Элоиза Джеймс - Однажды в замке

Стантон оперся на правую руку, чтобы встать без помощи левой. Бардолф выступил вперед и вышиб из-под него опору. Гауэйн снова грохнулся. С губ сорвался сдавленный стон.

Бардолф не мог ненавидеть его с большей злобой, чем он ненавидел себя.

– Я не хотел этого, – сказал Гауэйн, упорно глядя на ножки стула, стоявшего перед ним. – Я люблю ее.

Молчание.

Он даже не был уверен, что Бардолф все еще здесь. Может, ждал нужного момента, чтобы пнуть его в почки.

– Я так ее люблю…

Голос Гауэйна сорвался, и впервые с того дня, как Молли исчезла в мутной воде, он потерял контроль над собой – и из горла вырвался крик раненой души:

– Я люблю ее больше, чем…

Шершавая рука схватила его левую руку и подняла Гауэйна. Боль была такой острой, что он невольно вскрикнул.

– Боже, у вас плечо вывихнуто! – воскликнул Бардолф.

– Ребра. Меня сбросила лошадь.

– Это недостаточно веская причина для двухнедельного отсутствия, – буркнул агент, отступая и складывая руки на груди.

Гауэйн отвернулся.

– Правда в том, что ей лучше без меня. Я превращаюсь в своего отца.

– Ваша мать пила задолго до того, как вышла замуж. Слуги поняли это через неделю. Чудо, что вы родились нормальным, а не с тухлым яйцом вместо мозга.

Гауэйн попытался это осознать.

– У вас еще есть шанс, – прорычал Бардолф. – Она не уехала. Я делал все, что мог, для тебя, невежественный, неблагодарный негодяй! Купил тебе время приехать домой, обставив эту башню. Каждый мужчина в проклятом замке пополз бы на коленях до Палестины ради прикосновения ее губ, а ты оставил ее здесь одну, в слезах по жестокому мужу!

Почему Гауэйн не повернул, отойдя на десять шагов от двери? Почему оставил женщину, которую любил больше всего на свете, рыдать, когда он повернулся к ней спиной?

Сожаление жгло сердце. И было куда острее и свирепее, чем боль в руке.

Гауэйн вышел из замка, даже не заметив лакея, открывшего дверь.

Он добрался до башни и прислонился к ней в поисках убежища от дождя, пытаясь сообразить, что делать. Он ранил Эди так сильно, что она потеряла уверенность в своей способности любить ребенка – проклятие вырвалось из глубин сердца. И он каким-то образом убедил ее, что она омерзительно вела себя в порыве наслаждения.

Поэтому она уезжает. Конечно, она покидает его.

Гауэйн выпрямился, но тут же пошатнулся, когда сломанные ребра отозвались предупреждением.

Эди – единственная в мире, кто хоть что-то для него значит. Мать с отцом умерли. Они были слишком заняты своими проблемами, чтобы любить его. А та любовь, которую он питал к ним, давно выгорела. Молли утонула. Тетки обращались с ним приветливо – в лучшем случае, а Лила удочерила Сюзанну.

Но Эди любила его. Она сама так сказала, и герцогу пришлось поверить. Поверить трем словам, которые она произнесла как раз до того, как он покинул ее. Если она любила его, значит, может простить. За его упорядоченной жизнью маячила тьма, но он ее прогонял.

Гауэйн должен сказать ей. Положить эту тьму к ее ногам.

Близость – это то, что они должны были испытать вместе. Но его решимость последовать неверному плану ее уничтожила. Он так отчаянно хотел ублажить ее, что разрушил все между ними.

Если бы Стантон признался в своем невежестве, Эди бы доверилась ему. Они могли бы вместе найти путь. Но он боялся: боялся проиграть, боялся ошибиться, боялся, что она будет презирать его, как презирал отец. И это чистая правда.

Он отступил и оглядел башню. Она нависала над ним, высокая и серая в темноте. Ее высота напоминала о погибших мужчинах, их тщеславных попытках произвести впечатление на возлюбленных, если истории, конечно, были правдивы. Единственным, кто поднялся на второй уровень, был легендарный черный рыцарь, дух которого все еще ходил по стенам замка.

Эди еще не спит. Мягкий свет сиял из окон ее комнаты. Она открыла окно после его ухода.

Если Гауэйн позовет ее, она закроет окно и не пустит его.

Он откинул голову так, что дождь бил прямо в лицо. Ромео взобрался на балкон Джульетты, так ведь? Конечно, у него, скорее всего, были целы обе руки и ребра.

Гауэйн умудрился сложить пальцы левой руки в кулак и даже не слишком громко вскрикнул при этом. Значит, хоть запястье и болело, но все же как-то действовало.

Он стал быстро взбираться. Но почти сразу же сбавил темп: камни были скользкими от воды и подниматься было куда труднее, чем он воображал. На полпути ему пришло в голову, что он может и не добраться до окна Эди, но назад дороги не было – только падать. Кто знает, переживет ли он очередное падение.

И едва эта мысль пришла ему в голову, правая рука соскользнула и тяжесть переместилась на левую за мгновение до того, как он снова обрел равновесие. Громкий стон сорвался с губ. Он в жизни не испытывал такой боли, как сейчас.

