— Надеюсь, ты не слишком много обдумываешь.

Заявление Миллера вырывает меня из раздумий так резко, что я роняю на колени кусочек цыпленка.

— Блин, — ругаюсь, подбирая его.

— Видишь, — говорит Миллер самодовольным тоном, — этого бы не случилось, будь ты в ресторане с салфеткой. — Он набирает полную вилку листьев салата и отправляет в рот, с удовольствием пережевывая.

Смотрю на него, ни капли не удивляясь, беру сумку и достаю оттуда упаковку одноразовых салфеток. Расчетливо и довольно хмыкая, стираю с платья каплю майонеза.

— Проблема решена, — сминаю салфетку и бросаю в сторону.

— А официант мог бы убрать за нами беспорядок.

— Миллер, — вздыхаю. — Каждый должен устраивать пикник в Гайд-парке.

— Почему?

— Потому! — указываю на него вилкой. — Прекрати во всем искать причины.

Он фыркает, отставляя в сторону контейнер с салатом, и молча тянется за своим пиджаком.

— Я не ищу. Они вполне очевидны, и нет надобности искать. — Он берет пиджак и складывает его по-своему, после чего осторожно кладет на одеяло. — Приправа?

— Что?

— Приправа, — Оо садится обратно и снова берет свой салат. — Что, если бы мне понадобилось немного приправы к этому, — он с сомнением смотрит на свой контейнер, — блюду.

Ставлю свой салат и с раздражением падаю на спину. Небо чистое, голубое, и обычно его вид захватил бы меня, только сейчас этот заманчивый вид смешивается с беспорядочными, раздражающими мыслями. Пикник. И все.

— Что не так, сладкая? — Перед глазами появляется, нависнув надо мной, его лицо.

— Ты! — обвиняю я. — Приятно провести вместе время, так ты сказал, и так могло бы быть, если бы ты перестал быть снобом и наслаждался видом, едой и компанией.

— Я люблю компанию, — он обрушивается на мой рот и ослепляет меня своими обожающими, мягкими губами. — Я просто высказался о минусах пикника, и самый большой из них — это невозможность тебя боготворить.

— В ресторане ты бы тоже не смог этого делать.

— С этим я готов поспорить, — двусмысленно приподнимает, глядя на меня, бровь.

— Для такого «джентльмена» твои сексуальные манеры иногда вызывают вопросы. — Вздрагиваю от своих беспечных слов, но Миллер не обращает на них внимания, предпочтя раздвинуть мои бедра и устроиться между ними. Потрясающе. Теперь он весь изомнется.

Он берет в ладони мои щеки и трется носом о мой нос.

— Для сладкой девочки иногда твоя сладость вызывает вопросы. Дай мне мое.

— Ты весь помнешься.

— Я прошу только раз.

Улыбаюсь и, не теряя больше времени, тут же заключаю в объятия спонтанность Миллера и его тело. Впитывая его тяжесть, я вдыхаю свежий воздух, разбавленный его ароматом. Закрываю глаза и наслаждаюсь, наконец, погрузившись в приятное совместное времяпрепровождение, которое мне обещали. Он теплый, успокаивающий и весь мой. И, как только я начинаю выпадать из реальности, вся суета Гайд-парка превращается в отдаленный шум, мысли начинают раздражать нервные окончания моего довольного сознания — раздражать за долю секунды до того, как что-то настолько глупо-очевидное врывается в мой мозг, не оставляя пространства для довольства и заставляя меня напрячься всем телом. Он чувствует это, потому что всего за один стук сердца его взгляд на мне становится сосредоточенным.

— Поделись со мной, — говорит он просто, убирая с моего лица волосы.

Качаю в его руках головой, надеясь стряхнуть нежеланные мысли.

Не выходит.

Лицо Миллера близко, но все, что я вижу, это грязный, потерянный маленький мальчик. Нельзя сказать, что тот мальчик с фотографии ел как король, и я точно знаю, на его молодом теле не было дорогих вещей, скорее тряпье.

— Оливия? — улавливаю в его голосе заботу. — Пожалуйста, поделись со мной своими тревогами. — Нет шанса убежать, особенно когда он поднимается на колени и тянет меня за собой, вынуждая подняться. Мы как зеркальное отражение друг друга, наши руки, переплетаясь, лежат на его коленях, и он большими пальцами ласково рисует круги на моей коже. — Оливия?

Мне важно удержать его взгляд, когда я начинаю говорить, ища хоть какой-то реакции на свой вопрос:

— Пожалуйста, скажи мне, почему все должно быть таким идеальным.

Ничего. Ни нахмуренности, ни выражения или говорящего взгляда. Он совершенно собран.

— Мы уже обсуждали это, и я думал, пришли к решению, что этот вопрос закрыт.

— Нет, это ты сказал мне, что вопрос закрыт. — Совсем не закрыт, и теперь ужасные мысли в голове крутятся вокруг моих собственных выводов. Он стыдится своего происхождения. Он хочет вырвать его из своей памяти. Хочет спрятать его.

— Имея на то веские причины, — он отпускает мои руки и отводит взгляд, ища что-то, за что можно зацепиться и не встречаться лицом к лицу со мной и моими настойчивыми вопросами. Он останавливается на своем пиджаке, разглаживая и без того идеально сложенную ткань.

