Элоиза Джеймс - Однажды в замке

– Ошибаешься! – возразила Лила, садясь на диван. – Иди, посиди рядом, дорогая. Я всегда считала, что твой отец делает слишком большой упор на твои музыкальные занятия. Ты куда больше, чем просто музыкант.

– Гауэйн не согласился бы с тобой.

Эди снова боролась с собой и сильно прикусила губу, отказываясь поддаться жалости к себе.

– Я поеду в Италию. Отец поддержит меня, я знаю, что поддержит. Возьму другое имя и начну играть всерьез. Для публики.

– Но, Эди…

– Я все решила, – перебила она, дыша уже спокойнее, когда удалось справиться со слезами. – С моим браком покончено, Лила. Гауэйн был в таком бешенстве, потому что я притворялась несколько раз. Ты знаешь, как я ненавижу, когда люди впадают в ярость. Хотя я это заслужила.

– О, милая!

Лила тут же подлетела к падчерице и обняла ее.

– Он не должен был! Животное! Ему следовало бы извиниться!

– Какой смысл? Человек, который орет на жену, всегда будет это делать. Кстати, он догадался, что я сказала тебе.

– О господи! Неудивительно, что он взбешен.

– Я предала его с единственным человеком, которого он не может избежать, потому что ты будешь воспитывать Сюзанну. Я больше не могу так жить, Лила. Не вынесу таких криков.

Лила прижала ее к себе так сильно, что Эди стало больно.

– Не понимаю. Он любит тебя!

– Судя по его словам, он любил женщину, созданную его воображением. – Эди высвободилась и неэлегантно шмыгнула носом.

– У тебя есть носовой платок? Я использовала все свои и разве что простыни не изорвала этой ночью.

– Настало время для моей французской нижней юбки, – хмыкнула Лила, но шутка явно не удалась. – И не думаю, что Гауэйн так просто тебя отпустит.

Она протянула Эди платок и усадила ее на диван.

– Он больше не хочет меня. Сказал, что ошибся, когда женился на мне, потому что я буду ужасной матерью. – Боль превратилась в некую черную субстанцию, пульсировавшую внутри. – Он сказал, что я лежу в постели как холодная оладья.

– Он так сказал?

Лила вскочила, сжала кулаки словно разгневанная греческая богиня.

– Как он смел сказать такую мерзость? Он даже не англичанин! И должен быть раболепно благодарен за то, что такая красивая и талантливая девушка, как ты, согласилась на его предложение! Не говоря уже о твоем приданом и титуле! Твой отец убьет его!

– В этом нет нужды. Но я… я не могу провести остаток жизни, чувствуя себя выщербленной трехпенсовой фаянсовой чашкой! Не говоря уже об оладье. Просто не могу!

– Твой отец обо всем позаботится. Этот Бардолф хоть и чирей в заднице, но он прекрасный организатор. Не успеем оглянуться, как уже будем сидеть в экипажах.

– О чем ты? Тебе необязательно ехать со мной! Нужно думать о Сюзанне!

– Мы бы все равно уехали в Англию через несколько недель! Просто поедем раньше.

– Что, если Гауэйн погонится за нами?

– Учитывая то, что он умчался в горы, вернется не меньше чем через неделю. Полагаю, мало шансов на то, что миль через двадцать он придет в себя и поймет, какая он гнусная, рожденная в аду свинья.

– Это слишком резко.

– Зато точно. Твой отец много раз терял со мной терпение. Но никогда не оскорблял меня и не унижал.

Лила позвонила в колокольчик.

– Мы немедленно покидаем эту Богом проклятую страну.

Эди оглядела полевые цветы, все еще цветущие в вазах, пусть стебли и были спутаны.

– Я люблю Шотландию.

– Погоди, пока увидишь юг Франции. Мать возила меня туда в юности. И я никогда не забывала тамошних красот. Скорее бы снова туда поехать!

Но Эди покачала головой.

– Нет, я отказываюсь уезжать тайком. За спиной мужа, подобно горничной, крадущей серебро. Я должна поговорить с Гауэйном лицом к лицу. Пошлю письмо отцу и потом подожду, пока он не приедет за мной. Уверена, что Гауэйн успеет до этого вернуться.

– Твой отец может проигнорировать тебя, потому что я уже написала ему, что гощу здесь, – уныло напомнила Лила.

– Дорогая, – сказала Эди с вновь обретенной решимостью говорить все, что думает. – Тебе нужно перестать флиртовать с другими мужчинами. Потому что ты разбиваешь сердце своего мужа.

– Но я никогда…

– Так нельзя себя вести, хотя мы обе знаем, что ты никогда бы не изменила отцу.

Последовало минутное молчание.

– Не уверена, что мне нравится эта новая Эди, – заметила Лила. – Сначала ты заставляешь меня выбросить сигары в окно, а теперь даешь советы по супружеской жизни.

– Какая ирония, правда? – сухо спросила Эди. – Слепой ведет слепого.

– Когда-нибудь, – начала Лила мелодичным в своей искренности голосом, – ты встретишь человека, который будет любить тебя так глубоко, что немедленно простит за глупый промах. Он изменит твое мнение о супружеской постели. Когда это хорошо… двое становятся единым целым. И не будет никакой нужды называть кого-то оладьей, потому что вы будете общаться друг с другом без слов.

