Тогда меня это удивило, теперь только забавляет, я очень рад, что он проводит у меня два дня в неделю и что единственное условие, при котором он соглашается у нас погостить, выполняется неукоснительно. Ритуал таков: Ален заявляется с женой и детьми в пятницу вечером и отбывает в воскресенье после окончания фильма, чтобы не попасть в пробку. Я выдал ему дюжину маршрутов, позволяющих добраться до Парижа без всяких пробок, но он мне не верит и, сколько бы я над ним ни насмехался, твердо стоит на своем. Забавно, что в наше время, когда за несколько часов можно попасть на край света, вылазка за пятнадцать километров от Парижа представляется ему дальней экспедицией. Я совершенно уверен, что, собираясь ко мне на выходные, он никогда не забывает прихватить с собой паспорт.


Мне-то забавно, а на Алена пригород все-таки нагоняет тоску. Единственная отрадная мысль, единственное его утешение — гипотетическая возможность соблазнить нескольких местных жительниц. Ален уверяет, будто у нас тут, в Рюэй-Мальмезоне, полным-полно тоскующих по любви дамочек, заброшенных работающими в Париже мужьями. Штамп сильно устаревший, но Ален за него держится, послушать его — и впрямь начинает казаться, что я перебрался в провинцию.

— Не понимаю, как ты можешь жить так далеко от цивилизации… Тебе не бывает скучно по вечерам?

И все-таки, несмотря ни на что, Алену мой дом нравится, он любит здесь бывать, и мы замечательно проводим время. Правда, иногда переругиваемся, но даже из наших ссор всегда выходит что-нибудь хорошее.

Собственно, во время одного из таких уик-эндов мы и спланировали зимний отдых. Сошлись на острове Маврикий и отеле «Les Pavilions» в его юго-западной части, где с пляжа виден знаменитый островок Бенитье[6]. Те, кто бывал в этом отеле, знают, до чего приятно там жить. Ненавязчивая роскошь. Дни текут в блаженстве. Конечно, все это стоит денег, но я ведь и работаю именно ради таких мгновений чистого счастья и полного отдыха. Нет для меня большего удовольствия, чем видеть счастливыми жену и сына, и чтобы меня при этом обслуживали, и чтобы ни о чем не думать, ну разве что о том, какое нынче выбрать масло для загара. Но даже в раю солнце порой скрывается за тучами.

* * *

Мы прилетели в пять утра. Орели и Гастон сразу легли спать, а я пошел прогуляться по мелкому песку одного из прекраснейших пляжей Индийского океана. Но только я растянулся в гостиничном шезлонге из тикового дерева, как увидел идущую ко мне Люсиль, жену Алена, — и на меня без всякого предупреждения обрушился девятый вал.

— У Алена любовница!

Не успел я приземлиться на краю света — и вот уже до преисподней рукой подать.

«Черт, попался он все-таки», — подумал я.

— Что ты сказала?

— Ой, ради бога, не притворяйся, будто тебе ничего не известно, ты прекрасно понимаешь, о чем я!

— Я не понимаю другого: с чего ты это взяла?

— Слушай, только не надо меня дурой считать, ладно? С чего взяла? Видела его на улице с блондинкой лет двадцати пяти, и твой друг вышагивал так, будто похвалялся трофеем. Да чего удивляться, он ведь всю жизнь не тем местом думал!

Говорил и повторю еще раз: рано или поздно жена всегда поймает мужа на неверности. Это у них врожденное, в жен радар встроен — засекать любовниц.

— Люсиль, ну честное слово, я ничего не знал!

Положение аховое: с одной стороны, я изо всех сил старался не потопить друга, у которого и так уже голова ушла под воду, с другой — не оскорбить и без того страдающую женщину.

— Я с ним разведусь…

— Нет-нет-нет, погоди, не надо ничего делать, хорошенько не подумав. Ты в Париже Алена встретила с девушкой? Почему тогда не поговорила с ним раньше?

— Нарочно выжидала… Хочу, чтобы у него отпуск был испорчен и чтобы он тут больше ни о чем и думать не мог, кроме как о том, что натворил.

Я быстро сообразил, что отпуск будет испорчен не только у него.

Люсиль смотрела в пустоту и дрожала всем телом — раненый зверь, который, защищаясь, готов наброситься и изодрать в клочья.

— Хочешь, я сам с ним поговорю?

Она не ответила.

— Послушай, Люсиль, вы с Аленом — наши самые близкие друзья, вместе мы наверняка что-то придумаем, найдем какой-нибудь выход, положись на меня.

Она меня не слушала.

— Как же вы, наверное, веселились, когда говорили обо мне… «Ты только глянь на эту дуру Люсиль, только полюбуйся ее роскошными рогами…» Вы оба — чудовища! Но ничего, ничего, я еще не сказала своего последнего слова, он у меня еще получит, этот говнюк!

Люсиль занималась мазохизмом, терзала себя, а я не знал, как это прекратить. Нет тут никаких средств, человек так устроен: чем ему хуже, тем хуже он делает самому себе.