— И что это за причины? — Сердце разбивается, когда он искоса смотрит на меня, и его красивое лицо омрачается предостережением. — Миллер, что это за причины? — Придвигаюсь к нему не спеша, как будто к напуганному животному, и ладонью накрываю его руку. Он смотрит вниз, замерев и явно запутавшись. Терплю. Я уже пришла к собственным выводам, хотя и не могу ими с ним поделиться. Он поймет, что я разнюхивала, а я хочу, чтобы он сам рассказал о своем прошлом. Разделил его со мной.

Проходит всего несколько секунд, хотя, кажется, целая вечность, прежде чем оживает и встает, отчего моя рука падает на одеяло, а я смотрю на него снизу вверх. Он берет свой пиджак, надевает его и быстро застегивает, после приступив к рукавам.

— Потому что вопрос закрыт, — говорит он, оскорбляя меня своей жалкой отмашкой. — Мне надо в «Ice».

— Верно, — вздыхаю и принимаюсь собирать остатки нашего непродолжительного пикника, бросая мусор в пакет. — Как ни странно, нет. — Отбрасываю пакет в сторону и поднимаюсь, врываясь в личное пространство Миллера. Я, должно быть, выгляжу крошечной и уязвимой рядом с ним, только моя решительность огромна. Он то и дело требует, чтобы я делилась своими тревогами, а сам рад нести свои в одиночку. — Я не поеду в «Ice», — говорю, прожигая в нем дыры, понимая, что без меня он не поедет. Не после сегодняшнего утра. Он хочет, чтобы я была рядом, что меня устраивает, только не в «Ice».

— Готов поспорить, — утверждает он, но в голосе нет обычной уверенности, и в попытке показать, что подразумевает сделку, он берет меня за шею и пытается развернуть.

— Миллер, я сказала, нет! — сбрасываю с себя его руку, переполненная злостью и чувством досады, и смотрю на него обжигающе решительным взглядом. — Я не поеду, — сажусь обратно на одеяло, скидываю свои вьетнамки и ложусь на спину, сменяя синеву глаз Миллера перед собой на синеву неба. — Я буду наслаждаться тишиной парка. А ты можешь один отправляться в «Ice». — Я буду драться и визжать, если он попытается поднять меня.

Закинув руки за голову, продолжаю любоваться небом, чувствуя, как он мнется неподалеку. Не знает, что делать. Он любит мою дерзость, казалось бы. Не сейчас, могу поклясться. Я ерзаю, устраиваясь поудобнее, полная решимости не двигаться, и понимаю, что мысли мои возвращаются к тому, что изначально заставило вылезти наружу мою уродливую наглость. Миллер и его совершенный мир. Мой вывод прост, и нечего его стыдиться. У него бедное происхождение, с лохмотьями вместо одежды, и теперь он одержим целью одеваться в самые изысканные тряпки, какие сможет купить.

То, как он заработал деньги, чтобы покупать миллионы дорогих костюмов, к делу не относится. Вроде того. Не совсем. Мои выводы ведут к еще большему количеству вопросов — вопросов, которые я не рискну задать, не из страха его расстроить, из страха того, каким может быть ответ. Как он оказался в «этом мире»? Том дом был приютом для мальчиков. Миллер говорил, что у него нет родителей, только он один. Он сирота. Мой придирчивый, красивый, совершенный Миллер всегда был один. Сердце разрывается от этой мысли.

Я так потерялась в своих тягостных мыслях, что вздрагиваю, ощутив, как теплые, твердые мышцы вдруг прижимаются к моему боку. Поворачиваю голову и вижу его глаза. Он прижимается ко мне и, оставив на моей щеке нежный поцелуй, кладет голову мне на плечо, а рукой накрывает мой живот.

— Я хочу быть с тобой, — шепчет он. От его действий и слов мои руки сами собой перестают служить подушкой моей голове и обвивают его, где только могут. — Каждую минуту каждого дня хочу быть с тобой.

Моя улыбка грустная, потому что, достигнув собственных умозаключений, я понимаю, что у Миллера раньше никого не было.

— Мы, — подтверждаю я, сильнее прижимаясь к нему, пытаясь вселить в него хоть сколько-нибудь комфорта. — Люблю тебя до мозга костей, Миллер Харт.

— И я глубоко вами очарован, Оливия Тейлор.

Обнимаю его сильнее. Мы лежим на флисовом одеяле целую вечность, Миллер мурлычет и кончиками пальцев рисует что-то на моем животе, я же просто чувствую его, слушаю его, вдыхаю его, и даю ему его. Это спокойное время вместе, самое спокойное, которое только можно представить.

— А это становится милым, — бормочет он, приподнимаясь и опираясь на локоть, кладет щетинистый подбородок на ладонь. Он продолжает выводить на моем животе невесомые линии, задумчиво следя за своими движениями. Я счастлива за ним наблюдать. Невероятно приятно, абсолютное блаженство. Мы заперты в своем маленьком личном мирке, в окружении просторов Гайд-парка и отдаленного шума повседневности Лондона. И все же абсолютно одни. — Замерзла? — Он смотрит мне в глаза, а потом его взгляд медленно опускается по моему коротенькому цветочному платью. На город опускается вечер, и поднимается легкий ветерок. Смотрю на небо и замечаю несколько проплывающих мимо серых туч.

— Я в порядке, только, похоже, вот-вот пойдет дождь.