Секунду спустя Эди выглянула из окна. Ее фигура была видна неясно, потому что на ресницах Гауэйна висели капли дождя. Но он видел ее, ее освещенную огнем щеку. Она перегнулась через подоконник и вгляделась в темноту. И тут же взвизгнула:

– Гауэйн!

У него не хватило дыхания ответить, даже назвать ее по имени.

– Нет! Вернись, Гауэйн! Я требую, чтобы ты вернулся!

Он прильнул к стене, прижался щекой к холодному мокрому камню и слушал жену. И наконец, отдышавшись, поднял голову и сказал:

– Я люблю тебя.

Последовало секундное молчание, после чего она взмолилась:

– Пожалуйста, Гауэйн, пожалуйста, вернись! Я впущу тебя. Я сделаю все, что угодно! Пожалуйста, не поднимайся выше! Я так боюсь…

– Не могу. Я люблю тебя Эди, больше всего на свете. Больше чем… больше чем…

Он снова оперся о левую руку. Холодная, неистовая решимость наполняла его. Эди здесь, над ним. Он не может позволить ей оставить его.

Эди высунулась из окна. Лицо светилось на фоне темного камня.

– Ты так прекрасна, – задыхаясь, бормотал он. – Самая красивая женщина на свете. Как фея. Богиня.

– Он пьян, – сказала она себе.

Теперь он двигался быстрее. И больше не думал о маячившей внизу земле. Жена снова высунулась из окна. Золотистые волосы падали на плечи и стелились по серому камню башни.

Пришлось немного отдохнуть, потому что запястье горело, а ребра вопили от боли.

– Ты не можешь оставить меня, – сказал он: получилось что-то среднее между командой и молитвой.

Гауэйн подтянулся и переместился немного выше.

– Я знаю, что я полное дерьмо в постели, – сказал он, не глядя вверх. Боялся, что вес запрокинутой головы оторвет его от стены. – Но я могу исправиться. Мы останемся в спальне. Только вдвоем. И ни одного лакея, Эди. Обещаю.

Он снова подтянулся на левой руке и снова невольно застонал.

Эди всхлипывала, и эти звуки несли его все выше.

– Я твой сокол!

Слова вырвались из его сердца так же естественно, как пришли к нему, когда он смотрел в воды озера и пытался не думать о ней… и не смог.

– Гауэйн, ты сошел с ума! – крикнула Эди, высунувшись из окна так далеко, что едва удерживалась на ногах.

– Не упади! – заорал он, разрывая дождливую тишину между ними.

– Не упаду. Только, пожалуйста, пожалуйста, Гауэйн, ты уже близок! Еще два-три движения.

– Все это чертово запястье. Должно быть, я его сломал.

Он услышал, как она охнула, но по-прежнему упорно подтягивался.

– Ты не моя, – сказал он. Осталось только подтянуться… – Но я твой, милая. Ты – сеть, в которой я запутался.

– Никакой поэзии! – воскликнула Эди, снова перегибаясь через подоконник, так, что он ощутил прикосновение к своим мокрым волосам, и снова подтянулся.

Еще раз.

И еще.

И перевалился через подоконник.

Герцогу Кинроссу удалось то, что не удавалось ни одному человеку за шестьсот лет: он покорил неприступную башню. В дождь. С треснувшими ребрами и сломанным запястьем. С разбитым сердцем и упорством, унаследованным от поколений шотландских лэрдов.

Может, все эти предки стояли у него за плечом и подталкивали вверх последние несколько футов? А может, это золотистый водопад волос Эди… Как золотой дождь Данаи, звавший его в ненастье и ливень… А может, это соловьиные звуки ее голоса.

Или, может быть, это просто Эди.

Его жена. Его любовь к ней, глубочайшая любовь к каждой музыкальной ноте, составлявшей ее поразительную, упрямую, благородную, жизнерадостную душу.

Гауэйн, должно быть, на минуту потерял сознание; придя в себя, он увидел, что стоит на коленях и держит в объятиях рыдавшую на его плече Эди.

– Нет, – прошептал он. – Не плачь, любимая. Прости меня. Я не хотел тебя обидеть.

Она подняла лицо, и в его сердце снова открылась рана при виде ее глаз. Но его тело слишком болело, чтобы встать прямо сейчас.

– Ты промок насквозь!

Эди ускользнула от него и вернулась с нагретым перед огнем полотенцем. Принялась стаскивать с него мокрую одежду, но, увидев повязку на ребрах, в ужасе остановилась.

– Я близко подружился с канавой, – пояснил Гауэйн, вставая и снимая остальную одежду.

– Очень больно?

Он покачал головой и взял у нее полотенце. Эди безмолвно наблюдала, как он вытирает ноги, руки и торс. Наконец, он, морщась, поднял руки, наскоро провел полотенцем по волосам, прежде чем обвязать его вокруг пояса. Плоть его, конечно, восстала, но он почти не замечал этого сейчас.

Но Эди отступила, когда он шагнул к ней. Он остановился.

– Я не хотел говорить, что ты будешь плохой матерью, Эди. Стоит только представить тебя с нашим ребенком на руках, и мое сердце тает.

Ее глаза были закрыты, и он не мог понять, о чем она думает.

– Мне ни стоило отдавать Сюзанну Лиле, не посоветовавшись с тобой, но итог казался неизбежным. Но я все равно больше никогда так не поступлю. Буду всегда советоваться с тобой. Даже по мелочам, которые могут тебя касаться.

Это был обет.