Элоиза Джеймс - Однажды в замке

Гауэйн отреагировал инстинктивно, как шотландские горцы, встретив женщину, которую почитали превыше всех других. Смутно сознавая, что вся комната замерла, он остановился перед невестой, встал на одно колено и взял протянутую руку.

– Миледи, – негромко и уверенно сказал он. В эту минуту он не видел никого, кроме нее, как и она видела только его. Одним быстрым движением он стянул с нее перчатку. Позади раздался общий вздох, но он ни на что не обращал внимания.

Это не представление для публики – только для них двоих.

Гауэйн поднял ее руку к губам и осторожно поцеловал пальцы. Дерзкий, возмутительный жест.

Но ему было все равно.

Эди чувствовала себя так, словно очутилась на сцене в какой-то пьесе. До сих пор ничего столь драматичного не случалось с ней, леди Эдит Гилкрист. Самым волнующим событием были редкие приглашения в дом виолончелиста.

Войдя в комнату, Эдит с радостью увидела Айрис Смайт-Смит, неплохо игравшую на виолончели и каким-то образом избежавшую влияния общего фамильного квартета. Но тут она ощутила странное покалывание в лопатках, так что повернула голову. К ней шел будущий муж.

Глазами она словно схватила его образ и приняла в себя. Мускулистые ноги. Прекрасные ноги. Ни один англичанин не мог с ним сравниться. Широкая грудь, а плечи еще шире, благодаря пледу, наброшенному на одно плечо.

А лицо… Грубоватое, никак не прекрасное. Лицо воина с сильным подбородком. Но самой удивительной чертой были глаза. Никакой в них учтивости: только огненная жажда обладания.

Эдит неожиданно почувствовала себя так, словно Гауэйн смотрел прямо сквозь нее. Словно он глядел ей в душу и видел настоящую женщину.

Сердце билось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Герцог опустился на колено перед невестой, взял ее руку, стянул перчатку и поцеловал пальцы.

У Эди на секунду закружилась голова. Простое прикосновение его губ было чувственным обещанием. Такой поцелуй рыцарь дарит леди, прежде чем умчаться галопом на ее защиту. Такой поцелуй придворный дает королеве своего сердца. Кинросс унизился перед ней. И все же, опустившись на колено, только утвердил себя как человек, рожденный командовать.

Но тут он поднялся… Как Эди могла не заметить, что этот мужчина размером с шотландскую сосну? Возможно, и заметила. Но краем сознания. Она не видела, что он такой большой. И безжалостный.

Гауэйн выглядел именно как мужчина, который встречает женщину и немедленно решает на ней жениться. И отнюдь не из практических соображений.

Сама идея была абсолютно шокирующей… и восхитительной.

– Леди Эдит, – сказал он, и она вспомнила этот шотландский выговор. Мурашки забегали по ее коже, как от любовной песни.

– Предпочитаю, чтобы меня назвали Эди, – ответила она, забыв отнять руку без перчатки. И тут же воскликнула: – У вас рыжие волосы!

Его правая бровь взлетела вверх.

– И всегда были.

– Никогда не любила рыжие волосы, – ошеломленно пролепетала Эдит, потому что эти волосы… эти волосы ей нравились. Цвета черненой стали, с огнем, горящим в глубинах. Цвета притушенного угля ночью.

Его смех прокатился по комнате, и окружающие, словно по сигналу, отвернулись, рассудив, что драма подошла к концу.

– Вы не знали, что у меня рыжие волосы, а я понятия не имел, что вы музыкант.

– Я играю на виолончели, – пробормотала она.

– Что это за инструмент? – нахмурился он.

– Как? Вы не знаете?

Стантон посмотрел ей в глаза и снова рассмеялся.

– Подозреваю, вам многому нужно научить меня, леди Эдит.

Эди нахмурилась:

– Вы шутите или действительно не знаете, что такое виолончель?

– Я очень мало знаю о музыке в целом. Моя бабушка не одобряла легкомыслия, и боюсь, что музыка подпадала под эту категорию.

– Музыка – это не легкомыслие.

– Она считала, что музыка для повседневной жизни не нужна. Не так, как крыша над головой или мясо на обед.

Эди задумалась, не стоит ли сообщить будущему мужу о том, насколько важнее хлеба для нее музыка. Но решила, что в данный момент это неуместно. У него огромное самообладание, у ее герцога.

Она видела вспышки глубокой эмоции в его глазах, но в то же время он так величествен. И так мужествен.

Но теперь Эдит осознала, что ей безразлично его мнение о музыке. Интереснее, что он думает о ее платье винного цвета. Какая-то женственная часть Эди мурлыкала от удовольствия, потому что Гауэйн до сих пор держал ее руку.

Он улыбнулся ей, и во взгляде было нечто такое, отчего ее сердце вновь заколотилось.

– Думаю, пора идти на трапезу.

Стантон положил руку Эди на сгиб своего локтя. Она даже не слышала, как дворецкий объявляет, что ужин подан, но другие гости готовились проследовать в столовую.

Кинросс смотрел на нее с жгучим интересом музыканта, перед которым положили новые ноты, коих он никогда раньше не видел. И она чувствовала то же самое.

Все это было очень странно.