Эди прикусила губу:

– Если у вас с отцом все именно так…

– Я уже забыла, – вздохнула Лила. – И я намерена сделать все, что могу, лишь бы мы снова были вместе. Ты права, Эди. Я испортила все, что между нами было.

– Он тоже виноват. Ему нужно не слишком усердно судить кого-то, да еще и свысока.

– Но мы поговорим, честное слово поговорим. Я обещаю. У нас теперь есть Сюзанна. Мы стали родителями.

И Эди вдруг стало все равно, что Сюзанна ее не любит.

– Ей очень повезло получить такую маму, как ты, – улыбнулась она.

– И иметь такую тетку, как ты. Знаменитую, экзотичную, которая выйдет за роскошного нежного итальянца – князя – и будет жить в башне на холме.

По пути в Хайлендс Гауэйн ехал рядом с экипажем, где сидели управляющий и поверенный, с которыми он консультировался. Его гнала вперед ярость вкупе с неотвязным свинцовым ощущением предательства.

Но где-то между одной лигой и следующей гнев растаял, вытесненный куда более жестокой правдой: он потерпел крах. «Полное дерьмо в постели», – как сказал бы отец. Прежде Гауэйну всегда все удавалось. О, иногда случалась проблема с бурой ржавчиной пшеницы или болезнью овец. Он делал ошибки. Но провал – дело совершенно другое. Провал…

У него ушло два дня, весь путь в Хайленд-мэнор, чтобы понять нечто важное. Эди раньше тоже никогда ни в чем не терпела неудач, поэтому не могла сказать ему правду. Была уверена, что это ее собственная неудача.

Но в основном виноват он. Черт бы побрал все эти теории насчет чести, когда ему следовало драть служанок из трактира, как советовал отец. Тогда Гауэйн сразу бы понял, что и почему пошло не так.

Он вошел в древний дом и направился в спальню, игнорируя дворецкого, собравшихся слуг и людей, сопровождавших его из Крэгивара и теперь идущих следом. Камердинер поднялся за ним, но перед его носом захлопнулась дверь.

Два часа спустя Гауэйн все еще сидел сжимая руками голову. Но к нему постепенно возвращался здравый рассудок. Он мог это решить. Должен!

Какого черта он думал все эти годы? С тех пор как ему исполнилось шестнадцать, нужно было посвящать каждую минуту тому, чтобы побольше узнать о женщинах. Как все остальные мужчины. Вместо этого он вел себя как надменный засушенный болван и смотрел на окружающих со снисходительной холодностью. Он никогда не ощущал столь горького презрения ни к кому в мире. Если не считать одного человека – его отца.

Верно. Наконец, Гауэйн выпрямился, морщась от боли в спине, и вернулся вниз, где собрал удочки, отмахнулся от сопровождения грума и направился к озеру неподалеку от дома.

Было что-то в шотландских озерах и удочках, не позволявшее человеку жить с ненавистью к себе. Покой прокрался в сердце пару часов спустя, вместе с каждым всплеском рыбы на поверхности озера.

Гауэйн вернулся в замок голодный и промокший, с одеждой, покрытой рыбьей чешуей. Пришлось потратить еще день на рыбалку, чтобы окончательно все обдумать.

В конце концов он решил, что был истинным созданием своего распутного отца. Избегал виски, избегал женщин, избегал трехногих табуретов – все признаки ребенка, говорящего миру, что никогда не станет похож на единственный пример, который знал. Иными словами, дело было не в добродетели. Дело было в памяти о мертвом человеке.

На третий день Гауэйн заметил, что вода отливает темно-зеленым, а края – потемневшим серебром. Форель скользила под поверхностью, избегая удочки с легкостью мудрого человека. На берегу, поросшем вереском, его приветствовали красноногие овсянки.

Днем герцог понял, что больше не желает слышать ни одной лекции о происхождении вина. И его тошнило от угрей. И от пшеницы.

Выдра нырнула в воду недалеко от него и вынырнула с рыбой в лапах. Гауэйн выругал ее на гэльском за то, что утащила его форель. Тоненький лучик счастья осветил душу. Но до полного счастья было далеко. Мысли об Эди сверлили дыру в сердце.

С каждым днем его желание росло все больше. Гауэйн жаждал ее, как наркотик, как опиум, и дело было не только в постели. Он хотел, чтобы она слушала вместе с ним жалобные крики гусей в их бесконечной любовной беседе. Хотел нарвать ей охапку водяных лилий, с которых капала вода, и поднести кремовые лепестки к ее нежной коже.

Как-то утром он не пошел к озеру, пока не отдал приказ, что отныне будет слушать исключительно самые важные отчеты. К следующему дню стало ясно, что один секретарь и два бейлифа не способны выполнять обязанности без его постоянного присмотра – он их уволил.

Поскольку Стантон унаследовал титул в четырнадцать лет, никогда не позволял себе более часа отдыха: впереди всегда ждал очередной груз неотложных дел. Теперь он понял, что важным может быть только одно: обрести контроль над своими эмоциями.

Но с каждым днем все яснее казалось, что сдержанность не самое главное. Особенно когда речь шла об Эди. Возможно, единственный выход – любовь.

Нужно вернуться домой и начать все сначала. Не с постели, хотя это тоже важно. Но важно остальное. Им нужно поговорить. Поговорить по-настоящему. Для Гауэйна это нелегко. У него никогда не было человека, с которым можно поговорить…