Я могла бы вот так стоять здесь целую вечность, просто смотреть на него, спокойно спящего. Он выглядит умиротворенным. И я чувствую то же самое. Воздух вокруг нас такой спокойный.

С довольным выдохом заставляю себя голышом выйти в коридор и иду, пока не останавливаюсь перед одной из работ Миллера. Лондонский мост. Наклоняю голову, и, надувшись, размышляю над его восприятием окружающего, после нескольких секунд пристального взгляда от размытых красок глазам становится больно, но мост теперь отчетливо виден. А потом я хмурюсь, отвожу глаза и снова смотрю на картину, которая теперь представляет собой идеальное месиво масляных красок. Он взял прекрасный вид Лондона и сделал его практически неприглядным — как будто хочет, чтобы люди не смогли разглядеть его настоящую красоту, и в эту секунду в голове вспыхивает вопрос, а что, если Миллер Харт все в своей жизни видит таким искаженным и нечетким? Весь мир для него так испорчен? Опускаю голову, когда еще одна теория резко оказывается в моей голово. Себя он видит в такой же испорченной манере? Издалека картины выглядят идеально, но вблизи, под всем этим лоском, становятся очевидными изъяны. Множество цветов — что-то ужасающее и сбивающее с толку. Думаю, он видит себя таким, и думаю, что он делает все возможное, чтобы блекнуть перед людьми. Эта отрезвляющая мысль больно ударяет, но в той же мере и раздражает. Он красив снаружи и внутри. Но я, возможно, единственный человек на планете, кто знает это наверняка.

Резкий звонок заставляет меня подпрыгнуть и вырывает из мрачных мыслей, с силой прижимаю руку к груди, в попытке унять бешеный стук сердца.

— Господи! — ругаюсь, следуя за звуком, пока не оказываюсь у своей сумки в поисках нового телефона. Смотрю на экран и вижу, что сейчас только пять пятнадцать, а Нан уже звонит. — Вот блин! — тут же отвечаю. — Бабуля!

— Оливия, слава Богу, где ты? — судя по голосу, она вне себя, так что мое лицо искажает чувство вины, с примесью легкого страха. — Я встала, чтобы сходить в туалет, и проверила твою комнату. Ты не в постели!

— Ну, очевидно, — вздрагиваю и голышом опускаюсь на стул, в попытке прикрыться свободной рукой закрываю лицо. Слышу вдох в трубке. И это вдох осознания. Радостный вдох.

— Оливия, милая, ты с Миллером? — знаю, что сейчас она молча вымаливает положительный ответ.

Мои обнаженные плечи достают до ушей:

— Да, — пищу я, морщась еще сильнее. Я должна извиниться, за то, что доставила ей столько беспокойства, но слишком занята ожиданием ее реакции, поэтому кусаю нижнюю губу.

Нан кашляет в явной попытке скрыть радостный писк.

— Понимаю, — ее попытка казаться равнодушной с треском проваливается. — Ну, эм, в таком случае, мм, извини, что отвлекаю тебя. — Она снова кашляет. — Да, я тогда лучше пойду.

— Бабуля, — закатываю глаза, краснея от смущения. — Прости, я должна была позвонить…

— О нет! — она просто оглушает меня своим криком. — Все хорошо. Так невероятно хорошо!

Я знала, что так и будет:

— Я заеду домой переодеться к работе.

— Ладно! — она, должно быть, перебудила всю улицу. — Джордж повезет меня по магазинам с самого утра. Так что, меня, вероятно, не будет.

— Тогда увидимся после работы.

— Ооох, ты будешь с Миллером? Я приготовлю ужин! Биф Веллингтон7! Он говорил, что лучше моего в жизни не пробовал!

Я потираю лоб и прислоняюсь к спинке стула. Этого следовало ожидать.

— Может быть, в другой раз.

— Оо, ну моя жизнь не может вращаться вокруг вас двоих, — может и будет. — Узнай, какой день ему подойдет.

— Узнаю. Увидимся позже.

— Да, увидимся, — она кажется обиженной, а ее голос сердитым. Меня в скором времени ждет допрос с пристрастием.

— Пока, — собираюсь положить трубку.

— Ой, Ливи?

— Да?

— Потискай за меня его булки.

— Бабушка! — выдохнув, слышу, как она хихикает, сбрасывая звонок, оставляя меня поражаться ее наглому комментарию. Грязная распутница! Только я собираюсь недовольно бросить телефон на стол, как взгляд привлекает значок конвертика, что говорит входящем сообщении. Я уже знаю, от кого оно. Открываю его, отчаянно желая и этот телефон бросить в стену.

С удовольствием выслушаю рассказ о событиях прошлого вечера. Уильям

Он хочет, чтобы я отчиталась? Скалюсь на телефон, а потом швыряю его на стол. Не скажу ему ничего, не важно, насколько настойчивым будет требование. Так же, как не позволю ему себя отговаривать. Или удержать от этого. Никогда. Решительно и уверенно, я поднимаюсь, горя желанием вернуться к Миллеру. Спешу к шкафчику, хватаю стакан и наполняю его из крана, не готовая задерживаться дольше и искать минеральную воду. Выпиваю все залпом, осторожно ставлю стакан в посудомоечную машину, а потом возвращаюсь в студию к Миллеру и неожиданно застываю при виде моего небрежно валяющегося на полу платья. Или все еще валяющегося на полу. Он не поднял его, не сложил аккуратно и не убрал в нижний ящик комода? Хмурюсь, глядя на мятое платье, поднимаю его, не в силах сдержаться и, встряхнув, складываю. Задумчиво стою несколько минут, прежде чем понимаю, что я в студии пялюсь на его повсюду разбросанные вещи. Знаю, что в пространстве его студии всегда царит бардак, но его костюм не должен быть здесь на полу. Все это неправильно.