Улыбка на ее губах была искренней. Герцог Кинросс был воплощением непроницаемости, и все-таки в какой-то момент она уловила в его глазах нечто вроде беззащитности.

Значит, Эдит не одна тонет в этом лихорадочном водовороте желания и любопытства.

Они направились к другим гостям, уже образовавшим процессию, согласно обычным правилам ранга и титулов. Отец и Лила были во главе процессии. Кинросс как герцог встал впереди них, но первыми оказались жених и невеста, леди Гонория Смайт-Смит и граф Чаттерис.

Стантон наклонился ближе. Его дыхание теплым ветерком овевало ухо Эди.

– Вы так же музыкальны, как невеста и ее родные?

– Нет! – со смехом вырвалось у Эди.

Прикосновение его руки вызвало молнию в ее теле.

– Лучше или хуже?

Она рассмеялась еще заразительнее:

– А если я скажу «хуже»?

Эдит кокетливо взглянула на нареченного сквозь ресницы. В его глазах медленно проступила улыбка.

– Могу я подкупить вас, с тем чтобы не слышать вашей игры?

– Никогда. Больше всего на свете я люблю играть на виолончели. Но вы должны знать: это единственное, что я действительно делаю хорошо.

– Вы очень хорошо танцуете.

– Это часть любви к музыке. Я была ужасно больна в ту ночь, когда мы встретились. Вы не догадались?

Он покачал головой:

– Понятия не имел, пока вы не написали об этом.

– У меня была высокая температура. Я чувствовала себя так, словно не хожу, а плыву.

– Думаю, иногда танцоры описывают это как левитацию.

Его глаза смешливо сощурились.

– Я подумал, что вы удивительно грациозны.

– Я боялась, что упаду в обморок, – призналась Эдит. – Полагаю, единственной частью вечера, которой я искренне наслаждалась, был вальс. Вы чудесно вальсируете.

– Как и вы, миледи.

Стантон был настоящим герцогом. Это прослеживалось в каждой его черте. В бессознательной грации каждого движения. В атмосфере властности, окружавшей его. Но было и что-то еще.

Эдит склонила голову, пытаясь понять, что именно, но двери столовой открылись, и процессия начала двигаться вперед.

Ужин прошел в разговорах с пожилым джентльменом слева и с Кинроссом справа. В перерывах между беседой Эдит украдкой бросала взгляды на жениха. Он казался бесстрастным, так что никто и никогда не смог бы прочитать, о чем он думает. И все же она точно видела некую уязвимость. Ей хотелось еще раз заметить это в его глазах.

В спокойном состоянии Гауэйн выглядел почти грозно. Но когда их глаза встречались, свирепость в его взгляде исчезала. Эдит не знала, что кроется в них, но это было что-то неукротимое. Никто и никогда раньше не смотрел на нее так.

Конечно, Кинросс смотрел не на обычную Эди, игравшую на виолончели. Он видел Эди, одетую как Лила.

Герцог шевельнул ногой так, что задел ее бедро своим, но не отодвинулся. Должно быть, это случайно: джентльмен не должен делать подобных вещей. Но он смотрел на нее лукаво и многообещающе. Так что это не случайность.

Каждый дюйм кожи Эдит мгновенно ожил. Но хоть это и неприлично, но ей понравилось. Она никогда не чувствовала подобного жгучего желания или… если быть правдивой, любого желания, кроме мечты о виолончели работы Страдивари.

Эди потянулась к винному бокалу и обнаружила, что пальцы дрожат. Щеки пылали.

Наконец Стантон отодвинулся, повернулся к ней и спросил:

– Вы читали «Ромео и Джульетту»?

Эди покачала головой. Получив его письмо, она попыталась прочитать трагедию. Но ничего не поняла. Сама виновата, потому что не слушалась гувернантку и всячески избегала занятий. У нее не было времени на чтение. Все, что хотела Эдит – это играть на виолончели. Но из-за всего этого теперь она чувствовала себя глупой.

Что-то голодное в глазах Гауэйна заставило ее заерзать.

– Я не слишком хорошо начитанна, – призналась она. – Думаю, в этом отношении вы полная моя противоположность.

– Моя бабушка, которая меня растила, ненавидела чтение ради удовольствия, но Шекспир был исключением. Обычно наставники были заняты тем, что учили меня двойной бухгалтерии и скотоводству. Я так и не смог поступить в университет. Так что, поверьте, я куда менее образован, чем вы могли подумать.

Эдит рассмеялась.

– Это невозможно. Я почти все знаю о виолончели и почти ничего – обо всем другом.

– Я достаточно много знаю о том, как быть герцогом и землевладельцем, и почти ничего – о музыке или литературе. Но я помню вот что: когда Ромео впервые увидел Джульетту на балу, описывал ее так:

– Вы не могли так думать обо мне. Я была ужасно больна.

– Вы были чем-то вроде факела, судя по тому, что я помню. Я подумал, что ваше прикосновение обжигает.

Оставалось надеяться, что никто из окружающих не слышит Стантона.

Эди стало немного не по себе. Его ресницы были так красивы: густые и прямые. А глаза зачаровывали ее: то в них светилась герцогская надменность, то дерзкий повеса смотрел на нее с такой похотью и желанием, что по ногам бежали языки огня. А тем временем его глаза блестели юмором, от которого хотелось смеяться.