Я закрыла глаза. Воображаемое трепетание крыльев нарисованной бабочки вызвало у меня новый приступ головокружения.

– И Бутси… – продолжала я. – Она не могла умереть. Я бы знала! Я бы почувствовала это даже на другом конце страны!

Трипп долго не отвечал, и в конце концов я снова открыла глаза. Он все так же сидел рядом с кроватью, но черты его лица почему-то расплывались, и я никак не могла их рассмотреть.

– Томми хотел тебе позвонить, когда она только-только заболела, но не знал твой номер.

Мне захотелось заплакать, но я не смогла. Оцепенение охватило меня, обволокло, словно тяжелое, теплое одеяло, и я с готовностью закуталась в него плотнее. Мне хотелось сказать, что отсутствие матери нельзя извинить и оправдать, даже если она иногда возвращалась – возвращалась, как правило, слишком поздно, чтобы это могло иметь какое-то значение. Мне хотелось сказать ему, что мой отъезд, мое бегство было способом отомстить и Кэрол-Линн, и всей моей семье, которая каждый раз принимала ее назад. А если бы я могла обратиться к себе восемнадцатилетней, я бы сказала, что, даже убежав из дома, я все равно оставила здесь частичку души и что притяжение этой земли, этой реки и этих хлопковых полей я буду чувствовать всегда, как бы далеко я ни уехала. Но я молчала. Тепло и лень сковали меня по рукам и ногам, и даже язык во рту совершенно не желал мне подчиняться. Ну и пусть! Как говорится, не очень-то и хотелось…

Трипп наклонился ближе. В руке у него были какие-то бумаги, которые он протягивал мне.

– Томми принес их вместе с твоими чемоданами. Он нашел их на приборной доске твоего автомобиля, и я подумал – может, ты захочешь иметь их при себе.

Нехотя скосив глаза, я посмотрела на то, что́ Трипп держал в руке. Это были две фотографии, точнее – одно фото и одна сонограмма. Результат УЗИ-исследования. На снимке была запечатлена Кло в третьем классе. На сонограмме…

Я уставилась на снимки так, словно видела их впервые в жизни, и только в груди у меня что-то сжалось. Должно быть, мое бедное сердце подсказывало мне – эти изображения что-то для меня значат.

– Спасибо… – произнесла я непослушными губами.

Трипп ничего не сказал, но я видела в его взгляде невысказанный вопрос. Слегка пожав плечами, я позволила себе еще глубже погрузиться в блаженное забытье.

– Они… эти снимки больше не имеют ко мне отношения, – проговорила я и с удивлением почувствовала, как обжигают глаза непрошеные слезы. – Одно время мне казалось – я могу быть другой, но я ошиблась.

Трипп внимательно смотрел на меня.

– Почему ты вернулась?

«Потому что я превратила свою жизнь черт знает во что, и мне нужна была Бутси, чтобы все исправить. Но Бутси больше нет, и исправить ничего нельзя».

«Куда бы ты ни направилась, твое место здесь…» Закрыв глаза, я пыталась вспомнить, где я слышала эти слова. И тут же зажмурилась еще крепче, на этот раз от стыда, потому что вспомнила… Эти слова бросил мне вслед Трипп, когда я торопливо садилась в свой крошечный «Чеви Малибу», по самую крышу набитый барахлом, которое мне удалось скопить за первые восемнадцать лет моей жизни. Бутси, мама и Томми остались в доме, не желая мириться с моим отъездом. Трипп был единственным, кто провожал меня в тот день – но лучше бы не провожал. Эти последние слова он сказал очень негромко, словно заранее знал, что его спокойный, тихий голос с южным акцентом будет звучать у меня в ушах гораздо дольше, чем любые крики и проклятия, которыми родные осыпа́ли меня, словно камнями.

Поднявшись, Трипп шагнул к двери.

– Не знаю, как долго ты собираешься пробыть в наших краях, но я бы попросил тебя задержаться. У меня могут возникнуть к тебе кое-какие вопросы, да и у шерифа тоже – ему ведь еще отчет писать. Я знаю, в кино все выглядит иначе, но в реальной жизни коронер, как правило, занимается только вскрытиями и бумажной работой. К самому расследованию нас обычно не привлекают. – Он немного помолчал и добавил: – Кроме того, тебе стоило бы помириться с братом. Твоя мама уже легла, но Томми все еще торчит у себя в мастерской и пытается спасти что можно.

Откинувшись головой на спинку кровати, я думала о том, как лучше ответить на его вопрос, но так ничего и не придумала. Трипп открыл дверь и шагнул в коридор – и только тогда я выкрикнула ему вслед:

– Я вернулась, потому что мне больше некуда было идти!

Трипп на мгновение замер. Рука его легла на дверную ручку.

– Мне очень жаль это слышать, – сказал он, не оборачиваясь, потом осторожно прикрыл дверь. Замок тихо щелкнул, и я осталась одна.

