Елизавета Дворецкая - Огнедева

Она-то знала, чего ждет от судьбы и чего ей хочется. И эти мечты были ей так дороги, что она даже не решалась заговаривать о них ни с матерью, ни тем более с отцом, опасаясь услышать, что все это глупости и никак не может быть. Но почему же глупости? Чем она пара? Если только за осень и зиму не нашел себе жену там, в Плескове… Она, правнучка последнего словенского князя, второй женой быть не может, только старшей… Сердце замирало при мысли, что мог не дождаться ее, и Дивляна беспокойно теребила кончик косы. Вскоре все выяснится. Если приедет сюда на Купалу, значит… Но до Купалы еще так долго ждать! Весь травень-месяц и почти весь кресень. Казалось бы, за зиму ей следовало поуспокоиться, но чем ближе была весна, тем сильнее возрастало ее нетерпение. От тоски и жажды, чтобы Купала пришла поскорее, щемило сердце и было трудно дышать. Дивляна уже устала от своего ожидания, тем более тяжкого, что ни с кем, даже с сестрой, она не решалась об этом поговорить. Яромила не поймет: она слишком разумна и всегда все делает правильно. Вот разве что Велем… Он добрый. Он над ней не смеется, хотя и не верит, что из этого что-нибудь выйдет. А вдруг он прав? Ведь Велем — умный парень. Наверное, и правда ничего не выйдет, она все придумала, дурочка! И от этой мысли стало так больно в груди, что даже слезы выступили.

На подвижном лице Дивляны ясно отражались ее чувства и мысли, далекие от поклонения дедам, но, к счастью, родичи были заняты другим. Принеся жертвы, они уселись на расстеленные кошмы и овчины, чтобы разделить угощение с умершими предками. В землю на кургане закапывали крашеные яйца, первую ложку каши и первый блин клали в траву, лили пиво, медовуху и квас. С вершины курганов поднимались дымы, в сгущающихся сумерках блестел огонь.

— Велько, пойдем стрелы искать! — Витошка дергал старшего брата за рукав. — Ну, пойдем! Теперь пора!

— Да чего мы найдем там, чудо ты мелкое! — усмехался Велем. — Темно уж!

— Ницьиво не темно! — не отставал Витошка. — Правда, Туряга?

— Ну, не так чтоб темно, а если что, и пощупать можно, — рассудительно отвечал Туроберн.

В свои семнадцать он, казалось бы, мог не увлекаться такими розысками, но всем видом выражал готовность пойти, если другие пойдут. Витошка почти висел на Велеме и тянул его в сторону погибшего городища. Мальчишки, кто посмелее, иной раз ходили к любшинским валам искать стрелы и до сих пор возвращались с добычей, несмотря на то, что сборы эти продолжались лет двадцать пять.

— Да там повыбрали все, — попыталась унять младшего брата Яромила. — Сколько лет собирают, а стрелы же не грибы — сами не растут.

— А цьито же Свойка Зорин прошлой весной нашел! И я найду! Мне пригодится! Может, еще цьиво найду!

— Чего, а не цьиво! — привычно поправил Велем. Младший сын чудинки Кевы часто путал звуки «ч» и «ц», которых не различали чудины, говорящие по-словенски. — Когда научишься, чудо ты чудинское! Жениться скоро пора, а он все — цьиво да ницьиво, будто дитя малое!

— Поцьом цьулоцки, цьиловеце?[7] — поддразнила его Дивляна.

— Да ты сам сперва женись, а потом меня уцьи! Учи то есть, — поправился раздосадованный Витошка.

— Ладно, пойдем за стрелками! — Дивляна потрепала младшего брата по белесым вихрам. — Может, и найдем чего. И я с вами пойду.

— А не страшно? — Велем с усмешкой покосился на нее.

— Страшно. — Она взяла его за руку, прижалась к плечу и лукаво улыбнулась. — А все равно хочется. Пойдем, а, Велем?

— Пойдем, что с вами делать? — Велем вздохнул, а Витошка испустил радостный вопль и замахал руками:

— Синюшка, Добраня! Пойдем с нами стрелки искать!

Пока отцы и матери пили пиво, пели песни и принимались уже плясать под рожок, на котором искусно играл Ранята, младшие из двоюродных братьев и сестер наперегонки понеслись к заброшенному городищу. Дивляна бежала впереди всех, и дети с визгом отталкивали друг друга, пытаясь ее догнать. Велем усмехался, видя, как она мчится, подобрав подол рубахи, чтобы не путался в ногах. Тоже, невеста! Шестнадцать лет, замуж пора, а носится, как девчонка. Из всех сестер Дивляна, родная сестра, на пять лет его моложе, была самой любимой. С детства он следил за ней — чтобы не залезла куда не надо, не обварилась, уронив на себя горшок, поднимал ее, когда падала, утешал, когда ревела. Сколько раз он вылавливал ее из Волхова, лепил подорожник на коленки, ободранные при падении с прибрежных круч, иной раз даже искал в лесу. Чтобы было легче следить, Велем везде брал ее с собой. Удивительно, что она выросла такой здоровой и красивой. Среднего роста, Дивляна отличалась подвижностью и ловкостью, в ее сложении и чертах лица были те приятные глазу соразмерность, одушевление, живость и теплота, что лучше любой красоты. Еще бы здравомыслия ей побольше! Велем, единственный из всей родни, знал то, что она забрала себе в голову, и тревожился. Ну кому такое на ум взбредет! В Плесков! В эдакую-то даль! Три пятерицы[8] в один конец! И люди там все чужие, и случись что, из родни никого рядом нет. В Ладоге, что ли, женихов ей мало?

