Ковальские — дочь Полины Андреевны с мужем, родители этого двенадцатилетнего ужаса, — жили в Москве, и Дима с родителями не раз ездили в столицу и останавливались у Ковальских, потому что они дружили не просто по-соседски, а как-то по-семейному, что ли.

   Маленькая Машка выросла у него на глазах. Дима помнил, как они приехали с родителями в Москву, когда Машке было год от роду, и она таскала его за волосы. Таскала и хохотала от счастья, ей казалось, что он с ней играет, пытаясь вырвать пряди из цепких пальчиков. А потом громко пукнула прямо Диме в нос, когда он передавал ее в руки любящего отца.

   Взрослые смеялись, а ему воняло.

   А теперь она вдруг придумала в него влюбиться!

   Но замечать Машку и эту ее беспредельную любовь ему было некогда, он и дома-то практически не был, — на то и законные каникулы. Ходили с друзьями в походы по всему побережью или зависали на пляже, ночи проводя с подругами, словом: «Отдыхаем мы хорошо, только устаем очень!»

   Но случился незапланированный перерыв в плотной каникулярной программе Дмитрия Победного. Кто-то из друзей был занят, кто-то ушел в поход в горы, его звали с ночевкой, но он поленился, не захотел идти в этот раз, свидание с девушкой, с которой он в данный момент встречался, было назначено после девяти вечера, и он решил сходить на море поплавать.

   В подъезде он в прямом смысле столкнулся с Машкой: она влетела в подъездную дверь и, обнаружив, что нежданное препятствие на пути оказалось любовью всей ее двенадцатилетней жизни, проорала:

   — Дима, ты куда идешь?! — Дожидаться ответа ей было некогда, поэтому Машка теми же децибелами выдала: — Возьми меня с собой!! — и брызнула в него топленым серебром влюбленных глаз.

   То ли от жары, то ли от скуки, то ли от разжижения мозгов Дима согласился и, не доверив Машке оповещение бабушки, сам поднялся наверх, толкнул не запираемую летом соседскую дверь, потому что Машка носилась туда-сюда бесконечно, и крикнул в квартиру:

   — Полина Андреевна, я  Машку с собой возьму на пляж, на Херсонес!

   — Хорошо, Димочка, я хоть спокойна буду, а то ее где только не носит целый день!

   Конечно, тащиться на пляж с дитем было не по рангу «бывалому» хлопцу его возраста и авторитета, но и одному плавать и загорать неинтересно.

   Он помирал со смеху, наблюдая, как Машка плавает по-собачьи, но с такой активностью молотя руками и ногами по воде, что передвигалась как маленькая торпедка.

   На пляж подтянулись знакомые «мужики», кому-то он кивнул, с кем-то поздоровался за руку, потом подгребли друзья, кто-то принес холодное «Жигулевское», которое надо было срочно пить, пока не согрелось.

   Машка все время терлась рядом, не сводя с него глаз.

   — Иди поплавай! — отсылал он небрежно.

   — Я с тобой! — отказывалась девочка расставаться с предметом обожания.

   — Сестра? — конечно же поинтересовались парни.

   — Родственница, из Москвы, — отмахнулся он и забыл о ее присутствии.

   Ну, почти забыл, поглядывал краем глаза, что делает, а то это неугомонное создание влезет еще куда!

   Они лениво поговорили о том о сем, кто-то предложил завтра на весь день пойти в Казачью бухту, обсуждали, что с собой взять и кого из девчонок пригласить.

   Вообще-то Казачья была строго охраняемым объектом, но все запреты в этом городе были не про них. Они знали ходы-выходы на любой, даже самый секретный объект, а уж в Балаклаву ходили как на собственную дачу, невзирая на все наистрожайшие охранные режимы, проволоки, прожектора, пропускные зоны и многочисленные патрули.

   Они были местные пацаны. Местные, крутые, все знавшие про жизнь, мироустройство и секс восемнадцатилетние пацаны.

   — Я с тобой! — потребовала Машка приобщения к завтрашнему мероприятию.

   — Со мной нельзя, там опасно, — предпринял попытку отделаться Дима.

   — Ну и что! Тебе же не опасно, значит, и мне можно! — настаивала влюбленная Машка.

   Она просила, требовала, уговаривала, обещала слушаться его во всем, если он возьмет ее с собой, парни похохатывали, и он, чтобы отделаться от нее, предложил:

   — Нырнешь вон с того камня, возьму с собой.

   Машка посмотрела на указанный объект и вздохнула.

   «И слава богу!» — порадовался Дима. Девчонка оценила невозможность решения поставленной задачи. И тут же забыл про Машку, вернувшись к обсуждению более насущных дел.

   Кто-то из парней присвистнул:

   — Ты смотри, полезла все-таки!

   Дима, сидевший спиной к морю, развернулся и замер.

   Машка с упорством осьминожки карабкалась на камень, она почти залезла, оставалось с полметра. Вот она закинула ногу, как гуттаперчевая игрушка, подтянулась на руках и выскочила наверх. Повернула сияющую счастьем рожицу, нашла Диму глазами, подняла руки и закричала:

   — Смотри! Я ныряю!

