В летних светлых брючатках, в рубашке с короткими рукавами, навыпуск, удачно прикрывающей пузцо и отяжелевший от должностной сидячей работы и пристрастия к гурманству задок, накинутый на плечи свитер, с нарочито небрежно завязанными впереди рукавами, летние туф-. ли — все одного торгово-бутикового заведения, дорогой одеколон, очки, часы в ту же смету, прическа волосок к волоску, маскирующая плешинку.

   Хорош, хорош!

   Машка не ответила. Хотела было указать направление его дальнейшего прогулочного движения, с уклоном в эротику, но передумала. Раньше сядешь — раньше выйдешь! Он рвался поговорить, заселился в пансионат каким-то образом, она второй день от него скрывалась.

   Ну, пусть выскажется — и домой. Домой! Прибыла и вторая порция кофе и вина. Бывший — слава Тебе в который раз, Господи, — муж отреагировал на бокал с вином укоризненно поднятой бровью.

   Он сел за ее столик, сделал заказ.

   Маша отпила вина, докурила сигарету и ткнула в пепельницу, принесенную официанткой вместе с ее заказом.

  — Нам надо поговорить! — объявил тему дня Юрик, когда девушка отошла от столика.

  — Мне не надо, — отозвалась Маша, обозревая речные дали, поля-леса, холмы-пригорки — перспективу, как говорят художники.

   Смешно, до грустных слез — ей было безразлично, чужой, неинтересный, малоприятный мужчина — о чем говорить? Как отшивают навязчивых ухажеров?

   Как? Каким непостижимым образом в один день человек, с которым она прожила пять лет, мог стать совершенно чужим, неприятным?

   И только — неприятным, никаких глубинных чувств, ни ненависти, ни обиды, ни обвинений, ни злости. Ничего!

   Пусто!

   «В душе так пусто, как в соборе, когда в нем овощи хранят!» — подкинула память к размышлениям строчку из дементьевских стихов.

   — Я думаю, что за этот месяц ты успокоилась и поняла, что нельзя так сразу, с кондачка, разрушать то, что сложилось за пять лет! — изрек Юрик явно домашнюю заготовку.

   Машка не удивилась, если б узнала, что и кон-спектик имеется.

   И витиевато как: «с кондачка», с завуалированной формой обвинения.

   Или прямой формой обвинения.

   Он всегда так строил фразы, о чем бы они ни говорили — о погоде, еде или его носках, чиновничий интеллект обвинял, указывал, поучал.

   Господи боже мой! Как она прожила с ним пять лет?! Куда смотрела, чем слушала?!

   Коматоз, не иначе затяжная пятилетняя кома.

   «Не начинай, Мария Владимировна, все ты уже обдумала, выводы сделала, еще месяц назад! Никуда не смотрела — работала! Хорошо хоть пять лет, запросто могло быть и больше!»

   Она запила вином ставшие щелочно-кислот-ными, разъедающими мысли и закурила еще одну сигарету.

   — Ты стала курить, да еще так много.

   Охохошеньки, господи!

   Она не смотрела на него, испытывая новый прилив желания настойчиво предложить ему туристический индивидуальный маршрут все с тем же эротическим уклоном.

   Но удержалась и на этот раз — лекция на тему открывшейся ее истинной сущности мало прельщала.

   — Да я поняла! Надо было развестись гораздо раньше!

   — Давай обойдемся без актерства, — начальственным тоном потребовал Юрик. — Я понимаю, тебе неприятно и ты обижена, но, Мария, ты интеллигентный и весьма образованный человек, зачем опускаться до балагана!

   Да что вы говорите? Раньше все ее регалии и звания не считались поводом подозревать в ней наличие интеллигентности и образованности.

   Между прочим, кончилась та Машка, теперешней Марии Владимировне надоело и недосуг выслушивать чиновничью бредятину — отдыхает она!

   — Так, Юра, хватит! Поговорили — иди! Свободен! — произнесла она профессорским тоном, адресованным безнадежному двоечнику.

   Юра спокойно отпил кофе, Мария и не заметила в своих созерцаниях водной глади и омываемых ею берегов, когда принесли его заказ.

  — Я все понимаю! — подпустил грусти в голос бывший муж, сбавив напор. Отпил кофе, оттопырив мизинчик, поставил аккуратно чашечку на блюдце и изрек: — Я виноват. Я приехал извиниться.

— Извиняю. Теперь можешь уезжать.

   Чего она завелась, собственно? Неинтересно все это.

   «Ты бы не блеяла овцой, а втыкала им с мамашей, пока жили вместе, чего сейчас-то буйствовать? Кто он тебе? Нуль. Нуль, помноженный на бесконечность!»

— Я хочу, чтобы мы снова жили вместе.

  — О как! С каких кренделей, интересно? — распоясалась Мария Владимировна.

   Он скривился. Не глядя на него, она знала, что он брезгливо скривился — ну еще бы! Что за плебс!

   — Мария!

   Нет, не мог он сдержаться, не мог, и все! Привычка к дрессуре? Никуда не денешь!