Может, еще обойдется, думал Велем, глядя, как Дивляна, первой добравшись до валов, ловко взбирается по крутому склону, цепляясь за кусты. Может, тот парень-то плесковский и не думает о ней, там себе девицу нашел, свою, кривичскую. И сам понимал, что едва ли. Такую не забудешь. Велем знал, что сестра сомневается и томится, но сам почти был уверен, что Вольга Судиславич только о ней и думает. Видел же, как тот на нее смотрел тогда, в Словенске…

Когда он не спеша подошел, младшие уже все были на месте и, рассыпавшись по кустам на склоне — в основном по двое-трое, потому что в одиночку страшно, — лазили, шаря в траве, ковырялись в каменной кладке среди белесых известковых плит в поисках неведомых сокровищ. Среди ребятни упорно ходили рассказы о золотом кольце, якобы найденном в ямке на валу, и хотя кольца никто не видел и даже не мог сказать, кто именно его нашел, усердия от этого не убывало.

— Ух-у! — Добран (не Доброня Домагостев, а двоюродный брат, полностью — Добронег, сын вуя Свеньши), пятнадцатилетняя орясина, спрятался за куст, а потом с воем выскочил оттуда на Льдису с Ведомкой.

Те с визгом бросились прочь, Ведомка споткнулась и покатилась к подножию вала, так что Велем в самый раз успел ее поднять. Девчонка ударилась в рев, держась за ушибленный локоть, Олова и Льдиса принялись ее успокаивать.

— Стрела это! Говорю тебе, стрела! — убеждал Витошка Аскола, показывая что-то маленькое на перемазанной ладони.

— Да сам ты стрела! Это так, обломок какой-то. Стрелы не такие!

— А будто ты много старых стрел видел!

— Да уж побольше тебя!

— А вон давай у Вельши спросим! Велем! — Оба брата кинулись к нему. — Скажи ты ему, это стрела или не стрела?

Велем взял почерневший, с рыжими потеками железный обломочек, поскреб пальцем острый край, и впрямь похожий на наконечник стрелы, но покачал головой:

— Не, на стрелу не похоже. Ты, Витошка, у Доброни или у Братони спроси, они тебе лучше скажут, что это такое.

— Слыхал, дурень! — возликовал Аскол. — Стрела тебе!

— А и спросю! — огрызнулся Витошка. — Может, это еще полуцьсе стрелы цьито-нибудь!

— Ч-то-нибудь, чудо ты чудинское!

Оглядевшись и нигде не заметив Дивляну, Велем поднялся по валу, продрался через кусты и вошел на бывший двор городища. Здесь было почти пусто: начисто сгоревшие постройки когда-то лежали грудой угля, потом заросли травой и кустарником, и теперь только по небольшим продольным всхолмлениям под мхом можно было догадаться, где и как стояли дома. Дивляна обнаружилась тут: ломая принесенный с собой кусок хлеба, она разбрасывала крошки по земле.

— Ты чего здесь творишь? — окликнул ее Велем.

— Ой! — Дивляна сильно вздрогнула и прижала руку к сердцу. — Напугал, я ведь заикаться начну!

— А чего бродишь тут одна? Тоже клад ищешь?

— Какой клад? Я души подкармливаю.

— На жальнике подкармливают.

— А вдруг и здесь кто-то есть? — Дивляна огляделась. — Ведь такая драка была страшная, если стрелы до сих пор находят. Вуй Ранята, когда моложе Витошки был, тоже находил. Сколько тут этих стрел выпустили, сколько людей загубили, жутко и подумать! А потом погорело все, наверняка не всех мертвых подобрали — некому было и некогда. Так и лежат тут под травою чьи-то косточки обгорелые, чьи-то душеньки маются: ни в Ирий, ни в белый свет назад им ходу нет.

— Так то варяги, они тут жили. От Любошичей одна бабка наша осталась, и та тогда в Ладоге жила.

— А до того? Когда Любошичей перебили, когда в первый раз тут все горело? Да и варяги… Пусть лучше упыри добрые будут и сытые, чем злые да голодные.

— Упыри! Скажешь тоже! — Велем, хоть и был взрослым, сильным мужчиной не робкого десятка, невольно поежился.

Уже почти стемнело, и только на краю неба еще виднелись сине-красные полоски. Ветер утих, и над темным берегом далеко разносилась разудалая свадебная песня, которую пели над курганами подвыпившие женщины:

— подхватывали мужчины и, судя по свисту и топоту, плясали на вершине кургана, где спали их старые матушки, которым надлежало благословить народившихся потомков на скорые свадьбы. Вокруг костра метались буйные тени, и было не разобрать издалека: то ли там гуляют живые родичи, то ли призываемые предки, то ли те и другие вперемешку.

Там, на курганах, подвыпившие родичи будто праздновали новую свадьбу всех умерших и возродившихся, а здесь, на городище, все замерло навек, и только кусты бузины, выросшие на пожарищах, исподтишка следили за двумя живыми, зачем-то сюда забредшими.