Некоторое время я полулежала в постели, потом села и повернулась к книжным полкам, которые Бутси развесила по стенам, чтобы разместить все призы, завоеванные мною на конкурсах красоты, все мои грамоты, медальки и красивые безделушки, которые мне вручали за школьные сочинения и эссе. Когда-то я мечтала стать актрисой, сценаристкой или, на худой конец, дикторшей, которая зачитывает по телику прогноз погоды, и в моей жизни было время, когда я действительно верила, что мои мечты могут осуществиться.

Спустив ноги на пол, я встала и отправилась бродить по дому. Я проходила по знакомым с детства комнатам и коридорам, и мне казалось, что за время моего отсутствия стены стали выше и как-то строже.

И все-таки дом меня узнал, узнал и был рад моему возвращению.

Спустившись на первый этаж по музыкально поскрипывавшей лестнице, я ненадолго замерла у нижних ступеней. Здесь на оштукатуренной в незапамятные времена стене было одно голое место, которое не закрашивали и не заклеивали обоями. И я знала, что оно не будет закрашено или заклеено никогда, подобно тому, как никогда не будут замазаны выщербины и сколы на стенах и колоннах самых старых домов Виксберга, оставленные снарядами, выпущенными по городу артиллерией янки. Владельцы этих домов гордились оставленными войной шрамами; для них это была живая история, которая никогда не кончается. И точно так же для поколений женщин, живших в нелепой желтой усадьбе в Индиэн Маунд, предметом гордости был след воды на штукатурке – памятка о Большом Миссисипском наводнении 1927 года. Тогда погибло больше пятисот человек – в том числе кое-кто из наших родственников. Об этом событии в доме почти не говорили, но помнили всегда. Что касалось водяного следа, то это был такой же шрам, как следы от ядер и пуль северян. Свидетельство. Знак, что дом тоже пострадал вместе с обитавшей в нем семьей.

Я сделала еще шаг вперед и остановилась. Опустив ладони на шарообразное навершие нижней стойки резных перил, я вдруг вспомнила день, когда Кэрол-Линн вернулась домой в последний раз. Она вернулась навсегда, и все сразу переменилось.

Но я отогнала это воспоминание и отправилась искать брата в надежде, что он в состоянии вспомнить ту девчонку, какой я когда-то была и какой, как мне казалось, я могла бы стать снова. Увы, я сама наполовину забыла себя прошлую, и теперь мне было страшно, что Томми меня тоже забыл.

Глава 4

Вивьен Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Апрель, 2013


Когда я наконец осмелилась выйти из дома, утренняя свежесть уже уступила место дневной жаре. Мои туфли, покрытые засохшей грязью, кто-то аккуратно поставил на задней веранде возле кухонной двери – рядом с мамиными босоножками на высоченных шпильках, в которых я видела ее накануне. Водосточная труба в углу веранды покривилась, заржавела и прохудилась, и вода из желоба под крышей стекала прямо на пол. Сейчас вода уже ушла, но деревянный пол в этом месте так сильно выгнулся и покоробился, словно его заливало уже не первую весну.

Когда Бутси была жива, вдоль каждой дорожки в саду, у каждой двери и на каждой горизонтальной поверхности в само́м доме буйно цвели самые разные цветы. Ее огород на заднем дворе мог заткнуть за пояс любую оранжерею: растения у нее получались какие-то особенно зеленые и мощные, а их стебли чуть не круглый год бывали усыпаны плодами. На нашем столе не переводились свежая кукуруза, дыни, бобы, бамия, лук, кабачки, патиссоны и канталупы, вкус которых казался – да и был – по-настоящему неповторимым. Я не знала овощей вкуснее, чем дары бабушкиного огорода.

Несмотря на свое утилитарное предназначение, огород Бутси выглядел не как огород, а скорее как райский сад. Над ним словно потрудился дипломированный ландшафтный дизайнер или, на худой конец, профессиональный агроном. Грядки были аккуратными, словно проведенными по линеечке, и достаточно высокими для лучшего оттока воды, а росло на них буквально все. В нашей семье говорили, что огород устроила самая первая женщина по фамилии Уокер, жившая в этом доме, и что каждая последующая представительница нашего рода что-то улучшала или меняла, исключительно чтобы доказать своей собственной матери – что-что, а выращивать овощи она умеет лучше. Не знаю, так или нет, но факт оставался фактом: каждое поколение женщин Уокер получало с огорода потрясающие урожаи даже в самый засушливый сезон. Пожалуй, единственной, кому этот талант не достался (или, по крайней мере, никак себя не проявил), была моя собственная мать. Вот уж кто совершенно не интересовался ни временем созревания томатов, ни правилами ухода за стручковой фасолью! Я, например, не помню случая, чтобы Кэрол-Линн что-то сажала или полола.

В отличие от нее, я бывала в огороде регулярно: с самого раннего возраста я ходила туда вместе с Бутси, послушно держа в руках корзиночку с семенами, горшочки с рассадой, секатор или ворох бечевок для подвязывания стеблей. Я, однако, никогда не работала в огороде по-настоящему, не вставала на колени рядом с бабкой и не запускала пальцы в нагретую солнцем черную землю, словно уже тогда решила не создавать привязанностей, от которых мне потом будет трудно избавиться.