— Я выбивала дерьмо из боксерской груши с камнями.

— С камнями? — смеется он. — Думаю, ты удивишься, выяснив, что эти кожаные груши набиты песком.

— А по ощущениям камнями, — ворчу, опуская глаза на свои костяшки, и вижу дорожку красных волдырей на каждом.

— Дерьмо! — Грегори хватает мои руки. — Неплохо ты приложилась. Полегчало?

— Да, — подмечаю. — В любом случае, не позволяй Бену тебе навредить.

Он прыскает со смеху.

— Оливия, ты ведь меня простишь, если я не стану обращать внимания на твой совет? Что насчет тебя? Слышно что-нибудь от придурочного кофе-ненавистника?

Сдерживаю порыв снова заступиться за Миллера, или рассказать Грегори о его сообщении, или сцене в тренажерном зале. Это меня никуда не приведет, разве что к новой порции нравоучений.

— Нет, — лгу я. — Телефон сломан, и никто не может со мной связаться. — Мысль вдруг оглушает меня, и это, несомненно, хорошо в случае, если Миллер решит мне снова написать. — Это моя, — указываю на автобусную остановку.

Грегори наклоняется и целует меня в лоб, одаривая сочувствующим взглядом.

— Я собираюсь на ужин к родителям сегодня. Хочешь пойти?

— Нет, спасибо, — родители Грегори милые люди, но разговор с ними требует умственных усилий, а у меня сейчас на это нет сил.

— Тогда, завтра? — умоляет он. — Прошу, давай займемся чем-нибудь завтра.

— Ладно, до завтра, — я смогу найти силы на полномасштабные обсуждения завтра, до тех пор, пока они будут направлены на дьявольскую любовную сторону жизни Грегори, не мою.

Его довольная улыбка заставляет меня улыбнуться в ответ.

— Увидимся позже, милашка! — он взъерошивает мои волосы и уходит прочь, оставляя меня одну ждать свой автобус, и, словно в подтверждение моему мрачному настроению, небеса показывают всю тяжесть туч и обрушивают на меня их содержимое.

— Что? — восклицаю я, сбрасывая с себя куртку и прикрываясь ею, в голову приходит мысль о том, как же это подходяще, ведь именно моя остановка оказывается без козырька. И вдобавок ко всему, у ожидающих автобуса есть зонты, и они смотрят на меня как на идиотку. Я и есть идиотка — и причин этому больше, чем одно лишь отсутствие зонтика. — Черт! — ругаюсь я, озираясь вокруг в поисках дверей, чтобы хоть где-нибудь укрыться от ливня.

Разворачиваюсь, сутулясь под курткой, но не вижу ничего, что могло бы меня защитить. Тяжелый вздох побежденного срывается с губ, а я стою без всякой надежды, под проливным дождем, и думаю, что этот день не может стать еще утомительнее или ужаснее.

Я аргументированно неправа. Вдруг перестаю чувствовать капли дождя, бьющие по телу, шум соприкосновения воды с тротуаром исчезает, осталась только интенсивность слов. Его слов.

Черный мерседес замедляется и останавливается у автобусной остановки — мерседес Миллера. Абсолютно импульсивно, потому что знаю, что он не захочет намочить свой идеальный костюм, я разворачиваюсь и ухожу по тротуару, хаос лондонского часа-пик атакует мое смутное сознание.

— Ливи! — я едва слышу его на расстоянии сквозь шум дождя. — Ливи, подожди!

Подойдя к дороге, я вынуждена остановиться, машины спешат на зеленый свет, и я стою среди множества других пешеходов, ожидающих, чтобы перейти улицу, и все они с зонтами. Хмурюсь, когда люди по обе стороны от меня отскакивают назад, но слишком поздно осознаю причину.. Огромный зеленый грузовик проносится мимо, прямо по озеру из лужи у самого тротуара, разбрызгивая океан воды прямо на меня.

— Нет! — со вздохом роняю куртку, когда меня окатывает ледяной до онемения водой. — Дерьмо! — светофор меняет цвет, и все начинают переходить дорогу, оставив меня, словно мокрую крысу, на тротуаре, дрожащую и полную слез.

— Ливи, — голос Миллера звучит тише, но я не уверена, причина в расстоянии или его заглушает дождь. Его теплое прикосновение к моей мокрой руке вскоре говорит мне о последнем, а я удивляюсь, что он вышел из своей машины, несмотря на ужасную погоду, и то, что дождь делает с его дорогим костюмом.

Сбрасываю его руку:

— Оставь меня в покое.

Наклонившись, поднимаю с земли промокшую куртку и борюсь с растущим в горле комом и искрами внутри, которые разожгло его прикосновение к холодной, мокрой коже.

— Оливия.

— Откуда ты знаешь Уильяма Андерсона? — выпаливаю, разворачиваясь к нему лицом, и вижу, что он стоит в безопасности и сухости гигантского зонта. Могла бы и догадаться. Сама себя удивила таким вопросом, и Миллера, очевидно, тоже, судя по тому, как он едва заметно вздрогнул. Есть много вопросов, которые мне следует задать, а разум сконцентрировался именно на этом.

— Неважно, — его тон пренебрежителен, и от этого я становлюсь более настойчивой.

— Готова поклясться в обратном, — фыркаю я. Он знал. Знал все это время. Я могла бы только упомянуть имя Уильяма, выворачивая душу, выкладывая Миллеру все о своей матери, а он точно бы знал, о ком я говорю, и теперь я уверена, именно это послужило главной причиной его дикой реакции и шока.