— Не спеши, дорогая, не надо сейчас ничего предпринимать, соберись с мыслями, выспись, потом с ним поговоришь…

Я обнял и проводил Люсиль к стойке; она попросила другой номер — жить в одном с мужем не желала. Не теряя надежды, что она последует моим советам и даст нам хоть небольшую передышку, я вытащил мобильник и разбудил дрыхнувшего без задних ног Алена.

— Алло?

— Это я. Вставай и спускайся в бар. Люсиль все знает про твои донжуанские подвиги.

Он молчал, и по его молчанию я понимал, что Ален в шоке. История друга напомнила мне мою собственную, я как будто заново пережил мучительную сцену, ощутил боль плохо зажившей раны, шрам еще кровоточил. Где теперь Софи, что с ней, как ей живется без меня? Замужем ли она? Есть ли у нее дети?

Мы встретились в баре.

— Жюльен, о чем ты говорил? Я ничего не понял.

— Брось, Ален! Тут и понимать нечего. Люсиль все знает, она застукала тебя на улице с блондинкой.

Впервые в жизни я увидел на лице друга выражение страха и растерянности. Всю свою жизнь он старался не попадаться, выдумывал совещания и поездки, я сам не раз обеспечивал ему алиби, но теперь все. На этот раз его поймали. Взяли с поличным.

— Что мне делать?

— Признаться ей во всем.

— В чем — во всем?

— Не строй из себя невинность! Она тебя видела, теперь ты ничего от нее не скроешь. Ну и расскажи все как есть. Будь, по крайней мере, сейчас с ней честен, не надо за дуру ее держать, она этого не заслужила.

— Она меня бросит.

— И будет права.

— Мне больше незачем жить, если она уйдет, я застрелюсь.

— Хватит нести чушь. Поговори с ней, скажи, что одумался, раскаялся, что ты ее любишь и жить без нее не можешь.


Надолго мне запомнился этот отдых на Маврикии! Ален с женой все-таки разругались, до самого отъезда смотрели друг на друга волком и говорили друг другу лишь гнусности. Орели встала на защиту подруги и, воспользовавшись случаем, каждый день напоминала мне о нашей собственной истории. Конечно, она не собиралась заставить меня целыми днями думать о Софи, но именно этого она и добилась. Вот так вот греешься на солнышке и не видишь, как надвигается буря. К счастью, я каждое утро занимался подводным плаванием, все-таки три часа передышки.

12

Вернувшись в Париж, я попросил Пьера сменить меня и подежурить около Алена, которому стало совсем паршиво. Люсиль подала на развод. Я годами любовался тем, как бесстрашно Ален носится по волнам, а теперь впервые видел его тонущим. В его взгляде застыл страх. Боялся ли он потерять жену — или в этом испытании попросту страдала его мужская гордость? Сколько я ни спрашивал его об этом, внятного ответа так и не дождался. Может, у Пьера получится лучше.

На меня самого все, что стряслось с Аленом, подействовало как электрошок. Где теперь Софи? В голове без конца крутились те слова: «Живем только раз, подумай об этом». Но что мне делать, конкретно — что? Сидеть на месте и ждать, пока моя жизнь сама собой развалится, — или взять себя в руки и найти ее? Вскоре эта мысль сделалась навязчивой.

Начал я свое расследование с того, что обратился к матери Пьера. Симона знала меня мальчишкой, вся моя жизнь была у нее как на ладони, и она догадывалась, что рано или поздно я к ней приду.

— Симона, вы знаете, где сейчас Софи?

— Знаю, но тебе не скажу.

— Почему?

— Потому что в погоне за химерой ты разрушишь свою жизнь. Сломаешь все, что построил вместе с женой.

— Я готов рискнуть.

— Не говори ерунды. И вообще Софи тебе не подходят.

— С чего вы взяли?

— Она слишком много страдала для того, чтобы тебя полюбить.

«Страдала»? Интересно, что Симона понимает под «страданиями»?

— Что вы этим хотите сказать?

Вот когда я узнал всю правду! Софи бросили, когда ей было два года, и удочерили, когда ей исполнилось четыре. Все дети, пережившие подобное, скажут вам, что рана у них не зажила и не затянется никогда. С четырех до десяти лет лионское детство Софи было обеспеченным, спокойным и радостным. Она ни в чем не нуждалась, она любила своих новых родителей, а они в ней души не чаяли. С отцом они во всем были сообщниками, она ни на шаг от него не отходила, вечно путалась у него под ногами или висела на нем, как обезьянка. Он был для нее идеалом. Да и вообще в квартире на улице Республики с тех пор, как Софи удочерили, поселилась радость, и всем казалось, что эта радость будет вечной. Маленькую Софи восхищала любовь, соединявшая ее приемных родителей: мама и папа были как будто неразрывно слиты. Когда она вырастет, у нее тоже будет такая любовь. Ее тоже кто-нибудь так полюбит.

Но, вернувшись однажды весенним вечером из школы, она увидела мать лежащей на полу. Без сознания. С перерезанными венами. Мама попыталась покончить с собой из-за того, что отец их бросил. И Софи сразу подумала: вот! От меня уже второй раз избавились! Разве может ребенок такое вынести? Только представьте себе, хотя бы на одну минуту представьте, какое девочка испытывала чувство вины: «Что я такого сделала, почему меня опять бросили?»