Нора Робертс - Одно лето

В комнате было темно, хоть глаз выколи. Но Шейд к темноте привык. Порой он предпочитал ее свету. Ведь для того чтобы видеть, не обязательно иметь глаза. У Шейда были очень ловкие, умелые пальцы и развитое внутреннее зрение, острое, как лезвие ножа.

Бывало, когда Шейд не работал, он просто сидел в темной комнате и изучал образы, которые создавало его воображение, их форму, текстуру, цвет. Если закрывал глаза и отпускал свои мысли, эти образы становились четче. Темноту и полумрак, часть своей жизни, Шейд чтил так же, как и свет, а жизнь с ее образами считал своей профессией.

Эта жизнь не всегда виделась ему так, как остальным. Иногда жесткая и холодная, она порой становилась гораздо мягче и нежнее, чем представлял себе занятой мир. Обыватель этого не замечал или не хотел замечать. Шейд наблюдал за этим, группировал отдельные фрагменты, манипулировал временем и формой, впоследствии оценивая их по-своему. Всегда только по-своему.

Теперь же, в темной комнате под тихую джазовую мелодию, доносившуюся откуда-то из угла, он работал руками и воображением. Осторожность и координация требовались ему постоянно. Медленно и аккуратно он вскрыл оболочку и перемотал на бобину непроявленную пленку. Закрыв проявочный контейнер светонепроницаемой крышкой, установил таймер свободной рукой, потом дернул за цепочку, и комнату залил янтарный свет.

Проявлять негативы и печатать снимки он любил так же сильно, как и фотографировать, порой даже сильнее. Работа в темной комнате требовала точности и аккуратности. Собственно, в жизни Шейд тоже не мог обойтись без этих качеств. Печать снимков он относил к творческим экспериментам, как, впрочем, и жизнь в целом. То, что видел и чувствовал Шейд, обывателю можно было объяснить с помощью языка фотографии или, по крайней мере, представить в виде головоломки. А превыше всего было то удовлетворение, которое приносил Шейду процесс единоличного создания снимков. Он всегда работал в одиночку.

В данный момент Шейд занимался проявкой. Шаг за шагом. Температура, фотохимикаты, смеси, время… Он налил закрепитель в кювету. Янтарный свет отбрасывал блики на его лицо. Если бы Шейд захотел создать образ фотографа за работой, лучшей модели, чем сам, не придумал бы.

Волосы у него были темными. Закрывали лоб до самых бровей и уши, а сзади спадали на горловину футболки. Приличия не одобряли такой длинной прически, но ему было на это плевать, он никогда не обращал внимания на стиль, всегда был отстраненным, почти холодным и резким. В карих глазах читалось напряжение. На бронзовом от загара лице, худом и суровом, выделялись четко очерченные скулы и подбородок. Рот от усилий вытянулся в тонкую линию. От глаз к вискам пролегли морщины, отпечатки эмоций. Их в его жизни, по мнению некоторых людей, было слишком много.

У Шейда в результате профессиональной травмы был сломан нос. Травму нанес камбоджийский солдат, но выразительный снимок города, пришедшего в упадок и заваленного отходами, все-таки появился. В связи с этим Шейд до сих пор считал состоявшийся «обмен» справедливым. Не все любят фотографов.

В янтарном свете его движения выглядели резкими. Спортивное гибкое тело — результат многолетней работы «в полях» (чаще всего на вражеской территории), когда приходилось много ходить пешком и часто пропускать обеды.

Последнее задание от «Международного обозрения» Шейд получил много лет назад, однако по-прежнему оставался поджарым и угловатым. Теперь работа изматывала не так сильно, как раньше, в самом начале, в Ливане, Лаосе и Центральной Америке, однако в целом мало что изменилось. Шейд по-прежнему много времени проводил с камерой, порой подолгу ждал нужного момента, а иногда тратил всего несколько минут, чтобы отснять всю пленку. Стиль и манеру его работы можно было бы назвать агрессивными, но именно благодаря этому Шейд смог пройти через все войны, что он освещал.

Награды, которых он удостоился, гонорары, которые теперь мог назначать сам, до сих пор не стали важнее фотографий. Даже если бы его работы перестали узнавать, даже если бы за них перестали платить, Шейд все равно сидел бы в темной комнате и проявлял пленки. Уважаемый, успешный, богатый, он не нанимал помощников и продолжал работать в той же, что и десять лет назад, темной комнате.

Шейд повесил негативы сушиться, уже зная, на какие следует обратить внимание, правда пока не изучая их, отпер дверь темной комнаты и вышел. Завтра он выберет лучший на свежую голову. Такая роскошь была доступна ему не всегда. Но сейчас Шейд хотел пива. К тому же нужно было кое-что обдумать.

Он прошел на кухню и взял холодную бутылку. Открыв, бросил крышку в мусорное ведро. В чистой комнате из-за резкого черно-белого интерьера было не очень весело, хотя и не скучно.

Откинувшись назад, Шейд приложился к бутылке и высосал половину. Закурил, отнес пиво на кухонный стол и, развалившись на стуле, положил ноги на потертую деревянную поверхность стола.