Он, должно быть, видит невысказанное решение на моем лице, потому что его безэмоциональное выражение превращается в оскал.

— Ты знаешь Андерсона и ты знаешь меня, — его челюсть сжимается. Он имеет в виду, я знаю, чем они оба занимаются. — Наши дорожки пересекались годами.

Сквозь горечь, исходящую от него волнами, я быстро кое-что подмечаю.

— Ты ему не нравишься.

— И он не нравится мне.

— Почему?

— Потому что он сует нос, куда не следует.

Смеюсь внутри, думая о том, как же я согласна с этим, опускаю взгляд к земле и наблюдаю, как капли дождя разбиваются об асфальт. Заявление Миллера только усиливает мой страх. Я бы ошиблась, если бы хоть на секунду поверила, что Уильям исчезнет туда, откуда пришел, не вынюхав информацию о нашей с Миллером связи. Я многое запомнила о Уильяме Андерсоне, и одной из таких вещей было его желание знать обо всем. Не хочу объясняться ни перед кем и уж точно не перед бывшим сутенером моей мамы. В любом случае, я ничего не должна ему объяснять.

Вырываюсь из раздумий, когда в поле зрения появляются коричневые ботинки Миллера.

— Как ты, Оливия?

Отказываюсь сейчас на него смотреть, его вопрос раскаляет мою злость.

— А ты как думаешь, Миллер?

— Не знаю. Поэтому и пытался с тобой связаться.

— Ты на самом деле не имеешь понятия? — гляжу на него, удивленная. Его идеальные черты режут глаза, заставляя меня упорно опускать взгляд, как будто, если бы я смотрела на него слишком долго, я бы никогда не смогла его забыть.

Слишком поздно.

— У меня есть подозрения, — произносит он тихо. — Я говорил тебе принять меня таким, какой я есть, Ливи.

— Но я не знала, кто ты, — выплевываю слова, продолжая следить за разбивающимися у ног каплями воды, думая о том, насколько дебильное извинение он выбрал, чтобы выбраться из этой ситуации. — Единственное, что я приняла, это то, что ты другой, с твоей навязчивой идеей делать все до боли идеальным и с твоими первоклассными манерами. Они могут раздражать до чертиков, но я приняла их и даже стала находить милым, — нужно было использовать какое-нибудь другое слово: привлекательными, очаровательными, обаятельными — но не милыми.

— Я не так плох, — слабо протестует он.

— Так! — теперь я смотрю на него. На лице никаких эмоций. Ничего нового. — Смотри! — пальцем провожу вдоль его сухой, облаченной в костюм фигуры. — Стоишь здесь под зонтом, которым можно было быть укрыть половину Лондона, только чтобы не промочить свои идеальные волосы и дорогой костюм.

Он выглядит немного сердитым, пробегая глазами по своему костюму и медленно переводя взгляд обратно на меня. А потом он бросает свой зонт на дорогу, дождь быстро пропитывает Миллера, волосы беспорядочно падают на лицо, вода стекает по щекам, а дорогой костюм начинает липнуть к телу.

— Счастлива?

— Ты думаешь, дав себе немного промокнуть, исправишь это? Ты трахаешь женщин, чтобы заработать на жизнь, Миллер! И ты трахнул меня! Сделал меня одной из них! — пячусь назад, голова кружится от ярости и картинок о том времени, которое мы проведели в номере злосчастного отеля.

Вода, стекая по его лицу, блестит.

— Не стоит быть такой пошлой, Оливия.

Вздрагиваю, отчаянно пытаясь собраться с силами.

— Да пошел ты со своим погнутым моральным компасом! — ору я, отчего у Миллера начинают играть желваки. — Забыл, о чем я тебе рассказывала?

— Как я мог забыть? — любой другой сказал бы, что у него безразличное лицо, но я вижу ямочку на его щеке, злость в глазах — глазах, которые умею читать. Я бы сказала, что он прав, что он правда эмоционально недоступен, но я испытала с ним что-то, — невероятное чувство — теперь же я чувствую себя просто обманутой.

Убираю с лица промокшие волосы.

— Твой шок, когда я открывалась тебе, рассказывала о своем прошлом, был не потому, что я занималась этим, и не из-за мамы. Потому что я описывала твою жизнь, с пьяными и богатыми людьми, подарками и деньгами. И. Оттого. Что. Ты. Знал. Уильяма. Андерсона, — я прилагаю невероятные усилия, сдерживая эмоции. Хочу просто наорать на него, и если он в скором времени не сделает хоть что-нибудь, возможно, так и будет. Вот те слова, которые стоило сказать раньше. Не надо было вынуждать его меня трахать или лезть в шкуру тех женин, доказывая правду — правду, которую до сих пор не могу осознать. Ярость толкает на глупые поступки, а я была в ярости. — Для чего ты пригласил меня на ужин?

— Я не знал, что еще делать.

— Ты ничего не можешь сделать.

— Тогда зачем ты пришла? — задает он вопрос.

Простой вопрос, и я в ловушке.

— Потому что я была зла на тебя! Дорогие машины, клубы и шикарная собственность не делают все это правильным! — кричу я. — Потому что ты заставил меня влюбиться в мужчину, которым не являешься! — Я чертовски замерзла, но дрожь в теле совсем не от этого. Я злюсь — злюсь так, что кровь закипает.