   Он испугался так, как не боялся никогда в жизни! До холодного пота, до ступора, парализовавшего мышцы!

   Он не пугался так, когда его, первокурсника, молотили в казарменном клозете четверо старшекурсников — так, для порядка. Он не испугался, отбивался до последнего, по-звериному, жестоко, получил, конечно, по полной программе и отлеживался пару часов на холодном, отдраенном до зеркальности кафельном полу туалета. Потом он их выловил по одному и отфигачил, так что мало никому не показалось. Мальчонка он был нехилый: рост под метр девяносто, широкий разворот плеч, обещающий стать косой саженью по мере возмужания, и годы тренировок запретного боевого карате и незапретного бокса.

   За справедливое возмездие был бит еще одной группой старших товарищей, друзей и соратников первых участников соревнования, которые отлеживались по домам и в училищном госпитале.

   Ерунда! Кадетские будни! Что пугаться-то — молоти себе, вовремя прикрывай пах, голову и береги зубы.

   Но сейчас!

   Машка постояла, посмотрела на воду, подняла руки повыше... Он с ужасом, сжавшим сердце, понял: «Сейчас прыгнет!» И сорвался с места, обдирая кожу на ступнях об острые камни, влетел в воду, нырнул, вынырнул и понесся так быстро, как не плавал никогда, ни на зачет, ни на соревновательное «слабо».

   Сердце бухало, холод внутри не могла смыть теплая, как парное молоко, морская вода.

   Там мелкое дно, если войдет в воду неправильно — а она войдет неправильно, потому что не знает, не знает, как правильно, — убьется!

   Он успел! Доплыл в тот момент, когда Машка с визгом бомбочкой сиганула с камня. Поднырнул, когда она входила в воду, поймал ее у самого дна и вытолкнул наверх.

   — Руки-ноги целы?! Не болят?! Ты не ударилась?! — орал он на весь пляж и ощупывал перепуганную Машку.

   — Не-ет, — непонимающе, собираясь заплакать, проблеяла Машка.

   Схватив ее ручку-спичку, Дима поплыл к берегу, буксируя за собой дитя неразумное, выволок из воды, развернул, поставил перед собой.

   — Ты что, совсем идиотка?! Как можно оттуда нырять?! Я же пошутил, чтобы ты отстала! — орал он, не обращая внимания на любопытство окружающих. — Ты не знаешь дна! Ты плохо плаваешь! Запросто могла убиться!

   Она стояла перед ним, как солдатик, руки по швам, голова опущена, хлопчатобумажный ку-пальничек обвис на плоском животе и прикрытой пупырышками груди, ибо, кроме этих пупырышек, на загорелой до черноты плоскости ничего пока не было, с мокрой гривы ручьями текла по спине вода. Волосы, отделываясь от влаги, скручивались в крупные кудряшки, отсвечивая рыжими выгоревшими прядками.

   Она не плакала, не всхлипывала, смотрела на него огромными серебристыми глазищами, полными непонимания и обиды.

   Господи! Как же ужасно он испугался! В животе что-то мелко-мелко дрожало, рассылая холод по всему телу, он и орал-то на нее от облегчения. И, не выдержав, прижал ее рывком к себе и обнял.

   — Испугалась?

   И тут точно шлюз открылся: она зарыдала, обливая Димин живот потоком горячих слез.

   — Ну все, все! — успокаивал он, как умел, поглаживая ее по голове. — Все, Машка, не плачь!

   Дима понял, что испугался не того, что оказался бы виноват, если бы с ней что-нибудь случилось, и не приговора, обвинения на всю оставшуюся жизнь Полины Андреевны, ее и его родителей, не вечного креста совести — нет! Он до жути перепугался, что Машки может не стать в его жизни! Оказалось, девчонка очень важна лично для него, Дмитрия Победного.

   А Машка все плакала, и он вытирал ей широкой ладонью слезы. Потом он повел ее в город и угощал мороженым и черешней, насыпанной в свернутый из газеты кулек. И привел в кафе, как взрослую, и, как взрослую, оставил сидеть за столиком, а сам, как галантный кавалер, принес газировки и пончиков, щедро обсыпанных сахарной пудрой. И Машка, позабыв о всех недавних страхах, хохотала, запрокидывая голову и открывая миру малозагоревшее горло. Перепачканная с ног до головы сахарной пудрой, летящей с пончиков, которые держала в руке-, она ела и жестикулировала одновременно, что-то рассказывая.

   Дима с удивлением узнал, что она свободно, как на родном, говорит по-английски и учит немецкий. Машка пообещала ему перевести текст толстого заморского журнала, нелегально привезенного знакомыми моряками торгового флота из дальних странствий. И оказалось, что эта щепка — круглая отличница и увлекается историей Древней Руси и на следующее лето обязательно — обязательно! — поедет на раскопки, папа уже договорился.

   Она была на шесть лет его младше — гигант-• екая разница, целая эпоха, временная пропасть!

   Но так ему почему-то хорошо было в тот день, проведенный с этой щебетушкой, говорившей без остановки, еле успевающей перевести дыхание между словами и смотревшей на него с обожанием. Может, оттого, что все обошлось, может, оттого, что она оказалась очень интересным человечком, а может, от осознания, что она часть его жизни.