Из кухни открывался вид на не самый шикарный район Лос-Анджелеса. Своеобразная изнанка города, грубая, жесткая, порочная, даже вечерние огни не добавляли ей очарования. Шейд мог бы переехать в более фешенебельный квартал или на холмы, откуда светившийся в темноте мегаполис казался сказочным. Но он предпочитал маленькую квартирку, окна которой выходили на неухоженные улицы города, славившегося блеском. Блеск раздражал Шейда.

А вот Брайан Митчелл специализировалась на этом блеске.

Шейд не мог не признать: ее фотографии богатых, знаменитых и красивых были хороши, в своем роде даже великолепны. В них читались участие, ирония и мягкая чувственность. Нельзя отрицать, что Брайан имеет право работать с камерой. Шейду просто не нравился подход этой женщины. Она снимала культуру, тогда как он обращался напрямую к жизни.

Работы Брайан для журнала «Селебрити» были профессиональными, искусными и осмысленными. Она снимала очень важных людей так, будто они уменьшались в размере, становясь человечными, доступными. Когда Брайан ушла из штата в свободное плавание, звезды, будущие знаменитости и их создатели, которых она снимала для глянца, сами к ней потянулись. С годами она приобрела известность и выработала свой стиль, благодаря чему попала в число последних, тот узкий круг избранных.

Подобное случалось с фотографами, Шейд это знал. Порой они сами превращались в тех, кого снимали, изучали, и то, что они старались отразить в своих снимках, становилось частью их самих. Очень важной частью. Он не завидовал положению Брайан Митчелл, просто не был уверен в том, что с ней стоит работать.

Он вообще не любил с кем-либо работать.

Но таковы условия. Когда «Стиль жизни» предложил сделать фоторепортаж о современной Америке, Шейд удивился. Подобные фотоистории создавали яркое и стойкое впечатление о стране, могли шокировать или, наоборот, успокоить и развлечь. Как фотограф он уже пытался сделать нечто подобное. «Стиль жизни» хотел получить мощные вызывающие снимки, а с ними — противоречивые эмоции. Правда, редакция хотела равновесия и собиралась дополнить подборку кадрами, отражающими женский взгляд.

Такой подход имел смысл, поскольку открывал множество новых возможностей, упрямство не мешало Шейду признать это. Но сама мысль не давала покоя. В связи с заданием ему, вопреки собственному желанию, придется разделить лето, свой фургон и репутацию с модным фотографом. К тому же этот фотограф — женщина. Перспектива трехмесячной поездки с ней, тратящей все свое время, оттачивая умение снимать рок-звезд и других известных людей, для мужчины, нарабатывавшего технику в раздираемом войной Ливане, представлялась не очень заманчивой.

Тем не менее ему хотелось поехать. Жалко упускать возможность запечатлеть американское лето от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка во всех его проявлениях, со всеми радостями, пафосом, удачами и поражениями. Он мечтал показать суть Америки, обнажить ее душу.

А для этого нужно всего лишь сказать «да» и разделить лето с Брайан Митчелл.

— Забудь про камеру, Мария, танцуй! — Митчелл поймала сорокалетнюю звезду балета в объектив. Ей нравилось то, что она видела. Возраст? Да, немного заметен, но года ничего не значат. Лишь твердость характера, стиль, элегантность. И выносливость. Она важнее всего остального. Брайан знала, как поймать все это и воплотить воедино.

За феноменальную двадцатипятилетнюю карьеру Мария Натравидова неоднократно попадала в объектив. Но никогда во время фотосессии пот не стекал по рукам балерины и не пропитывал ее трико. Никогда она не была так измучена. Митчелл не хотела снимать иллюзии, окутывающие танцоров, она добивалась усталости и болей, той цены, которую платят за триумф.

Брайан поймала Марию в прыжке, когда ноги балерины были параллельны полу, а руки вытянулись в одну идеально ровную линию. На лице и плечах Марии виднелись капли пота, напряженные мышцы вздулись. Брайан спустила затвор, слегка дернув камеру, чтобы добавить кадру динамики.

Вот он, тот самый снимок, Митчелл поняла это, как только отсняла пленку.

— Ты заставила меня поработать, — пожаловалась балерина, опустилась на стул и промокнула полотенцем влажное от пота лицо.

Сделав еще два снимка, она опустила камеру.

— Я могла бы поставить сзади прожектор, заставить тебя надеть костюм и сделать арабеск. Ты получилась бы красивой, изящной. Вместо этого я покажу всем, насколько ты сильная женщина.

— И умная. — Мария со вздохом уронила полотенце. — Почему за фотографиями для своей книги я пришла именно к тебе?

— Я лучшая. — Брайан пересекла студию и скрылась в дальней комнате.

Мария тщательно растирала сведенную судорогой ногу.

— Я понимаю тебя, восхищаюсь тобой, — Брайан вернулась с двумя стаканами и графином на подносе, — а еще выжимаю для тебя сок из апельсинов.