Но сейчас пыль превратилась в жидкую грязь, поэтому когда я, задумавшись, излишне сильно нажала на газ, задние колеса моего автомобиля поехали в сторону и соскочили с дороги в кювет. В панике я газанула еще дважды, но добилась только того, что колеса увязли еще глубже. Зная, что попалась, я все же попробовала выбраться из кювета самостоятельно, но у меня ничего не вышло, и, навалившись грудью на рулевое колесо, я стала смотреть туда, где обсаженная дубами дорога заканчивалась. Мне понадобилось девять лет, чтобы вернуться, так что еще несколько минут промедления, скорее всего, ничего не решали.

Выбравшись из салона, я пошла дальше пешком. Мои легкие кожаные сандалии тонули в миссисипской грязи, которая словно не хотела меня отпускать – с таким усилием мне приходилось выдирать из нее ноги. Огромная стая ворон[1] с карканьем расселась на ветвях, и я попыталась пересчитать их, одновременно припоминая детский стишок, который моя черная няня Матильда часто пела мне много лет назад.

Видеть ворону – радости быть.

Двух увидать – яд печали испить.

Три – это к свадьбе, к разлуке – четыре,

Пять – быть богатым, шесть – денег просить.

Семь – это тайну большую узнать,

(Жаль, что нельзя ее здесь рассказать).

Восемь – блаженства за гробом испить,

Девять – во ад, умерев, угодить.

А коли ты десять ворон увидал,

Значит, ты чёрта живьем повстречал.

Сердце мое отчаянно стучало, и я успела несколько раз пожалеть, что так и не приняла успокоительную таблетку. Увы, сумочку я оставила в машине, от которой успела отойди достаточно далеко, в чем я убедилась, бросив взгляд через плечо. И все-таки я почти вернулась, но громкое хлопанье крыльев заставило меня посмотреть вверх. Семь ворон, словно нарисованные черной тушью на бледно-голубом небе, с пронзительным карканьем кружились над самой моей головой. Не успела я испугаться как следует, а птицы уже унеслись куда-то в поля и пропали из вида.

Невольно я пошла быстрее. Голова у меня слегка кружилась, и я попыталась вспомнить, когда ела в последний раз. Но вот деревья, росшие вдоль дороги, расступились, и я оказалась на большой поляне, от которой начиналась еще одна широкая, вымощенная камнем дорожка, также обсаженная столетними дубами. В конце дорожки стояла старая усадьба с греческими колоннами, крылечками, эркерами и нелепой готической башенкой на изломанной, разновысокой крыше. На неподготовленного человека столь беспринципное смешение сразу нескольких архитектурных стилей производило неизгладимое впечатление. Усадьбу так и хотелось назвать «желтым домом», и не только потому, что в ее облике угадывалось некое архитектурное безумие, но и потому, что она действительно была желтого цвета. В наших краях издавна господствовал псевдогреческий колониальный стиль с его алебастровыми колоннами, мраморными портиками и прочими атрибутами «благородной античности», поэтому желтая усадьба, столь непохожая на своих ближайших соседей, отличалась как минимум оригинальностью. Впрочем, то же самое можно было сказать и о поколениях женщин, которые жили здесь на протяжении двух столетий.

При виде знакомых стен я почувствовала, что успокаиваюсь. Кажется, даже мое сердце начало стучать медленнее, как будто Бутси уже вышла на крыльцо и обняла меня за плечи, а я прильнула головой к ее надежному, теплому плечу.

Прошедшая гроза была действительно сильной, но дом, похоже, нисколько не пострадал – только подъездная дорожка была щедро усыпана сорванными цветками розовых азалий, странно похожими на сувенирные дублоны, которые разбрасывают с платформ во время новоорлеанского карнавала Марди-Гра[2]. Во дворе стояла вода, из которой торчали трогательные и жалкие стебельки травы; в воде отражались небо и странная желтая усадьба. Ее окна смотрели на меня и с упреком, и одновременно как будто удивляясь дерзкой самонадеянности очередной Уокер, которая ни на мгновение не усомнилась, что родное гнездо примет ее с распростертыми объятиями. Но я не усомнилась – первые восемнадцать лет своей жизни я прожила в этих желтых стенах под сенью нелепой башенки; я бегала в этом саду и играла в бескрайних хлопковых полях, и теперь родной дом был единственным цветным пятном в моих черно-белых воспоминаниях.

Я прислушалась, надеясь услышать мелодичное пение птиц, которое было такой же частью моих воспоминаний, как и пейзаж вокруг. Но – ничего. Если не считать далекого карканья ворон, единственным нарушавшим тишину звуком был беспорядочный шорох от падения миллионов водяных капель, срывавшихся с карнизов, с отставших чешуек желтой краски на стенах дома, с похожих на скрюченные артритные пальцы дубовых ветвей.

Осторожно двинувшись вперед, я поднялась по деревянным ступенькам на широкое крыльцо-веранду и там ненадолго задержалась, чтобы оставить залепленные грязью сандалии возле двери, как я всегда делала в детстве. Моя рука легла на массивную бронзовую ручку парадной двери, но уже через мгновение я передумала и решила сначала постучать.