В спешке собираю его одежду, удерживая локтем, а потом бегу в его комнату, по дороге изо всех сил стараясь все разгладить и свернуть. Подхожу к его гардеробу, удостоверяясь, чтобы все было на своих местах — костюм, брюки и жилетка на вешалках, рубашка, носки и боксеры в корзине для белья, галстук на стеллаже с галстуками. А потом убираю свое платье и туфли в нижний ящик комода в его спальне. Собираюсь уже уходить, когда замечаю, что постель тоже в жутком беспорядке, так что добрых десять минут провожу в борьбе с простынями, пытаясь привести постель в ее первоначальное совершенное состояние. Он проспал всю ночь без мучающих его мыслей или снов относительно ненадлежащего порядка. Я не хочу, чтобы он впал в панику, все это исправляя. Тихонько крадусь обратно в студию, забираюсь под одеяла, осторожно устраиваюсь так, чтобы его не побеспокоить… и визжу, когда Миллер хватает меня за талию и перетаскивает прямо на себя. Нет ни секунды, чтобы сориентироваться. Он поднимает меня и несет в спальню, кидает на постель, нисколько не заботясь о том, что я только что привела ее в идеальное состояние. Ну, или не совсем идеальное по стандартам Миллера.

— Миллер! — он нависает надо мной, крепко держа за запястья, я абсолютно дезориентирована, нос щекочут его темные пряди. — Ты что творишь? — я слишком шокирована нехарактерным ему поведением, чтобы смеяться.

— Задержи эту мысль, — шепчет он мне в шею, раздвигая мои ноги и устраиваясь между ними. Кожу на шее вдруг обдает жаром и влагой, тому виной его язык. — Как себя чувствуешь с утра? — он кусает и посасывает кожу вдоль горла, отчего я онемеваю, прижимаясь к его бедрам.

— Идеально, — отвечаю тихо, потому что так и есть. Руки сами находят его плечи и сильно сжимают их, пока он, кажется, вечность боготворит мою шею. Не хочу идти на работу. Хочу поступить так, как однажды предлагал Миллер: запереть дверь и остаться с ним здесь навсегда. Он в исключительно хорошем расположении духа, резкого мужчины нет в поле зрения. Я именно там, где должна быть, и Миллер тоже, телом и душой.

Перед глазами появляется его лицо, и от этого взгляда, пока он несколько секунд пристально изучает меня, еще глубже тону в спокойной безмятежности.

— Я рад, что ты здесь, — он быстро целует меня в губы. — Рад, что нашел тебя, рад, что ты моя привычка, и рад, что мы бесповоротно друг другом очарованы.

— Я тоже, — шепчу.

В его глазах виден блеск, губы дергаются в улыбке, и эта очаровательная ямочка вот-вот появится.

— Это хорошо, потому что у тебя, на самом деле, нет выбора.

— Я не хочу выбирать.

— Тогда это бесполезный разговор, согласна?

— Да, — отвечаю, решительно кивая, отчего губы Миллера еще больше расползаются в улыбке. Я хочу увидеть эту полную, красивую улыбку и ямочку, так что медленно провожу ладонями вниз по его спине, ощущая каждую его клеточку, а он смотрит на меня с интересом до тех пор, пока не дотягиваюсь до его прелестной задницы. Его брови с любопытством взлетают, я же проделываю то же самое.

— Что ты задумала? — спрашивает он, демонстративно сдерживаясь от еще более яркой улыбки.

Надуваю губки, едва заметно пожимая плечами.

— Ничего.

— Готов поклясться в обратном.

С крошечной улыбкой, ногтями впиваюсь в его упругую задницу. Он хмурится.

— Это от бабули.

— Прости? — он давится кашлем, поднимаясь на руках.

Теперь уже я открыто улыбаюсь:

— Она велела потискать твои булки, — снова вонзаю ногти, и Миллер прыскает со смеху. По-настоящему. Ямочка на щеке выразительная, моя улыбка тут же гаснет, когда я вижу его опущенную голову и подрагивающие плечи. Знаю, что хотела увидеть улыбку, но не была готова к такому. Не знаю, как себя вести. Он разбит, и с отсутствием моей естественной реакции мне не остается ничего другого, кроме как лежать тут, пойманной под его подрагивающим телом, и ждать, пока он успокоится. Но он даже близко не становится серьезным.

— Все в порядке? — спрашиваю, все еще пребывая в шоке, по-прежнему хмурясь.

— Оливия Тейлор, твоя бабушка настоящее сокровище, — усмехается он, прижимаясь ко мне губами. — Золотое сокровище в восемнадцать карат.

— Заноза в королевской заднице, вот кто она.

— Не говори так о близких, — он возвращается к уже знакомому бесстрастному выражению лица, весь смех и радость исчезли, как будто их никогда и не было. Резкая перемена в его настроении дает мне понять, насколько бесчувственно прозвучали мои слова. У Миллера никого нет. Ни души.

— Прости, — под его осуждающим взглядом чувствую себя эгоистичной и виноватой. — Я не подумала.