау! Неужели вы в самом деле так думаете о святой простоте? – воскликнула святоша фрейлина, не будучи более в состоянии удержаться, чтобы не вмешаться в разговор. – Не сами ли вы недавно заявляли, что любите ее в женщинах?

– Я подтверждаю это и сегодня, фрейлейн, – ответил он своим обычным небрежным тоном. – Прекрасное, ясное, обрамленное шелковистыми кудрями чело, которое не мудрствует, беззаботно болтающий пурпуровый ротик – как это все привлекательно для нас, мужчин!.. Да, я люблю таких женщин, но не отдаю им предпочтения.

– А когда локоны поседеют и на пурпуровых губках перестанет играть беззаботная улыбка, тогда игрушку бросают в угол, не так ли, барон Майнау? – резко спросила герцогиня, небрежно играя своим хлыстиком, причем бриллиантовые глаза на тигровой головке сверкали всеми цветами радуги.

– А разве эти женщины желали бы чего-нибудь другого, ваше высочество? – спросил Майнау с холодною улыбкой.

– Да, теперь понятно, почему многие из женщин берутся за латынь, ботанику и химию, которыми так мучили нас в юном возрасте, – резко засмеялась герцогиня. – Говорят, что я все-все очень легко схватываю, а может быть, это следствие с летами пробуждающегося во мне внутреннего стремления самой все испробовать… Что бы вы сказали, барон Майнау, если бы я по вашем возвращении с Востока встретила вас латинскою речью, повела бы вас в лабораторию и угостила бы вас разными образчиками моих ученых занятий?

– У! Синий чулок в неряшливой одежде с непричесанными волосами! – воскликнул, засмеявшись, Майнау. – Ваше высочество, я питаю к таким женщинам врожденную антипатию, но мне иногда кажется, что могут быть женщины, которые, подобно мужчинам, собственным разумом стараются изучить тайны и чудеса природы, которые при светлом взгляде и непреодолимом стремлении самостоятельно думают и следят за всеми явлениями на нашей планете, причем это стремление ставят на второй план, чувствуя, что главная задача их жизни состоит в том, чтобы охранять спокойствие «семейного очага» и держать бразды домашнего правления нежными, милостивыми, но твердыми руками.

– Дорогой барон Майнау, может быть, найдется такой великий художник, который нарисует вам такую женщину! – воскликнула фрейлина и принялась насмешливо хихикать, между тем как герцогиня резким движением поднялась с места.

Как только Майнау и священник заспорили, Лиана обняла Лео и отошла с ним в нишу самого отдаленного окна. Буря разразилась проливным дождем, который немилосердно хлестал в окна; сквозь сгустившийся туман виднелись вершины деревьев, которые, подобно прикованным привидениям, гнулись под напором ветра, а на лужайках стояли огромные лужи воды. Молния уже давно перестала сверкать, но там, у стола, к которому теперь молодая женщина стояла спиною, собралась страшная гроза: этот необыкновенный человек вдруг восстал против незаметной, но крепко удерживаемой опеки, которую он до сих пор безмолвно игнорировал, потому что хотел невозмутимо наслаждаться жизнью; да, он пошел еще дальше – он отказался от прежних воззрений, и кто знает, было ли то следствием того же каприза, по которому он избрал себе в жены бедную протестантку, или же в нем действительно совершился внутренний переворот?

Молодая женщина не обернулась даже и тогда, когда услыхала шум отодвигаемых стульев и твердые шаги священника, величественно направившегося к стеклянной двери; вслед за этим Майнау подошел к письменному столу и громко задвинул ящик. Почти в то же время зашелестело платье, нежный запах жонкиля – любимых духов герцогини – повеял в нише, и чья-то рука обняла талию молодой женщины.

– Ваш образ пленителен, прекрасная женщина, – шипела ей на ухо герцогиня, – но вы напрасно хлопочете – я берусь устроить этими белыми, нежными, но твердыми руками все так, что все ваши старания разобьются о предпринимаемое путешествие.

Губы, произносившие эту угрозу, были бледны и судорожно сжаты, и молодая женщина буквально окаменела при виде искаженного гневом лица герцогини.

– Оставь мою маму! Ты делаешь ей больно! – воскликнул Лео, протиснувшись между обеими женщинами, но герцогиня уже отступила.

– Не бойся, голубчик, я на это неспособна! – сказала она с веселым смехом и подошла к зеркалу, чтобы поправить шляпку и подколоть распустившиеся от ветра локоны; фрейлина поспешила к ней на помощь.

Между тем Лиана, отойдя от окна, подошла к Майнау; ее сердце еще трепетало от испуга.

– Никогда не позволяй этой женщине дотрагиваться до тебя, я этого не хочу, – приказал он мрачно и таким глухим голосом, что только она одна могла его слышать.

– Боже мой, что за погода! Как несносно! Моему Арминиусу придется переночевать в Шенверте, – воскликнула в эту минуту герцогиня; она стояла спиною к залу, но в зеркале были видны ее сверкающие глаза. – Не будете ли вы так добры, барон Майнау, отправить меня домой! Я должна ехать, уже поздно.

Майнау вызвался сам отвезти ее, так как никому не доверял своих бешеных серых рысаков. Он вышел, чтобы отдать приказания относительно отъезда герцогини и вместе с тем поздороваться с вновь прибывшим наставником Лео.

Как ни в чем не бывало герцогиня подсела к сердито молчавшему гофмаршалу и начала с ним болтать, стараясь вовлечь в разговор и священника, пока не возвратился Майнау в дождевом плаще и рысаки не подъехали с громким ржаньем к крыльцу, где ожидали ее выхода два лакея с раскрытыми дождевыми зонтиками.