Я стукнула в дверь дважды и замерла, прислушиваясь, надеясь услышать за дверью быструю шаркающую походку Бутси, легкую поступь босых ног матери или хотя бы тяжелые шаги моего старшего брата Томми. Но за дверью царила тишина. Как и прежде, я слышала только торопливый перестук водяных капель. Кап-кап. Кап-кап.

Немного помедлив, я снова взялась за дверную ручку. Ручка не поворачивалась, и это меня удивило: за все годы, что я провела в этом доме, парадная дверь никогда не запиралась. Я, во всяком случае, такого не помнила. Что же могло измениться? Или те, кто жил в этом доме, знали, что я в конце концов вернусь, и нарочно заперли дверь?.. Несколько мгновений я стояла, подбоченясь и слегка выставив одну ногу вперед, но потом вспомнила, что именно такую позу моя мать принимала каждый раз, когда ей что-то не нравилось, и поспешно опустила руки. В воздухе по-прежнему сильно пахло дождем и листьями дёрена, который разросся так сильно, что уже начал перебираться через перила веранды.

Снова надев туфли, я спустилась с крыльца, пересекла подъездную дорожку и, свернув за угол дома, направилась к старому каретному сараю, который еще в двадцатых годах был перестроен под гараж. Внутри я разглядела старый «Кадиллак» Бутси и тихонько вздохнула с облегчением. Позади него стоял белый пикап, в кузове которого виднелся большой ящик с инструментами, и я решила, что это, наверное, машина Томми. Третьим автомобилем в гараже был неприметный темный седан, подозрительно похожий на полицейскую машину, только без опознавательных знаков. Задумываться о том, что́ он здесь делает, я не стала – захлопнув дверь гаража, я быстро пошла в обход дома дальше, не обращая внимания на грязь и лужи. Сейчас мне больше всего хотелось как можно скорее оказаться в надежных и теплых объятиях Бутси, которые одни могли успокоить меня, заставить забыть о всех пережитых несчастьях и утолить боль, от которой не спасали даже маленькие белые таблетки.

К заднему двору примыкала небольшая роща, состоящая главным образом из ладанной сосны и ликвидамбра[3]; чуть дальше твердая почва заканчивалась и начинались болота. В болотах росли огромные старые кипарисы с толстыми щелястыми стволами. Когда-то Томми утверждал, что каждому из них не меньше тысячи лет. Одно из таких деревьев выросло на небольшом взгорке, находившемся примерно на полпути между задней стеной дома и границей болот. Оно гордо возвышалось над редкой травой и низкорослыми, скрюченными соснами-самосейками, выглядевшими совершенными неряхами по сравнению с благородным совершенством могучего кипариса. В детстве я всегда называла его «моим деревом», и сейчас мне снова захотелось хоть немного посидеть в спокойной тени его густых ветвей.

Но, окинув взглядом задний двор, я с удивлением увидела, как сильно здесь все изменилось. В ветвях персиковых и вишневых деревьев застряли какие-то бумажки, целлофановые обертки и другой «человеческий» мусор. Диван-качели, которые раньше стояли на передней веранде, теперь оказались посреди заднего двора: они были опрокинуты набок, а из четырех цепей подвески осталось две. Рядом я с удивлением увидела пару железных садовых стульев, которые стояли у бабушки в огороде. Когда-то они были неоново-зелеными, но время и солнце придали им неряшливый желтоватый цвет неспелого лайма. Стулья и качели образовывали что-то вроде набора мебели для отдыха на открытом воздухе; собственно говоря, они им и были, вот только сидеть на них меня почему-то не тянуло. Казалось, они предназначены вовсе не для людей, а для урагана, который, устав от своей разрушительной работы, на мгновение присел здесь отдохнуть.

Я так резко остановилась, что почувствовала легкое головокружение: так бывает, когда сойдешь с быстро движущегося эскалатора. Только сейчас я заметила поодаль три человеческих фигуры. Они стояли ко мне спиной, словно рассматривая что-то находящееся перед ними, и я несколько раз моргнула, прежде чем мне удалось разобрать, что же именно они там увидели. Только потом я поняла!.. Мое дерево, с которым в моей памяти были связаны самые светлые воспоминания, упало – рухнуло на землю, зацепив угол старого хлопкового сарая. Черные корни беспомощно торчали вверх, земля была усыпана сорванной со ствола корой, и мне сразу показалось – я чувствую в воздухе резкий запах гари, который оставила после себя ударившая в кипарис молния. Мне даже показалось, что самый воздух вокруг все еще насыщен пульсирующей мощью электрического разряда.

– Бутси! – крикнула я. Мои ноги сдвинулись с места и сами понесли меня вперед, все быстрее и быстрее. Три головы повернулись в мою сторону, а с ветвей поверженного дерева сорвалась в небо еще одна стая черных ворон и с карканьем поднялась в небо. В их голосах слышалась насмешка.