   — Потому что мы муж и жена! Ну поругались, чего в семье не бывает, ну развелись под горячую руку! Но это ничего не значит! Да, я изменил тебе, обидев тебя этим. И ты не представляешь, как я себя корю...

   Вот поэтому Машка избегала разговоров с ним! Сначала думала, что надо поговорить, объяснить Юре, что не может с ним жить, а потом поняла, что обречет себя на выслушивание напыщенного бреда человека, который никого, кроме себя, не слышит, и будет эта бодяга длиться бесконечно, пока он не доведет ее до белого каления или дурдома!

   — Прости меня, я только сейчас понял, как верность для тебя важна...

   «Значит, справки наводил через свои каналы, не было ли у меня в Америке любовника», — поняла Машка.

   — ...и я уважаю и одобряю эту твою жизненную позицию.

   «Бурные аплодисменты!»

   Он помолчал. В профессионально исполняемой декламации авторского текста Юрия Коржа предусматривалась пауза, подчеркивающая степень осознания и уважения к «жизненной позиции». Интересно, что у нас по тексту дальше?

   — Мама слегла.

   «Ах да, как же я про маму-то забыла?»

   — В больнице. Не смогла перенести нашего развода. Сердце. Ты должна съездить, навестить ее, она тебя ждет, все время спрашивает о тебе.

   «Пожалуй, он прав, не стоит устраивать балаган, пора заканчивать фарс, а то до утра не рас-хлебаешься!»

   Маша посмотрела на него, ровно села в кресле, сняв ноги с кошелки.

   — Нет, не должна. Я не должна навещать твою маму, встречаться с тобой и выслушивать всю эту чухню, и общаться с тобой не должна. Я ничего вам не должна! Вы посторонние мне люди. Мы раз-ве-де-ны!

   Отвернулась от него, откинулась на спинку кресла, вновь затянулась сигаретой.

   Она слишком хорошо все понимала.

   Он привык жить в удобстве и комфорте, полном потакании его желаниям, капризам, с бесплатной никогда не возражающей обслугой в ее лице. Маша потому так долго прожила с ним, что процентов на девяносто, а то и больше не слышала, что он говорит, потому что ее мысли были заняты наукой, она работала, обдумывала, даже когда стирала, готовила, занималась хозяйством, и ей проще было сделать, как он требует, чем вникать в суть его желаний.

   Он привык самоутверждаться на работе, отфутболивая и мурыжа в коридорах просителей, зависящих от «точки его почерком» на документах, и еще больше самоутверждаться дома за счет безропотно сносящей нотации, поучения жены.

   Он любил себя, он был пуп своей вселенной, которая начиналась с него и заканчивалась им же. А теперь он изгнан из своего единоличного рая и вынужден жить с мамой, которая сама себе пуп в своей трехкомнатной, оставшейся от министерского мужа вселенной, с не меньшим набором амбиций и самолюбования.

   Снимать обычную квартиру ему не по чину, а ту, что по чину, не по деньгам, подавать на раздел имущества — утопия, еще и платить Маше заставят. Денежки он считать умел!

   На собственную квартиру не прикопил неосмотрительно — а зачем? В его жизни все было в полном порядке: квартира жены в центре города с евроремонтом и стопудовая уверенность в ее вечном стоянии у его сапога!

   А тут развод! Да, ни чихнуть, ни пукнуть! Бедный Юрик, и до Ерика далеко!

   Конечно, ему надо назад, к Машке! А как же!

   Кто-то ведь должен ему попку, подтирать, не маманя же!

   Все это она понимала, и от этого понимания становилось тошно, как будто смотрела со стороны на незнакомую женщину и вздыхала над ее нелегкой судьбинушкой: «Ой, бедненькая, маялась-то как!» Слава тебе господи, в прошедшем времени!

   Спасибо, Америка — «оплот свободы», — предоставила возможность остановиться. Отдышаться, разобраться в себе.


   Но сегодняшней, настоящей Маше было, как говорят ее студенты, «глубоко до фени!».

   До нее самой, а может, и глубже.

   Вот кому было безразлично, так это реке и пейзажам по ее берегам. Уж страстей тут — надрывов-разрывов, слез, горя, любви до гроба, секса шалопутного в кусточках на берегу — о-го-го, сколько всего перебывало!

   А что ей, реке, — течет и течет себе. В планы пламенных коммунистов по переустройству природы и поворотам рек в обратную сторону — пронесло! — не попала, по причине собственно малости и небурности вод, под электрификацию с непременными плотинами и затоплением прибрежных районов — тоже.

   А людишки... А что людишки — вечно у них любовь, ненависть, встречи-расставания, юность-старость, кинжально-винтовочные революционные страсти. Сколько их было и сколько еще будет...

   А она течет себе, и будет с нее!

   «Жил один еврей, так он сказал, что все проходит...» — спасибо Розенбауму за напоминание о вечном.

   Она вдруг сообразила, что довольно долго молчит после разъяснения их теперешнего семейного статуса, смотря на реку и думая о своем.

   «Да неужели ушел?»

   Она подобралась на сиденье, повернулась в его сторону. Ага! Ушел, как же! Не высказавшись? Как в том анекдоте: «А если завтра война, а я не отдохнувши?»